Судьба ведет
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Елизавета
Назарова
Судьба
ведет
Вера, Надежда, Любовь... Три женских имени... Но не только. Это три великих состояния человеческой души! Это три великих условия существования человека! Это три великих чувства, свойственные человеческому сердцу! В них весь смысл человеческой жизни! Если хоть одно из этих чувств поселится в душе, с ним обязательно придут и остальные. Не верите? Посудите сами.
Если в Вашем сердце есть Вера, нет, не та мелкая вера, что Земля - круглая, что снежный человек существует, что начальник, как обещал, повысит зарплату, а Вера с большой буквы, Вера в Свет, Вера в Добро, то обязательно появится Надежда, что Добро победит, а Тьма не погасит Свет, а это значит, что есть в Вашем сердце и Любовь: Любовь к мужчине или женщине, Любовь к родителям или детям, Любовь к Родине или Любовь к Природе, - не важно к чему или к кому, но Она есть, Она не может не быть!
А если, не смотря на все ужасы жизни, которые Вас окружают, в вашем сердце появилась Надежда, то она тоже взялась не ниоткуда, значит уже крепнет Вера, а силы дает Любовь!
Но все же главной я считаю Любовь. Если Вы любите, сколько Надежд переполняют Вас! И Вы Верите, что они сбудутся, что Любовь Вас не покинет, Любовь даст силы, чтоб преодолеть все преграды, Любовь осветит Ваш путь, чтоб Вы не споткнулись, чтоб не свернули в сторону! Вы Верите в себя, Вы растете в собственных глазах!..
Ах! Если бы люди почаще задумывались об этих понятиях, почаще впускали в свои души и ВЕРУ, и НАДЕЖДУ, и ЛЮБОВЬ!!!
"Опять лежишь в ночи, глаза открыв,
И старый спор сама с собой
ведешь..."
Ю л и я Д р у н и н а
ОНА
Слава богу! Все ушли... Уставать я стала от гостей. Все же стукнуло сорок пять, хоть и говорят: "... баба ягодка опять", - но "ягодка" уже до того перезрелая, что хочется поменьше толкотни и побольше покоя. Не дай бог, раздавят!
"Ягодка"... Кому нужна эта ягодка!.. Вот был бы "садовод-огородник", который ухаживал бы за мной, холил, лелеял. Так нет такого. А если и появляется какой любитель "ягодок", так только для того, чтоб слопать. Да. Одна. Дочь выросла, у нее своя семья. Хорошо, что живут далеко, а то бы я превратилась в "баушку" и совсем бы сдала. Ну, а что толку, что я еще хорошо сохранилась? Для кого? Для себя? Да не умею я жить для себя! Жила для дочери - цель была: вырастить ее, в люди вывести. Вывела и... отдала в чужие руки. Хорошо, хоть руки надежные, за нее душа спокойна, не зря старалась. А за себя?..
Последнее время не дает покоя мысль, что я что-то в своей жизни упустила. Точнее - кого-то. Интересно - кого?.. Спать не хочется, на душе тревожно... Так кого же я упустила?
Начну-ка я сначала.
Сережка - школьная любовь. Умный, эрудированный. Какими глазами он на меня смотрел! Мурашки по спине пробегали, сердце падало, голова кружилась... Но оказался циник, отношение к женщине только потребительское, да и целовался противно: обмусолил только меня всю. Фу!.. Нет. Это не он. Не может такого быть, чтоб мужчиной моей жизни, способным сделать меня счастливой, стал такой самодовольный тип! Да и не любовь это вовсе была, так - увлечение. А без любви - какое счастье?!
Кто там был следующий? Игорь - брат материной коллеги. Да стоит ли его брать в расчет? У меня с ним ничего и не было...Нет. Всех вспоминать - так всех. Итак...
Были в гостях у... не помню, как ее звали. А он ее брат. Сначала он на меня не обратил внимания, потом пригласил танцевать, потом о чем-то разговаривали, он предложил на следующий день сходить в кино. А я не пошла. Я еще тогда матери доверяла и на этот раз поделилась, а она в крик: "Он же взрослый мужик, разведенный! Никуда не пойдешь!" Мне тогда семнадцать было, а ему двадцать пять. Для меня тогда, да, он казался совсем взрослым. Но как мать могла так сказать? Ей же уже за сорок было, почти моя ровесница сейчас, как он мог показаться ей "взрослым мужиком"? Для нее - это же мальчишка! Мой зять старше дочери на девять лет. Нормально. Поначалу я, конечно, их отношения контролировала, но, убедившись, что он парень серьезный, не шалопай, с легким сердцем дала согласие на их брак. За ним Катька, как за каменной стеной, а уж трясется он над ней... Даже после рождения сына к ней отношения не изменил. Вот это мужик! Вернее - настоящий мужчина!.. Ладно. Я отвлеклась... Так упустила я этого Игоря, или все правильно произошло?
Когда я вышла к нему сказать, что никуда не иду, мне аж обидно стало, что мать меня не пустила. До сих пор помню: на нем была голубая рубашка в тон его глазам, синие джинсы, светлые волнистые волосы, не короткие и не длинные, аккуратно уложены, - ну просто, красавчик. Но когда я сказала, что не смогу с ним пойти, глаза его побелели, губы скривились в презрительной ухмылке... Нет. Не он...
Потом был Леонид. Л-е-нчик! Неплохой парень. Какие он мне стихи читал! Каким был романтичным и заботливым! На руках носил! А целовался... Мне тогда нравилось, я с ним даже в первый же день знакомства целовалась. Если с сегодняшней "горки" посмотреть, по темпераменту он мне подходил: страстный, горячий, но в то же время, нежный, ласковый. Не слишком умен, но не заносчив, и довольно практичен. Вот только - мальчишка еще совсем, я и тогда это понимала. Нам по восемнадцать было, но я чувствовала себя с ним более старшей, ...а все же поддалась на уговоры, на обещание жениться... Точнее, он мне сделал предложение, все как положено, невестой меня называл, но свадьбу мы решили отложить до его возвращения из армии, а вот супружеские отношения не отложили... Да и тут сначала было все замечательно: он выглядел таким счастливым, "на крыльях летал". Но месяца через три вдруг переменился: стал со мной более холоден, на руках уже не носил, при выходе из трамвая забывал руку подать, при чужих вел себя так, будто я его собственность. А со мной разве можно так обращаться? Конечно, я обиделась и даже оскорбилась. Хотя и поняла, чем была вызвана столь разительная перемена в его поведении со мной. Мы наши отношения не афишировали, но видно он с кем-то поделился. Да не с кем-то, а я точно знаю с кем - со своим старшим братом, с которым у меня были натянутые отношения с первой же встречи: тот сказал какую-то сальность в мой адрес, а я его осадила. Видно братец посмеялся над его влюбленностью, над его восторженностью и поучил его "жизни": как надо обращаться с женщиной, которая уже стала твоей, мол, все равно уже никуда не денется, нечего перед ней "вытанцовывать". А мой дурак послушался. Конечно, я пыталась с ним поговорить, но натолкнулась на совершенно мальчишеское упрямство и даже хамство. Что мне его воспитывать что ли? Возможно, со временем он и понял свою глупость, но было уже поздно: я оскорблений не прощаю. Поплакала, погоревала и выбросила его из своего сердца.
Так неужели он? Нет, конечно. Ничего у меня даже не екнуло при воспоминании о нем.
Зато как щемит сердце, стоит мне вспомнить Альгиса! Все двадцать пять лет! Ах! Альгис, Альгис... Единственный мужчина, о котором я могу вспомнить с сожалением...
Так, я же решила вспомнить сегодня всех и только факты. Какие же у нас с ним были "факты"?
Альгис Лицис. Латыш по отцу, с которым его мать развелась очень давно, ни слова не знал по-латышски, но с настоящей прибалтийской внещностью: очень высокий, крепкий, спортивный, с очень светлыми волосами, ресницами, бровями (но альбиносом он не казался, так как кожа его имела оттенок не красноватый, а смуглый, загорелый, поэтому казалось, что волосы просто выгорели на солнышке), с небесными голубыми глазами, с прямым чуть длинноватым носом, с твердым, без единой извилины ртом и одинаковыми, не слишком узкими, но и не полными, губами. Даже когда он улыбался, уголки губ его всего чуть-чуть приподнимались. Но зато как улыбались глаза!.. При первой нашей встрече я его совсем не разглядела, во всяком случае, глаз уж точно не видела.
Я была тогда на третьем курсе института. После Леонида мне все парни казались лицемерами, их комплименты меня раздражали, а открытые заигрывания просто приводили в бешенство, потому у себя на факультете я приобрела славу "мужененавистницы" и "недотроги". Даже девчонки перестали разговаривать со мной о парнях, которых я просто высмеивала, "разоблачала", "выводила на чистую воду", как я думала.
И вот как-то осенью, когда листья с деревьев уже почти облетели, но еще стояли последние теплые денечки, я вышла с занятий и поспешила, как и все, к трамваю. Трамвай был уже полон, и мне не захотелось висеть на подножке, тычась лицом в чужие спины, и я остановилась перед дверью с намереньем дождаться следующего трамвая. Но не успела я отойти в сторону, как кто-то подхватил меня сзади за талию, поставил на вторую ступеньку, а сам остался на нижней. Двери закрылись, и я оказалась, все-таки уткнувшейся в спину впередистоящего парня. Как я не люблю эту трамвайную толчею! Я попыталась отклонить голову назад, а руками отодвинуть спину перед собой, но не тут-то было: голова моя уперлась затылком в грудь запихнувшего меня нахала, стоящего сзади, а передний не только не поддавался моим усилиям продвинуть его, но даже наоборот, еще больше навалился на меня. И тут стоящий сзади "нахал" протянул вокруг меня руки и как-то без особых усилий отодвинул ненавистную спину от моего лица. Я, было, хотела возмутиться бесцеремонным объятьям "нахала", но он меня совсем не обнимал и даже почти ко мне не прикасался, если не считать толчков трамвая, когда пассажиры волей-неволей дружно наклонялись в ту или иную сторону. Мне даже стало свободно, потому что его "железные руки" выдерживали мощный пресс нескольких впередистоящих тел при поворотах трамвая, не позволяя им приближаться к моему лицу ни на сантиметр. Так мы проехали три остановки. Никто не выходил из нашей двери, потому двери даже не открывались. На четвертой остановке он бережно, опять же за талию, спустил меня на землю, чтоб выпустить пассажиров, а потом поддержал за локоть, когда я снова заходила в трамвай. Он снова стоял позади меня, хотя стало свободнее, и мы поднялись в салон трамвая. Все это время я ни разу не оглянулась на него, не посмотрела ему в лицо. Я только спиной чувствовала энергетику его мощного тела, а когда мы стояли на ступеньках, правый висок согревало его горячее дыхание, даже стоя на ступеньку ниже, а в трамвае они не маленькие, он был выше меня. Я никого и ничего не видела вокруг, я так была заворожена его близостью, что только ждала очередного толчка или поворота трамвая, чтобы нечаянно задеть его, тогда бы я могла повернуться к нему, чтоб извиниться. Но он так владел своим телом, что, как не трясло трамвай, как не швыряло на поворотах, я ни разу его не коснулась. Возможность оглянуться и посмотреть на него у меня появилась лишь тогда, когда он наклонился к моей щеке, тихо сказал "до свидания" и вышел на одну остановку раньше меня. Я увидела только его профиль и поймала быстрый взгляд через стекло уже тронувшегося трамвая.
Как ясно я все это помню! И в то же время я помню детали его лица, которые я разглядела гораздо позже, но ясного портрета его не вижу. Конечно, если бы я сейчас увидела его таким, каким я его помню, я бы его узнала. Но прошло двадцать пять лет, он изменился, и вот так, по деталям того времени, узнать его сейчас невозможно. Вот только, если его глаза не изменились, если бы он посмотрел на меня так, как умел смотреть только он: сверху вниз, чуть наклонив голову, но так, будто я не внизу, а над ним, на пьедестале, а он, мой преданный страстно влюбленный рыцарь, стоит передо мной, склонив в благоговении одно колено. Такая сцена была у нас с ним, когда он поставил меня на скамейку в парке, а сам склонился в поклоне, а потом поднял на меня глаза... А мимо проходили люди, которых мы совсем не замечали, и смотрели на нас, как на сумасшедших... Мы и правда тогда совершенно потеряли голову друг от друга...
Но я забегаю вперед. Мне нравится вспоминать о нем все подробности, которые всплывают в моей голове. Но по порядку...
На следующий день я пропустила три своих трамвая, надеясь снова увидеть его, но, увы... Почти неделю я думала о нем, мерзла на остановке (как назло, сильно похолодало), пропуская трамваи, но его не было. Тогда я разозлилась на себя и даже стала некоторое расстояние проходить пешком, чтоб не видеть уже эту остановку, которая так и удерживала меня, заставляя пропускать трамваи один за другим, чтоб не встречаться с однокурсницами, неустанно с насмешкой интересовавшимися: почему я не сажусь и не жду ли я кого-нибудь.
И вот, две недели спустя после нашей первой встречи, когда я прошла как обычно три остановки пешком, не смотря на мелкий холодный дождь, я поднялась в почти пустой в это время трамвай и, ни на кого не глядя, села на двойное сидение к окну. Я сидела, смотрела на струйки дождя, стекавшие по стеклу, и в очередной раз лениво поругивала себя в мыслях за то, что потащилась под дождем пешком вместо того, чтоб спокойно сесть на остановке возле института. И вдруг... я почувствовала, как кто-то сел рядом, хотя трамвай еще не останавливался, то есть новых пассажиров не было, а когда я входила, обратила внимание, что никто не стоял. Значит, кто-то ко мне пересел. Я откинула капюшон плаща и взглянула на непрошенного соседа... Это был - ОН! Он смотрел на меня небесно-голубыми сияющими глазами. И тут меня затрясло крупной нервной дрожью, я не только услышала, как застучали мои зубы, но даже увидела краем глаза, как запрыгал мой кончик носа. Сияющая улыбка исчезла из его глаз, а на месте ее появилась тревога и участие. "Вы замерзли? Вам холодно?" - спросил он тихим бархатным голосом, слегка грассируя. И не успела я опомниться и что-то вымолвить, он схватил меня обеими руками и прижал к себе. Я оказалась прижатой щекой к свитеру на его груди, так как его куртка была расстегнута. Сначала меня охватила волна возмущения его наглой выходкой, но когда щека коснулась мягкого теплого свитера, возмущение исчезло, и ему на смену пришло чувство умиротворенного блаженства, будто я прижалась к пушистому боку горячей, как печка, кошки, я даже прислушалась: не слышно ли убаюкивающего мурлыканья. Но вместо него я услышала спокойный стук его сердца и даже слегка задохнулась, втянув в себя его волшебный пьянящий запах, от которого закружилась голова, и мне самой захотелось замурлыкать. Это был, конечно, не кошачий запах, не запах пота и не запах дешевого отечественного одеколона, а запах какого-то французского парфюма, сладковатый и в то же время терпкий. Дрожь моя прошла, зато вырвался глубокий томный вздох, а глаза наполнились слезами умиления, и одна слеза уже покатилась по щеке. Тогда он слегка ослабил свои объятия и, продолжая обнимать меня левой рукой, правой ласково погладил мои волосы. Но ладонь, коснувшись моей щеки, поймала катившуюся по ней слезу. Он посмотрел на мокрый след на своей ладони и, как потом признался, даже лизнул, чтоб убедиться, что это не дождь. Затем опять крепко прижал к себе, нежно вытер с моих щек следы слез, наклонился к моему уху и шепотом спросил: "Кто посмел обидеть восхитительную королеву Марго? Неужели я?" И вот тут я так вздрогнула, что даже подпрыгнула в его руках. Я уткнулась руками ему в грудь, чтоб вырваться из его объятий, он не удерживал меня, и посмотрела ему в лицо. "Откуда он знает, как меня зовут? Откуда? Откуда? Ведь я вижу его всего лишь второй раз в жизни?.." - забилась в мозгу мысль. А он опять смотрел на меня сияющими улыбающимися глазами, в которых читался детский задор: "А я все знаю! А я все знаю о тебе!" Я смотрела на него не меньше минуты, не в силах оторваться от них, не в силах что-либо выговорить...
О боже! Как бы я сейчас хотела заглянуть в те глаза!!! Вроде ничего в них особенного, не очень-то и крупные, обыкновенные в обрамлении густых, но очень светлых, почти белых, ресниц, но в них было столько жизни, все мысли, чувства, переживания, читались в них без всяких слов. Наверно, трудно жить с такими глазами: и захочешь соврать, да глаза выдадут. Вот и тогда я прочитала в них все: радость от встречи со мной, восхищение и затаенную грусть, - а одним словом - ЛЮБОВЬ! В дальнейшем, когда я спрашивала его: любит ли он меня; он неизменно отвечал: "А ты загляни в мои глаза".
Вот так начался наш роман.
Мы проводили вместе все свободное время, которого было, к сожалению, не очень много. Альгис учился на последнем, на пятом курсе, учился хорошо, хотя к "красному диплому" не рвался. Во время наших встреч, мы чаще гуляли по городу, чем сидели дома, но не сторонились и компаний, в основном, его друзей, потому что своих я почти растеряла за время своего затворничества в раковине обиды на половину человечества. Ах, как меня распирало от гордости и самодовольства, когда я ловила на себе завистливые взгляды его однокурсниц! Ни одна из них за все пять лет совместной учебы не удостоились его внимания, хотя и неоднократно предпринимали попытки. И только я, жалкая третьекурсница, которая и у себя-то на курсе не очень-то пользовалась успехом, владела этим сокровищем, в самом настоящем смысле этого слова. Но так казалось со стороны, на самом же деле это он полностью завладел и моим сердцем, и моей душой. Странное дело, когда мы встречались, мы не строили планов и не обсуждали, что мы будем делать, куда пойдем. Он меня вел, и я шла, и, в конце-концов, оказывалось, что мы провели день или вечер так, как мне хотелось.
...Ну, это я уже что-то накручиваю! Ведь ларчик открывался совершенно просто: что мне нужно было? да только то, чтоб он был рядом, обнимал меня, целовал, шептал и смотрел на меня, а где это происходит - не имело для меня никакого значения: в парке ли, в кино, в театре, у кого-либо в гостях или за городом...
У меня дома он был лишь раза два. Я не спешила знакомить его с матерью, мне не хотелось портить своего счастья ее "мнением", какое бы оно не было, а у него я была лишь раз. Но какой!!!
Боже, я совсем забыла! Откуда же он знал мое имя?!
Вообще-то, все - и дома, и еще в школе, и в институте - звали меня Рита. Из произведений Дюма популярностью пользовались лишь "мушкетеры". Мало кто читал его "Королеву Марго" или "Графиню де Монсоро", а фильмы сняли гораздо позднее, потому никто меня не называл "королевой Марго". Но сама я этот роман, как и два других из той трилогии, читала еще в школе (хорошо, что мать моей лучшей школьной подруги работала в библиотеке, я выбирала литературу, какую хотела). Так вот. Сразу в тот день, день нашей второй встречи в трамвае, я вытянула из него - откуда он узнал мое имя.
Еще в начале семестра в сентябре, когда казалось, что лето еще не закончилось, а расписание лекций еще было не упорядочено, во время образовавшегося в его занятиях "окна" он сидел во дворе института со своим другом Стасом напротив окна, где у нас шла лекция по МЛФ (марксистско-ленинская философия). Было жарко, было скучно, окно было открыто, я сидела у окна и не могла сдерживать зевоту, прикрывая рукою рот от препода и делая вид, что усиленно записываю. Затем меня так разморило, что я, подперев лоб пальцами левой руки, а из правой не выпуская ручки, закрыла глаза и... уснула. Я не видела ни Альгиса, ни Стаса за окном - мешали кусты, но они видели меня хорошо и с интересом наблюдали за мной, посмеиваясь. Но если после того, как я уснула, Стас потерял ко мне интерес и отвернулся, заведя какой-то разговор с Альгисом, того рода, что не требовал ответов собеседника, то Альгис продолжал рассматривать меня. Он заметил на моем лице улыбку и понял, что мне снится какой-то сон, тогда он стал рассматривать меня еще внимательнее. Вскоре, после улыбки он заметил на моем лице удивление, потом негодование, отчаяние и, наконец, когда у меня задрожал подбородок, стали кривиться губы, и из-под закрытого века поползла слезинка, я проснулась...
Я так и не вспомнила того дня, так как на лекциях по МЛФ, равно как и на политэкономии, истории КПСС или на научном коммунизме, меня всегда клонило в сон, и я иногда на самом деле засыпала.
...Он заметил, что все переживаемые мной во сне чувства, отразившиеся на моем лице, вдруг совершенно стерлись, как будто их унесло внезапно налетевшим ветром, а на лице осталась маска спокойной надменности, как у египетского сфинкса. Ему захотелось узнать: какая же я настоящая: чувственная Афродита или гордая и надменная Афина. К его сожалению, видеть, а тем более наблюдать меня, удавалось крайне редко, но он выяснил в какой я группе, как меня зовут, и даже получил мою характеристику "мужененавистницы" и "недотроги". Но его мало волновали чужие характеристики, он помнил мою улыбку, а затем отчаяние и слезы во сне, так его взволновавшие.
А потом - все просто. Поездка на трамвае была совершенно случайна. До того дня он никогда не ездил после занятий на трамвае, а ходил домой пешком. Но, приблизившись к остановке и увидев там меня, он внезапно принял решение попробовать познакомиться со мной. И после того, как подсадил меня в трамвай, он ждал реакции: или возмущения воинственной Афины, или кокетливой улыбки обольстительницы Афродиты, или еще что-нибудь, но... не последовало ничего..., вообще никакой реакции. Это его озадачило. Но он почувствовал мою заинтересованность. Как он сказал: "Твоя спина была, как наэлектризованная, кажется, если бы я знал какую кнопку нажать, ты тотчас повернулась бы ко мне лицом. И если бы не окружающие нас люди, я бы попытался найти эту кнопку. А сегодня я решил идти напрямую, все равно я врать и притворяться не умею". Вот так вот!
...Чем больше я вспоминаю его, тем сильнее волнение, ну прямо, как в молодости, и тем увереннее я думаю, что это ОН. Но из-за чего-то же мы расстались? Что же я сделала такого, что оттолкнуло его от меня? Почему он так внезапно исчез? Так навсегда? Надо "вспомнить все", проанализировать, не поддаваться чувствам. Итак, где же те факты, которые надо проанализировать. Надо вспомнить что-нибудь такое, что мне или ему не понравилось...О, боже мой, по-моему, такого не было!.. А я хочу вспомнить совсем другое, хочу снова это пережить!..
Была буйная весна. Днем солнце пригревало так, что хотелось махнуть рукой на все лекции и семинары, поехать на реку, поваляться под нежными лучами весеннего солнышка, поплескаться в чистой прохладной воде. В многочисленных садах нашего городка цветы на деревьях раскрывались прямо на глазах, казалось, вернулась зима, так было бело вокруг. Трава буквально за несколько часов преображала до этого голые грязные улицы в сплошной зеленый ковер. А вечером, когда спадала дневная духота, в воздухе разливался аромат цветущих деревьев, запах был настолько густой и стойкий, как в парфюмерном магазине, но гораздо тоньше, изысканнее, от него кружилась голова, но хотелось вдыхать его еще и еще, как наркотик.
Мы с Альгисом каждый вечер бродили по улицам, обнимались и целовались, спрятавшись в ветвях какой-нибудь низкорослой яблони или вишни, а, выбравшись, не стряхивали упавшие на нас лепестки, нам хотелось не только надышаться этим волшебным фимиамом, но и пропитаться им, чтоб, как можно дольше, продлить для себя волшебную сказку Весны.
И вот в один из вечеров, когда от счастья и переполнявших нас чувств хотелось прыгать и смеяться, петь и танцевать, Альгис взял меня на руки, крепко прижал к себе и быстро понес в сторону от наших любимых ароматных улочек. Он нес меня уже минут десять, но не сбавлял шага, всю дорогу он молчал, смотрел вперед, только изредка поглядывая на меня сумасшедшими полными нетерпения глазами. Я не знала, куда он меня несет, но понимала - зачем. Я прижалась к нему, крепко обхватила его за шею, мое сердце стучало в унисон с его шагами, голова кружилась, а тело распирало нарастающее нетерпение, усиливающееся с каждым брошенным на меня взглядом его бешеных глаз. Наконец, он подошел к двухэтажному особняку, где жили семьи директора и главного инженера завода, на котором работала моя мать. Я удивленно посмотрела на Альгиса, но он решительно поднялся на второй этаж, не спуская меня с рук, открыл ключом единственную на этаже дверь и шагнул в темноту прихожей, показавшейся мне огромным музейным залом, так звонко отзывались эхом шаги Альгиса по поблескивавшему под ногами паркету. Не задержавшись в прихожей, Альгис все так же уверенно толкнул ногой одну из дверей, прошел через похожую на музыкальный салон комнату со старым черным роялем посредине и открыл другую дверь. Здесь он остановился на мгновение, порывисто прижал меня к себе и уже медленнее, мне показалось, менее решительно, пронес за большую, с каким-то японским рисунком ширму. Я огляделась: хотя комната была огромна для меня, привыкшей к тесным комнатушкам современных хрущевок, но ширма делила ее на два вполне уютных помещения: кабинет и спальню, - со своим окном в каждой половине. Альгис не включил свет, да и не нужно было: двор вокруг дома освещался настолько мощными фонарями, что в комнате можно было даже читать...
Мне тогда вспомнились ленинградские белые ночи, которых я никогда не видела, но очень мечтала увидеть.
...Здесь Альгис осторожно положил меня на широкую и высокую кровать, склонился надо мной и тихо спросил срывающимся голосом: "Может задернуть штору?" - "Нет. Не надо. Тогда я не увижу тебя", - ответила я ему и, пользуясь, случаем заговорить, спросила: "А где мы?" - "У меня", - и он больше не позволил мне задавать вопросы, закрыв рот поцелуем.
Когда он нес меня, сверкая безумными глазами, я думала, что, едва он донесет меня до какого-либо ложа, он сразу овладеет мной. Но нет. Теперь мне казалось, что он принес меня сюда, только для того, чтоб всю исцеловать. Он постепенно раздевал меня и целовал, целовал, целовал... А когда на улице погасли фонари, и забрезжил рассвет, мы уснули глубоким сном невинных младенцев, так и не сняв с кровати темно-бардовое шелковое покрывало.
...Здорово мы, наверно, смотрелись сверху: два обнаженных тела, разметавшихся в счастливом изнеможении на темном блестящем шелке. Боже мой! Вот так вот начнешь вспоминать, и, оказывается - есть что вспомнить!..
Ах, какое у него было тело!!! Апполон Бельведерский, по сравнению с Альгисом, - нескладный подросток. Еще бы, он столько работал над свом телом: в школе он занимался плаваньем, затем, когда отказался сразу после школы поступать в институт и до восемнадцати работал на заводе, увлекся штангой, в армии, оказавшись в Западной группе войск в противодесантных войсках, занимался восточными единоборствами, в частности, каратэ, а в институте играл за сборную команду по волейболу, но и каратэ не бросил. Как он говорил? "Это уже не спортивное увлечение, а образ жизни"...
Так вот. Проспали мы до полудня и, естественно, в институт не попали. Но и дома нас никто не потревожил. Теперь уж Альгису пришлось все объяснить. Во время наших встреч, мы говорили с ним обо всем. Но когда речь заходила о его семье, он рассказывал только о матери, преподававшей в музыкальной школе, и младшей сестре, которая училась в десятом классе, но никогда об отчиме, не только об отношениях с ним, но даже о том, кто он, где работает. А оказалось, что его отчим - главный инженер завода, очень жестокий и властный в семье человек, подчинивший своей воле жену и дочь, и только пасынок ни в какую не хотел ему подчиняться с самого начала, а было ему семь лет, когда мать вторично вышла замуж. Альгис порывался уйти из дома сразу по окончании школы, но пожалел мать - он был единственным ее защитником. Вот поэтому он никогда раньше не приглашал меня к себе. А в этот раз, отчим с матерью и сестрой уехали в отпуск в Болгарию, и мы были в этой огромной роскошной квартире, занимавшей весь второй этаж старинного особняка, совершенно одни, так как приходящая домработница тоже всегда получала отпуск на время отсутствия основных хозяев, но уже от Альгиса: готовил он себе всегда сам, а сорить было некогда и некому, он редко бывал дома. Дуся, так звали домработницу, приходила только накануне приезда хозяев, чтоб сделать генеральную уборку, заполнить холодильник необходимыми продуктами и приготовить обед. О том, что она все это время отдыхала, знал только Альгис, потому зарплату ей хозяин платил исправно, а она была Альгису так благодарна за его молчание, что лучше и вернее друга у него во всей семье, кроме нее, не было.
В этот день мы никуда из квартиры не выходили, я только позвонила матери на работу: протараторила, что поживу немного у институтской подруги (которой она, слава богу, не знала и не могла проверить мои слова), так как ее родители уехали в отпуск, а она боится ночевать дома одна, пообещала звонить каждый день и бросила трубку, чтоб мать не успела мне ничего возразить. Но на следующий день пришлось идти в институт, все же надвигалась летняя сессия, и надо было учиться. Но после занятий мы спешили к нему домой, и нам было уже не до учебы.
Так мы прожили целую неделю. Это были самые счастливые семь дней в моей жизни. Мы не ссорились, ничего не делили, у нас не было друг к другу никаких претензий. Я даже ни разу не была в других комнатах квартиры, кроме ванной и кухни. Самым посещаемым местом была кровать Альгиса, в ней мы проводили все свободное от учебы и еды время. Мы больше не ходили гулять по нашим любимым улочкам, нам уже не нужны были запахи цветущих деревьев, мы наслаждались ароматами тел друг друга, что для нас тогда было почище любого французского парфюма...
Но пришла телеграмма от матери об их возвращении (она всегда загодя извещала Альгиса о дне их приезда). Альгис позвонил Дусе, и нам оставалась лишь одна ночь, в которую мы, конечно, не спали.
За всю неделю мы говорили, только о том, как мы любим друг друга, и ни разу о нашей будущей жизни. А под утро той ночи я все же спросила Альгиса: "Как же мы будем жить дальше?" Он лежал на спине, подложив под голову правую руку, а левой обнимал меня. Я же примостилась у него подмышкой, уткнувшись подбородком ему в грудь и вопросительно глядя ему в лицо. Его глаза были закрыты, лицо спокойно. Он молчал, и я молчала, ждала его ответа. Через минуту он открыл глаза и посмотрел на меня очень серьезно. "Я хотел получить направление по окончании института куда-нибудь подальше, но теперь..." - он сделал паузу, - "я вынужден согласиться на предложение отчима, остаться в городе на его заводе". У меня похолодела спина и кончики пальцев на ногах, таким ледяным тоном он это произнес. А он продолжал: "На то у меня есть две причины. Первая - это мать, но я еще колебался, а вторая - ты". Он снова замолчал. Молчала и я, я чувствовала, что это еще не все. "Когда я собирался уехать, я думал, что, отправившись по распределению, я устроюсь, найду жилье и заберу тебя к себе. Но тогда тебе пришлось бы перевестись на заочный. Или ты хотела бы прожить два года без меня?" - быстро спросил он, а в глазах впервые за всю его речь запрыгали веселые огоньки. Но мне было не до смеха. "Нет", - сказала я. - "Я поеду с тобой хоть на край света, даже если придется бросить институт". Его взгляд окончательно потеплел. "Я никогда не приму от тебя никакой жертвы", - сказал он, крепко прижимая меня к себе и целуя меня в лоб. - "Жертвовать должен тот, кто сильнее. И потом, ты - моя королева Марго, а я - твой верный раб Ла Моль. И я ничего не сделаю, чтоб причинить неудобство моей королеве. Я остаюсь. Ну, а через два года будет видно: останемся ли мы здесь или уедем".
Вот так. А через день приехали его родственники, и его мама в ту же ночь попала в больницу. У нее оказался рак головного мозга. Она скрывала свои боли от всех, подозревая что у нее, но все же надеялась еще пожить. Она дотянула до последнего гос.экзамена Альгиса и на следующий день умерла.
Все это время мы редко виделись с Альгисом, в основном, в институте, теперь он все свободное время проводил в больнице у матери, там и к экзаменам готовился. За эти два месяца он похудел, осунулся, его светлые волосы казались седыми, глаза потухли. Мне было жалко его мать, но больше я жалела его, но он не нуждался в жалости. Я совсем растерялась, я не знала, как себя с ним вести. А он все больше отдалялся от меня, а когда началась сессия, я и вовсе перестала его видеть. Сначала я бегала к нему в больницу, ждала возле его аудитории, но однажды, буквально перед сессией, он сам нашел меня, отвел в сторону, посмотрел на меня полными тоски глазами, обнял и сказал: "Прости, Марго. Я очень люблю тебя, но сейчас не могу встречаться с тобой. Мне нужно время. Сколько? Я не знаю. Но потерпи. Я сам к тебе приду". И я дала ему время... очень много..., двадцать пять лет прошло с тех пор, но он так и не пришел. И все же я ни в чем его не винила и не виню...
Позднее я видела его только однажды - на похоронах. Он стоял возле гроба матери, уставившись в какую-то точку в пространстве невидящим пустым взглядом. Его всегда лучистые голубые глаза были совершенно безлики и серы, а воспаленные красные веки мгновенно сжигали любую слезинку, стоило ей заблестеть в уголках глаз. У него так и не скатилось ни одной слезы, и он не произнес ни слова за все время похорон. Я не решилась подойти к нему, наблюдая за ним со стороны. Хоть и рвалось сердце, но слезы у меня катились ручьем, и мне было легче. Наверно, нужно было подойти к нему, хотя бы после похорон, обнять, пожалеть, может, он бы оттаял, расплакался, и ему тоже стало бы легче. А может, и нет...
Позже Дуся, их домработница, рассказала мне, что после похорон Альгис очень сильно поругался с отчимом, обвиняя его в смерти матери. Она рассказала, как отчим бил мать, методически, садистски, порой без какой-либо причины, а когда Альгис вступался за нее, то тоже получал сполна. Это продолжалось до тех пор, пока Альгис не подрос, и однажды, будучи еще четырнадцатилетним подростком, дал отпор садисту, схватив того за руку и вывернув ее за спину. Отчим понял, что "крысенеш", как он называл пасынка, подрос и теперь может представлять для него угрозу. Как всякий деспот и самодур, он был трусоват и с тех пор перестал дома дебоширить. Но многочисленные гематомы на голове матери не прошли бесследно. На следующий день после этого скандала Альгис исчез. Дуся тоже вскоре ушла из их дома...
Нет. Все-таки обидно, что он не зашел ко мне попрощаться, хотя бы слово сказал. А я ждала его, ждала его писем. Через два года, когда я получала диплом, у меня даже была навязчивая мысль, что он появится. Но он не появился ни через день, ни через неделю, ни через месяц, ни через два. И я уехала...
Да. Это он. Альгис, Альгис, где ты, мой верный рыцарь Ла Моль?! Почему ты оставил свою королеву? Что случилось с тобой?.. Да, определенно, это он...
Но постой, я решила вспомнить всех... А кого вспоминать?
Мужа? Уж у кого, у кого, а у него было достаточно и времени, и возможностей, чтоб сделать меня счастливой, но это не входило в его планы. Я вообще сомневаюсь, были ли в его планах я и дочь, потому что, добившись меня, женившись, он занимался только собой. Нет. И вспоминать его не хочу. Не то, что упустила, а рада, что избавилась.
Женьку? А зачем? Я же пусть позднее, но поняла, что старалась увидеть в нем Альгиса, но он не Альгис, он другой. Да, мне казалось, что я его люблю. Но его ли я любила? Он ведь потому и ушел, что понял: я пыталась переделать его под кого-то другого. Меня подкупило в нем то, что он тоже увидел во мне королеву Марго, и я тоже стала звать его Ла Молем. Но он не рыцарь, потому что рыцарь - это свойство души, образ жизни, а не временная роль, маска. Да, он умело играл свою роль, но невозможно прожить всю жизнь под чужой маской, даже если она в какой-то степени на тебя похожа. Он правильно сделал, что ушел. Теперь он такой, какой есть на самом деле. Возможно, что иногда он и играет перед своей женой роль рыцаря, но только иногда. И когда я его встретила таким, во мне ничего не шевельнулось...
А остальные?.. Нет, нет и нет. Это только прохожие в моей жизни, не смотря на то, что на каждого я тратила свои душевные силы. В какой-то период я решила быть, как все, захотелось быть "бабой при мужике". Но от себя не уйдешь. А, обманываясь сама, я и их обманывала: давала надежду, что буду обычной "бабой"... Не получилось... Потому я даже не виню их за жестокость, лицемерие, предательство.
Из всех своих жизненных невзгод, неудачных влюбленностей, я сделала один очень ценный вывод: не надо бежать от себя, не надо подстраиваться под других, даже если это сулит временную выгоду и благополучие, натура вылезет, тем более что это не порочная натура, а просто мечтательная душа, стремящаяся к своему счастью без лжи и притворства. Да, я поняла это давно: я не из тех женщин, которые довольствуются синицей в руках, мне нужен один-единственный, который создан только для меня, а я для него. Почему-то в нашем обществе стыдно говорить об идеалах: практичность, практичность и только практичность... Но куда же деть душу? Материальность - это для тела, которому, конечно, хочется комфорта, но комфорт нужен и душе. А душа хочет любить и хочет быть любима! Я согласна с кем-то из великих, что жизнью движет только любовь, не будет любви - закончится жизнь. А так мало на свете тех, кто умеет любить, только благодаря им планета еще существует. И я верю, что души вечны, что они снова и снова возрождаются, эти великие труженики любви, иначе мы бы все вымерли. А еще мне кажется, что есть души - пожиратели любви, и их становится все больше и больше...
Вот и додумалась до вечных вопросов человечества: борьбе Добра со Злом, Любви с Ненавистью, Света с Тьмой. Неужели, и мою родную душу, душу Альгиса уже съела чья-то черная душенка? Встретимся ли мы когда-нибудь? Хотя бы в следующем воплощении...
ОН
Вот уже которую ночь не могу уснуть. Луна что ли на меня так действует? Вроде раньше не замечал. Днем все нормально, а как приходит ночь, будто волна на меня накатывает: сердце ноет, воздуха не хватает, в голову мысли какие-то путанные лезут, воспоминания. Вчера всю ночь Афган донимал, совесть мучила за тех мальчишек-салажат, что не уберег под Мукуром. Нельзя было их одних оставлять, обвел их Хафиз вокруг пальца... Много моих ребят там полегло, многие сгинули уже дома, когда началась эта "мясорубка" под названием "перестройка", а потом "переход к капитализму", но те мальчики до сих пор в глазах стоят, они даже испугаться не успели, а у Пашки так и осталось выражение удивления на лице...
Для чего я добровольно в Афган подался? Отчаяние меня тогда терзало, что мать не уберег, душила ненависть к тому зверю, хотелось драться, убивать. А где это возможно? Только на войне. Но вот, когда увидел, что это за война,... не пожалел о своем решении, нет, но поставил перед собой задачу: главное - жизни моих ребят из взвода сохранить, чтоб их матери не страдали. Очень старался. Они меня не иначе, как "батей" звали. Это в мои-то двадцать пять - двадцать восемь лет! Правда, они считали меня старше, за глаза Седым называли... Странный мне цвет волос достался от отца? Действительно - седой. Седой с самого детства, седой по жизни, чтоб никто не заметил, как горит моя душа, как мечется и рыдает, как настоящая седина укрывает голову...
Да, видно и сегодня вечер военных воспоминаний... Надо выпить - помянуть... Если так дело пойдет: вчера помянул, сегодня помянул, - так и спится не долго... Эх! Раз уж все равно не спать, приятное что-нибудь вспомнить надо. А что для мужика приятное? Как бабы его любили...
Итак. Как же меня бабы любили? Вот, блин, а ведь и правда любили. За что? Не пойму. Ну, ростом бог не обидел, здоровьем тоже. А талантом? Не знаю, как на счет других талантов, но одним не обидел. Ни одна женщина не жаловалась на мой "талант". Да какой тут, к черту, талант?! Чувствовать женщину надо, угадывать ее желания, и вот тогда она сама тебе на шею бросится, ну, и в постель тоже. А еще женщину уважать надо, они же, как кошки: во-первых - чуют, кто их любит; во-вторых - кто их понимает; в-третьих - кто уважает их независимость; а в-четвертых - гладить их надо только по щерстке и никогда против. Вот тогда они и на колени к тебе сами запрыгнут, и мурлыкать будут, и играть с тобой будут в какие хочешь игры.
Помню, еще в десятом классе, была у нас в параллельном такая кошечка. Не кошка - пантера! Красивая, зараза, глаз не оторвать! Роскошные черные волосы, черные глазищи, ресницы, как опахала, губки - "алы-сахарны", фигурка отменная, грудки упругие, ножки точеные... Не девка - Кармен! Не один "кот" за ней ходил, облизывался - никого не подпускала. А я выяснил: чем она увлекается - бальными танцами, какие книги любит - Дюма, Жорж Санд, Мопассан, какие спектакли любит, какие фильмы. На школьном вечере пригласил ее на тур вальса, единственный бальный танец, который умел танцевать, попутно восхитился последним спектаклем "Современника", показанным по телевизору, высмеял очередную кинопремьеру какого-то слабенького фильма, поинтересовался, нет ли у нее "Асканио" Александра Дюма, - словом, "погладил по шерстке", а в довершение, провожая домой, выдал ей все свои познания в астрономии. В тот же вечер она упоенно целовалась со мной, а через месяц, отправив родителей вкалывать на дачу, пригласила меня к себе.
...Главное, взяв темп, не сбавлять его. А то некоторые мужики пока женщину добиваются, скачут, как жеребцы, а, добившись, превращаются в ленивых, упрямых ослов. И еще, с некоторых пор, я придерживаюсь правила: в спортивных интересах женщин не соблазнять, только, когда она действительно тебя интересует, иначе или приобретешь славу Дон Жуана, а когда захочешь серьезных отношений, тебя могут не воспринять всерьез, или можно самому попасть в такой капкан!..
Кармен, конечно, хороша была, что и говорить, но атаковал я ее вовсе не из любви, хотелось доказать и себе, и другим только- только сформировавшуюся тогда "кошачью" теорию, ну и перед пацанами выпендриться. Дурак был, молодой еще, так девку в себя влюбил, что чуть в хомут не угодил. Еле отвертелся от женитьбы, уговорил ее, что после школы мне в армию идти, а у нее, не дай бог, ребенок будет (хотя я старался, как мог, чтоб она не залетела), а я хочу своего ребенка сам воспитывать с пеленок. Блин, как она млела от этих слов. Конечно, до армии, она от меня не отступалась и до того мне осточертела, что я зарекся - девственниц больше не соблазнять. Но пока я был в армии, бог смилостивился надо мной и выдал ее замуж. А когда она написала мне об этом и просила прощения, что полюбила другого, я от радости скакал по части, как козел, за что заработал у прапора наряд вне очереди.
Мне бы после этого чуток остепениться, но я, "обретя свободу", тут же завел "шашни" с немочкой Мартой из деревеньки, расположенной рядом с нашей частью. Ведь знал, что нам ни в коем случае нельзя заводить знакомства с немцами. Так нет. Захотелось попробовать "блюдо местной кухни". Благо в школе по-немецкому у меня была пятерка, и я знал не только "гутен морген" и "хенде хох", но немного больше. И свой немецкий я совершенствовал у Марты на сеновале, пока через месяц нас не застал ее старший брат. Эх, как он гнался за мной через всю деревню до самой части с огромным дрыном в руках! Я, конечно, мог бы его вырубить одним приемом, но одно дело "шашни" с девчонкой, а другое - драка с местными. За драку я пошел бы под трибунал, а за девчонку, благо она была совершеннолетняя и претензий ко мне не предъявляла, я пятнадцать суток просидел на "губе" и чуть не был отправлен в Россию. Но полковник у нас был - классный мужик, оставил меня в части с условием: ни увольнительных, ни отпусков до самого дембеля. А оставалось мне не долго - месяцев пять.
Но надо же было куда-то свободное время девать? Библиотеку нашу я еще за первый год перечитал. И я занялся эпистолярным жанром. Сначала писал письма для друзей их девушкам, то есть я сочинял, а они переписывали. А потом появился у нас один хмырь, раздававший адреса знакомых ему девчонок одиноким солдатикам, которым никто не писал. Ради забавы и я написал по одному адресочку, но написал совершенно незнакомой девчонке так, будто мы не просто были знакомы, а было между нами гораздо больше. "Произведение" свое прочитал друзьям, мы похохотали, и я его отправил. Ответа, конечно, не ждал. Но вдруг приходит письмо от этой девчушки, и что же? Она написала мне ответ в том же духе, поддержала мою игру. Мы письмо прочитали опять все вместе, опять похохотали, и я решил продолжить игру.
Откровенно говоря, она меня задела: я ожидал, что, прочитав мое письмо, девчонка покраснеет (а там было от чего краснеть) и выбросит его, в лучшем случае напишет мне гневный ответ, но то, что написала она, я никак не ожидал. Ее письмо было написано хорошим литературным языком, но полное любви, откровенных красивых "воспоминаний" "нашей близости" и немного похоти. Прямо Мопассан в юбке! Я снова написал ей, и снова получил подобный ответ. Мне захотелось поближе познакомиться с этой "писательницей".
Ответ на третье мое письмо слегка задержался, и я ждал его с нетерпением, мне уже не хотелось читать его друзьям, и я решил, что по дороге домой, заеду к этой девушке, мне было очень любопытно посмотреть на нее, увидеть ее реакцию на мой приезд. Но этот ответ меня разочаровал. Письмо было написано тем же почерком, но совсем не тем человеком. В нем говорилось, что пишет мне младшая сестра адресатки, что сестра выбросила мое первое письмо, а они с подругой нашли и решили ответить ради шутки. А так как теперь сестра уехала в другой город, и на ее имя писать не стоит, родители могут переслать мое письмо ей, а подруга тоже уехала домой, она решила написать всю правду и предложила переписываться с ней серьезно. Письмо было такое детское и такое скучное, что я сразу понял: сочиняла подруга, а не она, но та уехала. Первой мыслью было, написать и спросить адрес подруги, но не стал, зная ревнивую женскую натуру, понял, что адреса она не даст. Да и дембель приближался.
Так я и не познакомился с этой юной "романисткой", интересно, может, она писательницей стала?
После армии в институте "институточки" меня как-то не прельщали, да и опасаться я стал серьезных романов, а интрижки заводить тоже не хотелось. И увлекся я "физиономистикой". Встречая незнакомую девушку, сначала составлял о ней мнение, потом знакомился и проверял свои выводы, никого не обольщая, никого не обижая.
Так я познакомился с Ольгой. Мы встречались с ней два года. Любила ли она меня? Не знаю. Ее не очень интересовал мой внутренний мир, она осуществляла со мной свои эротические фантазии. А фантазерка она была еще та! Она легко возбуждалась, легко достигала оргазма, но трудиться мне с ней приходилось "в поте лица". Каких только ситуаций она не придумывала, каких только поз, нюансов! У нее была своя однокомнатная квартира, оставшаяся ей после смерти бабушки, так что мы могли заниматься ее "любимым" делом в любое время. Ох, и "напрактиковался" же я с ней, а уж "профессиональный уровень" вырос!.. Как мне ее "школа" пригодилась в жизни! Желаю каждому мужику в начале жизни такую Оленьку. Но скоро этот "голый секс" мне надоел, а она нашла себе нового "практиканта".
Какое-то время я наслаждался свободой и отдыхом, пока не увидел ее... Стоп... Табу... Сейчас мы прокрутим в голове пленочку вперед. Так... Так... Кто у нас следующий?
Галочка... Сестричка из госпиталя, где я полгода со своей седой головкой после контузии провалялся. Если бы не она, может, и не быть бы мне с тех пор мужиком. Как она умело все проделывала! А то, что не одного меня она, как мужика, к жизни вернула, так это ничего, ни один не был в претензии, а даже, наоборот, вернувшись домой к своим женам и невестам, такие благодарственные письма ей писали!
А однажды даже жена одного капитана приезжала и золотые серьги ей подарила. Помню этот переполох в госпитале, когда она приехала. А баба она была не простая, дочка большого военного чина из Генерального штаба. Сам капитан рассказывал, что женился он на ней молоденьким лейтенантом без разрешения тестя, а тот, мстительный старик оказался: с первых дней войны в Афгане определил туда зятя, все надеялся избавиться. Так вот, приехала она и сразу к главврачу. Где тут у вас такая - Галочка Мельникова? А пригласите-ко ее сюда в Ваш кабинет. Главврач Иосиф Моисеевич побелел и затрясся: все, в том числе и он, знали "физиотерапевтические процедуры" Галочки по подъему определенных конечностей пациентов, но смотрели на них "сквозь пальцы", не находя ничего страшного в ее лечении потенции некоторых больных. А эта гостья, не дожидаясь, когда он опомнится, уже решительно ухватила его под руку и потащила по коридору. Бедному старому еврею ничего не оставалось, как привести ее к Галочке в сестринскую, где, кроме нее, находились еще две медсестры. Капитанская жена оглядела сестер и изрекла: "Ну, кто из вас Галочка?" А надо сказать, что Галочка была вовсе не супермоделью: среднего роста, полненькая, с жидкими стриженными пепельными волосами, маленьким курносым носиком и глазками-пуговками, как у мышонка, но характером боевая, задорная. "Ну, я", - встала она из-за стола, подбоченясь. Как рассказывали очевидцы, капитанская жена, никого не стесняясь, вдруг кинулась Галочке на шею, начала ее обнимать, целовать, благодарить, что спасла ее мужа, а потом сняла с ушей массивные золотые серьги и стала ей совать. Галочка сначала отказывалась, все-таки главврач рядом, но тот улыбнулся и кивнул, и она взяла. В тот же день девчонки из процедурного проткнули ей уши и надели серьги, и первое время все в госпитале шутили, что это ее "боевая награда" за "Заслуги перед Отечеством".
Да... Любила меня Галочка, как и всех остальных нуждающихся, и не было в том моей заслуги. Так что, неудачный какой-то пример получился.
...Елы-палы... Если я сейчас каждую вспоминать начну, я же от бессонницы умру, так как вспоминать придется ночей десять. Потому, как был у меня такой период в жизни, когда женщин я менял, как перчатки, не любя никого и не задумываясь над тем, любят ли они меня. Как еще не подхватил ничего?! Это продолжалось, пока я не встретил Валентину...
Валентина... Любила же меня, любила, я знаю, а вот родить от меня не захотела. Я, конечно, понимаю, что время было тяжелое: она без работы осталась, на руках два пятилетних сына-близнеца от первого мужа. Но голодные же не сидели, голые не ходили, я старался, на двух работах вкалывал, ни в чем им не отказывал! Или боялась, что, заимев родного ребенка, отвернусь от ее мальчишек? Неужели, она своим любящим женским сердцем не разглядела меня? Да я мальчишек ее любил больше, чем порой родной отец любит. И они меня любили, недаром, с первых дней меня папой называли, никто их не учил, никто не просил. Видно детское сердечко видит лучше женского. Я и сейчас люблю их, помогаю, не в пример родному папаше. А как же? Они не виноваты, что мать с отцом "охладели" друг к другу и разошлись.
Слово-то какое она придумала - охладели. Разлюбили - это да, а охладевают те, кто горят. Наша же любовь никогда не была кипучей. Даже в постели, когда я доводил ее до экстаза, она только стонала, хоть бы раз вскрикнула, ведь условия позволяли: комната детей была далеко, двери плотно закрыты. Может, я плохо старался?.. Вот кто горел и бушевал, так это королева Марго...
Стоп! Табу! Никаких о ней воспоминаний! Зачем зря рвать душу, я же дал себе слово - никогда ее не вспоминать. Я выбросил ее из своего сердца, из своей головы, из своей памяти. Она низкая и подлая тварь! Развратная сука! Предательница!..
...Вот, опять причина выпить. Точно сопьюсь...
...Эх, Марго, Марго! Что же ты наделала? Как ты могла? Я понял бы и простил, если бы ты сошлась с кем-либо другим. Но с моим заклятым врагом?! Да, я виноват, уехал, не простившись, но я же написал тебе письмо, попросил Светку отнести тебе сразу после моего отъезда. И она отнесла, в руки тебе отдала, она сама говорила, когда я позвонил на следующий день. А сколько я писем тебе написал из Афгана, почти каждый день отсылал, но ни одного не получил от тебя. Да я был жив только потому, что любил тебя, что твердил себе: это какое-то недоразумение, мои письма перехватывают, если бы ты получила хоть одно из них, ты бы ответила, просто потому, что ты такой человек, ты не оставила бы без ответа даже письмо постороннего человека, даже письмо врага. Я думал, что ты такая. Но, когда последние мои письма стали приходить с пометкой "адресат выбыл", я понял, что письма доходили, но ты просто не отвечала.
Спасибо Светке, открыла мне глаза. Хоть и недолюбливал я раньше сестренку, какая-то она хитренькая была, подленькая, в детстве отцу на меня ябедничала. Но когда подросла, жалко мне ее стало: ни подруг, ни приятелей, все дома и дома, все за учебниками да за фортепьяно, - этот изверг и ее не жалел. Нет, бить он ее не бил, а застращал своими запретами и указаниями. Последнее время все приходила ко мне в комнату, когда отца дома не было, плакалась, что из-за отца в классе ее не любят, что подружек нет, что парни от нее шарахаются. Бедная девчонка. Хотел после Афгана ее к себе забрать, да она не согласилась, так отца боялась.
Вот она-то мне и рассказала все о тебе, Марго. Как после моего прощального письма к тебе, ты прибежала к отчиму, что-то ему кричала, плакала (это на тебя похоже), а потом все стихло. Это происходило на его половине, где кабинет совмещался со спальней. И вышла ты оттуда только через час, вся помятая и растрепанная, и смущенная. И пошла ты не на выход, а в ванную, будто не раз в доме бывала, а ведь Светка не знала, что ты действительно была. И стала ты, моя Марго, навещать моего лютого врага с завидной регулярностью. И появились у тебя, моя Марго, золотые кольца, серьги, цепочки, различные шмотки. И продолжалось это, моя Марго, полтора года, все то время, когда я писал тебе и не получал ответа. А когда ты вовсе переехала к нему, стали приходить письма с пометкой "адресат выбыл".
Я знал, что он любитель молоденьких девочек, что проделывал подобные штучки и на заводе в рабочем кабинете и дома, не стыдясь матери, но что ТЫ можешь так низко пасть?!.
Я все так подробно запомнил потому, что несколько раз перечитывал Светкино письмо. Сначала я не понял, потом не поверил. Но зачем Светке врать? Она сама несчастное существо, пострадавшее от деспотизма собственного отца. А потом я читал это письмо для того, чтоб возненавидеть тебя, чтоб изгнать из своего сердца, чтоб никогда не зашевелилось где-нибудь в самом дальнем уголке души сомнение. И я добился этого результата, я поклялся никогда не возвращаться в наш город, никогда не вспоминать тебя.
И вот, когда я лишился второго самого близкого мне человека после матери, я захотел умереть. Я кидался в самое пекло, "лез на рожон", никогда не гнулся перед пулями, но ни что меня не брало. Будто кто-то там, на верху, решил продлить мою муку. Вот тогда и потерял я своих "салажат", а после того, как увидел глаза их матерей, понял, что мое желание умереть привело к гибели этих ребят. Я тогда в порыве ярости и отчаяния истребил почти всю банду Хафиза, перебил всех его братьев, убил двух его сыновей, вот он мне и отомстил: подобрался с остатками банды в мое отсутствие к моим мальчикам, знал, как был дорог мне каждый из них. А по возвращении назад, после скорбной миссии, которую я сам на себя возложил, почти у самой границы наш БТР напоролся на мину, я получил контузию, а через полгода лечения меня комиссовали.
Я выжил, Марго. Я жив, Марго. Но теперь я не ненавижу тебя и даже не презираю, мне жаль тебя, наверняка, ты уже поплатилась за свое предательство. Ведь двадцать пять лет прошло. Если не сам этот ублюдок наказал тебя, то жизнь это сделала...
...Хватит пить. Завтра на работу. Надо идти спать... Спать, спать, спать. Ни о чем не думать. Больше ни о чем не вспоминать...
Черт, подери! Да что же это?! Так и стоит она перед глазами: нагая, рыжая, растрепанная, с помутневшим от возбуждения взглядом зеленых, как у кошки глаз, с приоткрытым ртом, из которого высовывается кончик языка и облизывает пересохшие губы, сама бледная, а на скулах алеет румянец желания. Булгаковская Маргарита! Я рассказал ей тогда, когда мы жили у меня неделю, булгаковский роман "Мастер и Маргарита" и сравнил ее с его героиней. "Прежде всего, я должна сама прочитать, составить свое мнение о ней, и только тогда решу, правомочно ли сравнение Моего Величества с какой-то там ведьмой", - сказала она, дурачась. Как же она была хороша! Как же мне было с ней легко! Будто она всю жизнь была рядом, будто мы думали с ней одними мозгами: я начинал фразу, а она заканчивала, я задавал вопрос, а она отвечала на него так, как ответил бы я. А как она смеялась! А как она плакала! Она была такая, какая она есть, ни капли лицемерия, ни капли притворства, ни капли лжи.
Что же с ней случилось? Почему она так изменилась? Почему она так поступила? Почему?! Что он с ней сделал? Чем околдовал? Не могла она польститься на его деньги, на его власть, ведь я рассказал ей о нем, и она не просто им возмутилась, ее передернуло от отвращения к нему. Вот именно, он был ей отвратителен. Она никогда не смогла бы переступить через свое отвращение. Только не она. И чтоб так сразу, за час, от ненависти и отвращения - к любви? Она ведь говорила, что без любви для нее секса нет, что никто и ничто не заставит ее лечь в постель к человеку, которого она не любит, разве что без сознания. Этот ублюдок, конечно, мог ее ударить и овладеть ею в бессознательном состоянии, но дальнейшее ее поведение с этим не вяжется.
...Что-то тут не так...
А может это письмо ложь от начала и до конца? Я вполне допускаю, что этот мерзавец вскрыл мое письмо Светке, прочитал, сочинил всю эту околесицу и заставил Светку переписать.
Ну, а мои письма? Почему они сначала пропадали, как в омуте, а потом стали возвращаться? А почему бы ему не проделать и эту штуку? Наш район был, как заводской поселок, все, до последней собаки, знали, кто он, да он просто мог купить почтальоншу, чтоб сначала письма не доставляла, а потом отправляла назад.
Нет. Не мог он знать, кому я пишу. И откуда. Во всем городе никто не знал, где я, кроме Марго. Опять все сходится на ней. Он не мог прочитать мои письма, потому что он не мог знать, кому я буду писать, и я никогда не подписывался своим именем, я подписывался - Ла Моль, даже на конвертах.
...Вот черт!.. Светка... Только она знала, кому я могу писать, только она могла, распечатав письмо, узнать, как я собирался подписывать свои письма. Но зачем ей это? Да и не смогла бы она письма перехватывать, хоть она и дочка главного инженера, но ведь не сам главный инженер...
...Она не передала мое письмо Марго, она отдала его отцу. Только он мог придумать такой изощренный удар для меня. А она, его истинная дочь, отдала ему в руки все карты...
Как же долго и терпеливо они играли со мной в эту пыточную игру! Дождались, пока я сам обратился к Светке за помощью... Они читали все мои письма к Марго!..
Я убью его! Я... не знаю, что я сделаю с этой крысой Светкой...
...Надо найти Марго... Но как? Прошло столько лет! У нее, наверняка, семья, дети. Нужен ли я ей сейчас со своими объяснениями?.. А если нужен? А если ей плохо, если ей нужна моя помощь? Да. Надо ее найти, а там... буду лишним - уйду!
ВСТРЕЧА
Утром Маргарита встала после бессонной ночи с сильной головной болью, превратившей ее голову в огромный чугунный колокол, в котором гулко отзывался каждый ее шаг, каждое движение. Она прошла шатающейся походкой в кухню. Первым делом, достала и выпила две таблетки анальгина, а затем поставила чайник на плиту. Есть не хотелось, но надо было выпить кофе, чтоб не уснуть на работе. Пока грелся чайник, она присела за стол к окну.
На работу идти не было сил, но отпуск начинался только в понедельник, а за два оставшихся дня необходимо было завершить кое-какие дела, привести в порядок документы, проинструктировать Ларису, замещавшую ее на время отпусков. Можно было хотя бы день провести дома, отоспаться, и Олег Николаевич не возражал бы, но ей было неудобно: все знали, что вчера она отмечала день рождения, подумают, что она перепила и страдает похмельем. Этого она допустить не могла, потому что сама требовала в офисе строгой дисциплины, не считая похмелье уважительной причиной для отсутствия на работе.
Чайник закипел, она развела себе в большой кружке растворимый кофе покрепче, сделала несколько глотков и почувствовала облегчение, боль стала отпускать, хотя голова еще звенела.
Маргарита открыла балконную дверь, впустила в кухню струю свежего утреннего воздуха с городским шумом начинающегося рабочего дня, вышла на балкон, закурила. Она курила уже давно и бросать не собиралась, не смотря на то, что на работе она не курила, и мало кто знал об этой ее привычке, в гостях она позволяла себе закурить только после выпитого бокала вина и то, только у близких друзей, а дома, хотя и жила уже не первый год одна, курила только на балконе и зимой, и летом. Она смотрела на просыпающийся в лучах еще щедрого августовского солнца город с высоты девятого этажа и думала о своих ночных воспоминаниях:
"Альгис, Альгис! Где ты? Жив ли? Такие сумасшедшие годы прошли. Тебе, наверно, досталось с твоим нерусским именем. Может, написать в телевизионную программу "Жди меня" (или "Найди меня", или "Ищу тебя", никак не запомню ее названия)? Может, найдут тебя? Они порой таких "безнадег" находят, просто удивительно... И что я скажу тебе? Что до сих пор люблю тебя? Кто же мне поверит? Ведь я замужем была, и не только муж у меня был за это время. Разве может быть оправданием предательства любви то, что все-таки хотелось семейного счастья, детей, да и просто женского счастья, что доказательством моей любви может быть мое сегодняшнее одиночество, потому что никого я так не любила, как тебя..."
Из раздумий ее вывел телефонный звонок, и Маргарита заспешила в комнату. Звонила дочь:
- Мама, мамочка, прости, что не поздравила тебя вчера, что-то со связью было: никак не могла к тебе дозвониться. Сколько раз я тебе говорила: купи сотовый...
- Здравствуй, Катенька, - прервала Катю мать. - Ты же знаешь, я сотовые не люблю: меня всегда раздражают прилюдные громкие разговоры по телефону в общественных местах, это не прилично, это не уважительно по отношению к окружающим. Меня и мой стационарный телефон устраивает.
- Ой, мам, ну, что ты какая отсталая...
- Спасибо, доченька, за поздравление...
- Мам, прости, не сердись, я не хотела, вырвалось...
- Следить надо за своей речью.
- Я буду, мам, буду. И совсем ты у меня не отсталая, а очень даже современная молодая женщина...
- Ладно, подлизываться. Говори быстрее, что ты хотела, мне на работу уже пора собираться.
- Мамочка. У тебя ведь отпуск скоро. Ты куда собираешься?
- Разве я не знаю, что к каждому моему отпуску вы готовите мне "сюрприз"? Куда на этот раз собрались?
- В круиз. По Средиземному морю. Мам, только на десять дней, а остальное время твое.
- Ладно, уж. Когда Никитку привезете?
- Мам, а может ты к нам? Мы тебе дорогу оплатим.
- К вам? - Маргарита на мгновение задумалась: "А почему бы и нет?"
Дело в том, что из своего родного города она уехала сразу после института по распределению. Вернуться не пришлось: вскоре мать умерла, и возвращаться было некуда - квартиру забрали. Через некоторое время вышла замуж и уехала уже сюда в Нижний к мужу. А по счастливой случайности Катин жених оказался из ее родного южного города. Но погостить у детей, чтоб побродить по улицам, навестить друзей юности, как-то не пришлось, дети чаще приезжали к ней, чем звали ее к себе. Оно и понятно, жили они на частной квартире, было не до гостей. Маргарита и была-то у них всего два раза: когда справляли свадьбу, и когда родился Никита. Но тогда ей было не до прогулок. А вот недавно они купили, наконец, квартиру, в которой Маргарита еще не успела побывать.
- Ну, да. Ты же еще не была у нас в квартире. Да и не удобно нам вести Никиту к тебе. Если бы мы из Москвы уезжали..., а так - это двойная дорога: теплоход из Новороссийска отходит. Да и не успели ли бы мы...
- Когда же вам отплавать?
- В воскресенье.
- Как? У меня отпуск только с понедельника. А, чтоб к вам в субботу приехать, мне сегодня выехать нужно. А билеты? Сейчас в южном направлении не уедешь. Ты бы еще в субботу позвонила, - возмутилась мать.
- Мамочка, путевки нам только позавчера попались, а билеты... у тебя же есть знакомства...
- Ох, Катька, Катька! Как тебя только муж терпит за твое легкомыслие? Все-то у тебя легко и просто...
- Ну, мам...
- Ладно. Давай адрес. Некогда мне уже.
- Да мы встретим тебя. Ты только позвони, когда билеты возьмешь, какой у тебя поезд, ладно? Ну, пока.
Тут в трубке зашуршало, и раздался звонкий детский голосок:
- Баба, пиизай! Пока.
- Пока, пока, сладкий мой.
На город уже опускался летний августовский вечер, горячий воздух колыхался в последних лучах заходящего солнца, когда к перрону вокзала подошел поезд дальнего следования. Пассажиры суетливо покидали душные жаркие вагоны, но город встречал их не менее душным и жарким воздухом. Сумки и чемоданы, тюки и баулы быстро складывались на земле, так как поезд опаздывал и стоял здесь всего пять минут, а новые пассажиры, которым предстояло ехать дальше, нетерпеливо топтались у дверей, мешая выходившим, и, как только со ступеней сходил последний пассажир, новая толпа с сумками и чемоданами устремлялась к дверям вагонов. А прибывшие, истекая потом, медленно тянулись со своим багажом к спасительной прохладе старого здания вокзала. И только один пассажир, обремененный лишь спортивной сумкой, шагал легко и быстро. Это был высокий не молодой уже человек, но с крепкой спортивной фигурой, которой позавидовал бы любой двадцатилетний. От быстрой ходьбы, его седые волосы, слегка развевались, не смотря, на совершенное безветрие. Мужчина, не задержавшись в спасительной прохладе вокзала, вышел с другой его стороны на привокзальную площадь и направился к трамвайной остановке. Здесь он остановился, не спеша заходить в стоявший трамвай, и задумался:
"Куда сначала? К ней домой? Если мне повезет, и она окажется по тому же адресу, возможно, мне уже не захочется мстить. Но мне необходимо хотя бы попытаться наказать этих мерзавцев, посмотреть в их полные ужаса глаза, ведь они уверены, что я ничего не знаю об их подлости, уверены, что я никогда не вернусь сюда. Надо нарушить их благополучное существование, хотя бы своим появлением".
Альгис, а это был он, уже немного поостыл в своей ненависти и, конечно, никого убивать не собирался. Но он понимал, что одно его появление перед его жестокими, но трусливыми, врагами внесет в их жизнь ужас разоблачения и последующей за этим расплаты. От этого удовольствия он отказываться не хотел. Потому, приняв решение, он шагнул на ступени трамвая.