Нечаев Иван Кондратьевич. Зона

Гомельскiя ведамасцi

Мы представляем вниманию наших читателей воспоминания Ивана Нечаева, бывшего узника сталинских концлагерей. Родился он в Ветке. В 1941 году окончил Гомельскую среднюю 1-ю сталинскую школу. Попал в немецкое гестапо, откуда чудом вырвался живым. Это через некоторое время и послужило поводом для того, чтобы вчерашнего школьника объявить предателем и врагом народа, послать его на 20 лет на каторгу в ГУЛАГ.

Каждая строка рассказов написана сердцем. Они автобиографичны. Иван Нечаев работал педагогом в Гомеле. Дожил до светлых дней и считает своим долгом рассказать нам о своей жизни в зоне ГУЛАГА. Для того, чтобы такого больше никогда не повторилось.

N9, субота, 2 сакавiка 1991 г.

-- "ЧЕРНЫЙ ВОРОН"

Раннее утро. Улица еще спит, во всех домах закрыты ставни. Я на крыше своего дома, который недавно купили. Дом давно требует ремонта, прохудился. Был бы отец, он бы починил. Но он далеко, в Хабаровске, зашибает "длинные рубли".

Из пятерых детей я старший, поэтому нам с матерью решать хозяйственные вопросы. Кипит в ведрах смола. Я собираюсь мазать ею крышу. А к восьми с половиной я должен быть в школе: учусь в шестом классе.

Прежний дом был новый, добротный. У нас был большой сад. Мать его продала. Потому что вышел "мудрый сталинский закон", по которому вся страна вырубила сады -- большой налог.

В ту осень был богатый урожай. Мать решила разбогатеть, продав урожай. Хотела отвезти яблоки в Днепропетровск, где, как сказали ей, цены были вдвойне. Но явился строгий представитель гор финотдела Горелый и "арестовал" яблоки. Как скоропортящийся

продукт, их продали через гос. торговлю и предъявили матери такой налог, что мать осталась еще должна..

Адвокат, ,Максим Финкельштейн, добродушный и интеллигентный человек, сказал матери шепотом:

-- Если хотите, хоть что-нибудь сохранить, продавайте немедленно дом.

Мать послушалась, продала, Взамен купила полуразвалюшку.

Мне хорошо виден дом напротив-- он коммунальный. Этот и соседний, принадлежали Станкевичу. Их отняли, а ему оставили небольшую часть дома, расположенного во дворе.

Дома заселены в основном железнодорожниками. Я их почти всех знаю. Машинист паровоза Николай Бурый, осмотрщик вагонов Яков Шлеменков. Он всегда ходит в промасленной одежде. В маленькой комнатушке живет бухгалтер Хабов. Этот любит выпить, за что его вечно ругает жена. Костик Шлеменков и Лёвка Бурый -- мои одногодки. Мы дружим, хотя учимся в разных школах. Я остался верен своей школе, хотя и поменял адрес.

Они еще спят, а я работаю. Послышался слабый гул автомобильного мотора.. Он усиливался. Из-за поворота вынырнул автомобиль и стал приближаться к нашему дому. Это был необычный автомобиль. Это был "Черный ворон", который наводил ужас на людей. Двое в штатском вышли из него и направились во двор напротив

Первым вывели Бурого. Полный человек, с пышными усами, он выглядел поникшим и

старым. Его грубо втолкнули в "воронок". Вторым привели Станкевича. Из соседнего дома взяли Грищенко, потом Ивана Руденкова и Сорочинского. Я, притаившись за печной трубой, сидел и не шевелился: казалось, что они увидят меня и затолкают в "Чёрный ворон"..

Неужели Левкин отец враг народа? А Станкевич? Он же главбух на мясокомбинате, все время на работе, даже в обед домой не ходил .

С крышей я управился только на следующий день.

А домой вернулись только

Станкевич и Руденков,,спустя 15 лет. Остальных, рассказывали, расстреляли за Новобелицей.. Как врагов народа.

И никто долгое время не подозревал, что Яшка, который жил во дворе и был почти неграмотным, регулярно строчил доносы на своих соседей.

Сидя тогда на крыше, я и предположить не мог, что через пять лет буду таким же узником, как родители моих друзей.

Старая мудрость гласит: от тюрьмы и сумы не зарекайся. У меня было и первое, и второе. Но еще страшнее для человека -- голод. А его я хлебнул до самого донышка.

Благодарен судьбе, что она хранила меня от смерти, а та ходила за мной по пятам, дышала мне в лицо своим ядовитым дыханием. Мы разминулись с ней. Видимо, помогло то, что во мне накопилось много тяжелых и жестоких воспоминаний-страниц жизни, а они не могли уйти в небытие...

"Черный ворон" преследует меня часто во сне.

Это уже на всю жизнь. И не только у меня, а и у моих сверстников, которые прошли весь ужас сталинского недоверия к своему собственному народу.

"Черный ворон" будит мои воспоминания...

-- МОРОЗЫ, МЕТЕЛИ

Зима стоит суровая и не обещает никаких послаблений. Злились, трещали сорокоградусные морозы, выла волком, бесновалась злая пурга. Прятала в своей круговерти, прижатые к земле одноэтажные бараки зэков и каторжников с двухэтажными нарами и обилием клопов, заполненные до отказа еще живыми, но до предела истощенными, людьми. У них на спине, лбу и выше коленки каторжные номера.

Острые ледяные снежинки до крови резали лицо, наметали двухметровые сугробы снега.

Лето в этих местах пролетало быстро, как один день. Прямо в зоне, на грядках, успевала вырастать репка, а в теплицах выращивали огурцы и помидоры, которых мы никогда, ,будучи в зоне, не пробовали.

Возвращались холода и морозы, пурга и актированные дни. Тогда ни зэковские, ни каторжанские бригады на работу не выводили -- они отсиживались в бараках, в зонах, топили печки, отогревались. Выйти из барака в актированные дни страшно: в двух шагах ничего не видно, плевок замерзает на лету, открытые части лица моментально белеют, а губы сводит так, что ими не пошевелить.

В сороковые годы в Заполярье мороз не ленился, выполнял свои обязанности исправно: носа не высовывай -- отморозит! Разгуляется, рассвирепеет стихия -- никому её не унять. Кто отправится в путь-дорогу в разгул белой круговерти? Разве что сумасшедший. И зэки. А попробуй не пойди.

Посылали малосрочников---"бытовиков", тех, кто был осужден не по пресловутой пятьдесят восьмой статье. Пятьдесят восьмую не пускали за зону без конвоя: Вертухай, хоть и без винтовки, а сопровождал обязательно. Наблюдал я из зоны одиноко бредущего по сопке человека. С Ледовитого океана -- рукой подать! -- дул сильный ветер. Человек упал, поднялся, снова упал. После третьего раза он не поднялся... Началась пурга, стало ничего не видно. Я показал охраннику сопку, сказал, что можно спасти человека.

-- Это не наш -- с мелких шахт, -- ответил он, -- спишут, все знают, что пурга...

Бараки зэков заметало с крышей. Староста барака выходил в боковой тамбур, через который выносили "парашу", толкал дверь до тех пор, пока не открывалась на столько, чтобы протиснуться человеку с лопатой. Потом прорывалась нора, через которую выползали зэки вместе с охранником наружу.

Актированные дни, работягам, втянувшимся в тяжелый изнурительный труд, не нравились -- томило безделье и проголодь. Обычно роптали: "Лучше работать. Тогда и пайка хлеба двойная, и кашу маслом заправят, да еще кусок лаваша или запеканку крупяную дадут..."

Люди, работавшие на общих работах с толковым бригадиром, были более- менее сыты. Были "котлы" третий и три плюс восемь. На третий котел полагалось пайка хлеба 800 граммов, а к супу и каше еще крупяная запеканка, плюс десять граммов растительного масла. Работяги, которые дер- , жали себя в руках, выживали.. Умирали те, кто заболевал цингой и пеллагрой -- предельным истощением организма, а также те, кто перестал сопротивляться падению, начал копаться в помойках...

Если человек умирал в актированный день, о нем старались не сообщать -- получали за него пайку. Спали рядом с покойником, зато у соседа был праздник -- двойная пайка! Страшное это слово -- голод. Кто не испытал его, тот не поймет бывших, чудом выживших, дистрофиков, не поймет он голодающих стариков и старух, живущих на грани нищеты сегодня...

Дистрофики умирали тихо и незаметно. Покидали человека силы, он глотнет воздуха в последний раз, вытянется под грязным байковым одеялом во весь рост -- и утихнет навеки.

Мои валенки не просушены. Сушильщик Сучков, щуплый мужичок с Орловщины, не увидел, как они упали с сушилки- сетки. Я отправился на отдельную конвойную точку с бригадой Женьки Келлера, молодого здорового парня, краснолицего и веселого. Он был груб до непристойности: мог без причины огреть кого чем попало, а потом объяснить, почему он это сделал. Выходило, что он всегда был прав. Мы соглашались с ним, потому что Келлер свою бригаду кормил нормально.

Он умел толково написать рапортичку о работе бригады, договориться с нормировщиком, чтобы тот её утвердил. В основе всего этого мастерства лежал один принцип, усвоенный еще строителями Беломорского канала: "Если б не туфта и не аммонал, не построили бы канал". Туфта -- ложные показатели -- была во всем. Но чтобы иметь право пользоваться туфтой, надо быть "своим человеком" среди всей лагерной элиты, которую образно называли "придурками". Это и нарядчик, и нормировщик, и бухгалтер, и коптер, и хлеборез -- те люди, от которых ты так или иначе зависел в лагере.

Келлер у "придурков" был признанным авторитетом.

На этот раз бригада Келлера работала на очистке железнодорожного полотна от снега. Участок дороги лежал на сравнительно ровном месте, имевшем уклон в сторону гравийного карьера. Высокого откоса не было, поэтому весь снег приходилось планировать, не оставляя бугров или снежных комьев, за которыми пурга оставляла новые намёты.

Планировку делали тщательно -- за этим строго слепили.

-- С ТОГО СВЕТА

А МОРОЗ ТРЕЩАЛ, не унимался. Ветер гнал легкую поземку и тут же исправлял или портил нашу работу, уплотняя и без того плотный снег. Мороз замораживал всё, и мои сырые валенки стали негнущимися. Вместе с валенками, перестали гнуться и ноги...

Но надо было работать, и я продолжал шевелить лопатой снег. Потом перестали слушаться руки -- я стал впадать в забытьё... Очнулся оттого, что кто-то тряс меня за плечи и колотил кулаками по спине. Мне что-то кричали на ухо. толкали, ругались,..

-- Да иди же ты своими ногами, фитиль несчастный, мать твою... -- кто-то злостно ругался рядом.

Губы мои не шевелились, я ничего не чувствовал, цеплялся ногами за рельсы, меня поддерживал начальник конвоя и кто-то из друзей. Мы оказались в землянке над новым шурфом, который пробивали вольнонаемные немцы из "фольксдойче".

В лицо ударило спасительным теплом: топилась железная печка. Я стал приходить в себя. Хозяева землянки стащили с меня бушлат, телогрейку, потом валенки. Дали несколько глотков спирта и начали растирать ноги и руки. Они были уже белыми -- кровь не циркулировала.

Но мне, слава Богу, повезло! Очень повезло. Я всю жизнь свою благодарен тому начальнику конвоя, который не оставил меня замерзать окончательно, а подарил жизнь. Он спас если не от смерти, то от инвалидности точно. Я не стал таким, как Сенька Колесов, который работал в бане Второго кирпичного.

Когда замерз водопровод, вольнонаемный, начальник КБЧ Володя Гейгер, выгнал на ликвидацию ЧП всю лагерную обслугу. Сенька стоял у стирального корыта в одной рубашке и в ботинках на босу ногу, работал.. Успел схватить телогрейку и шапку, как его вытолкал на мороз Гейгер. За считанные минуты ноги у Сеньки оказались обмороженными. Потом гангрена, ампутация обеих ног. В двадцать пять лет он стал безногим инвалидом...

С моим обморожением, санчасть положила меня в стационар на излечение. Гангрена пощадила меня: ноги и руки остались целыми, хотя и сильно обмороженными: сошли ногти, клочьями снималась кожа.

С тех пор я боюсь мороза и холода вообще. Не так давно, два года назад, было всего шестнадцать, а я обморозился -- прихватило те же пальцы на руках и ногах, хотя я был одет и обут, как я считал, тепло...

В стационаре я познакомился с Михаилом Синицыным. Подружились. Это был порядочный и умный человек. Он был старожилом зоны, освоился с лагерными порядками. Числился он завхозом стационара, но выполнял работу не совсем обычную. Его "хозяйством" были покойники. Морга не было, и покойники находились в двух барачных тамбурах. А потом за ними являлся Гришка-коротышка -- зэк-бытовик, ходивший за зону по пропуску. Он подъезжал на лошади, запряжённой в розвальни, укладывая на сани покойников сколько мог увезти.. На вахте. Гришкин груз проверял вохряк, тыкая в трупы острым шомполом За зоной Гришка ледяные тела сбрасывал в прорубь. Это потом пришел приказ по ГУЛагу хоронить в гробах и одежде. Хоронили же в ящиках из неокорённого горбыля и застиранных трикотажных трусах и майках. Какая разница покойнику?

Ко мне пришел Миша Синицын, сказал: "Оденься, ты мне нужен. Сам не управлюсь".

Вышли на сорокаградусный мороз. Подошли к тамбуру, где лежали покойники. Он дал мне ключи, попросил:

-- Открой, у меня руки замерзли.-- хотя был в шубных рукавицах с крагами. Я открыл.

На меня, грохоча замерзшими телесами, скользя по двери, падали покойники. Я от неожиданности отскочил в сторону, видимо, побледнел А Миша почему-то улыбался.

-- Зачем ты так, Миша? -- переведя дыхание, спросил у него я

-- Это шуточка, Ваня, шуточка зэка. Тебе пора выписываться из стационара, отошел уже. Освободи место для кого-либо другого. Пусть человек отдохнет, не загнется на общих. А тебя я хотел проверить.

-- В чем проверить?

-- Какой ты человек. Оказывается, в норме. Болит душа не только по живым, а и по мертвым. И хорошо, что ты не на месте этих мужиков. За шутку извини. Им все равно, а нам с тобой жить. Мы же не убийцы и не ворюги. Мы--.люди! Нормальные люди. Нам надо выжить, надо выбраться на волю.

-- Давай, Миша, на место положим покойников.

-- Не надо, вон Гришка едет, заберет. Ты тоже видишь, сколько здесь подонков! Но больше честных, талантливых людей! Почему они здесь? Чем они не угодили Сталину? Чем? Нам с тобой надо еще пожить. Поживем, а, Ваня?

Я не ответил, и он ответил за меня, положив руку на мое плечо:

-- Поживем, вот увидишь, поживем!... Пошли в барак, а то мороз совести не знает.

Столько лет прошло, а только сейчас я отвечаю тебе, дорогой Миша, поживем, пожили! Разве я могу забыть тебя, мой добрый гений воркутинской штрафной каторжанской командировки "ОЛП Второй кирпичный завод", Михаил Синицын! Жив я, Миша, жив! А где тебя отыскать на нашей Планете? Верю, что и ты выжил, обязан выжить. Спасибо тебе, добрый русский человек Миша. Синицын, за то, что в те нелёгкие часы ты оказался рядом.

-- ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ

Мой школьный товарищ полковник в отставке, Евгений Антонович Дроздовский, выжил в войну и прослужил до выхода в отставку в военной авиации. По этой причине имеет большую привилегию и преимущество передо мной, поскольку ежегодно получает бесплатный билет для полета в самолетах Аэрофлота в любой уголок нашей страны.

По-доброму я очень завидую Евгению Антоновичу. Я не смогу побывать там, где был он. Однако и он не может побывать там, где был я, и увидеть и прочувствовать то, что довелось мне..

По железной дороге катит поезд. Он увозит меня и несколько сотен мне подобных, в северном направлении, но с обязательным заездом и остановкой в Москве, будто товарищ Сталин лично хочет убедиться, хорошо и всех ли нас везут. На окнах наших вагонов решетки. На дверях тоже. Из родной Белоруссии нас везли в места "не столь отдаленные". Мы -- зэки, Мы -- враги народа. Если мы часть народа, то мы враги самим себе.

В Котласе нас выгрузили и определили на Котласской пересылке. Запомнился на всюжизнь не сам город, мы его почти не видели, а мириады клопов. Я не видел столько ни до того, ни после. Клопы одолевали, жалили, и не было от них никакого спасения. Утверждали, что клопов нельзя давить. Почему? Юмористы отвечали:

-- А потому, что на похороны соберется еще больше.

После того, как наша одежда прошла дезинфекционную обработку в пароформалиновой камере, нас погрузили в обыкновенные товарные вагоны--- теплушки. Они продувались ветром, но зато в них стояли печки- буржуйки.

Нас уже "разбавили" уголовниками, и нам приходилось мириться с их наглостью и беспардонностью. Я уверен, что в столь изысканном обществе во время своих авиа путешествий Евгений Антонович не был. И той "веселости" не видел.

Воркута встретила нас снежными заносами. В снегу были прорыты тоннели, и по ним паровозы передвигали вагоны. Часть железной дороги еще не была освобождена от снега. Он был синего оттенка, а воздух разбавлен сухостью, и дышалось не так, как в Белоруссии.

После долгой сортировки нас разбили на несколько колонн. Наши "хозяева" пришли с огромными овчарками, которые рвались с поводков. Колонна двинулась в путь. Шли по снежному насту, плотно спрессованному лютым ветром. Я оказался крайним справа. Стоило мне оступиться и качнуться вправо, как на меня набросилась овчарка -- свалила наземь и вцепилась зубами.!

-- Ходить не умеешь, сволочь! -- заорал конвойный. -- Здесь мы тебя этому быстро научим!

"Наука" пригодилась позже, когда нас воркутинский конвой водил на отдельные точки, и конвойные стреляли по тем, кто невольно, будучи крайним, оказывался на шаг от строя. Эти "крайние" из "Воркутлага" не вернулись.

В первую ночь я примерз к голым нарам. Вскоре барак обжили, появилось много других. Лаг пункт рос, формировались службы -- пищеблок, баня, медпункт и больничный стационар для больных. Вскоре лаг пункт стал штрафным, и туда отправляли всех провинившихся. На него потом пришли этапы многих сотен немцев, осужденных воен трибуналом. Среди них были и генералы вермахта.

Достопримечательностью лаг пункта "Второй кирпичный", были бур (барак усиленного режима) и малая зона.

Малая зона -- это лагерь в лагере, обнесенный пятиметровым частоколом из тонких брёвен.. Можно было прожить в одном лагере всю жизнь и не знать, с кем живешь рядом. Знал ли про это мой школьный товарищ?

Когда лагерь обустроили, все бараки были пронумерованы. Строился большой кирпичный завод с "Гофманкой", печью беспрерывного цикла работы.--обжига кирпича, и канатной дорогой.

Барак, в котором меня определили старостой, значился под номером четырнадцать. На одной линии с ним,ближе к пищеблоку, стоял шестнадцатый барак. Старостой барака меня назначили потому, что врачебная комиссия определила мою работоспособность категорией ЛФТ -- легкий физический труд из-за моей инвалидности. Барак я привел в хорошее состояние. На стенах художник Василий Кузьмин, нарисовал русские березы и сосны, на фоне голубого неба, обрамил орнаментом и незатейливыми узорами. В других бараках такого не было, поэтому N 14 был образцовым.

Я проводил еженедельные санитарные дни: все одеяла выносили во двор и вытряхивали. Матрацы, набитые стружкой, тоже вытрушивались, а нары тщательно мылись. Так же и полы. Этому способствовало и то, что смотрителем бараков работал Гавриил Васильевич Тупиченко, инженер из Краснодона, сосед тех молодогвардейцев, которых изобразил Фадеев в "Молодой гвардии". Многие из живых молодогвардейцев оказались в ГУЛаге, как и тот певец, с мощным голосом, который каждое утро пел всей стране "Широка страна моя родная", Дейнека. Он убедился лично, какая она широкая и вольная.

На ОЛПе ВЖД жили и многие известные актеры, которые играли в Воркутинском драмтеатре. Знал я хорошо Рафаила Холодова и его жену, Софью Токарскую. Через них доставали грим и театральный реквизит, Они прожили хорошую и интересную жизнь, хотя и трудную, дарили людям радость. Рафаила не стало. Не знаю, жива ли Софья.? Если жива, то здоровья тебе, долгих лет жизни. Несмотря ни на что, мы в самых скверных жизненных ситуациях старались остаться порядочными людьми. Мы можем смело смотреть в глаза людям и друг другу В нас нет никакой вины.

-- ВЕСЕЛИСЬ, ГУЛАГ!..

Четырнадцатый барак нравился всей вохре: они собирались в нем посудачить о том, о сем, перекурить. Такие сборища стали привычными. Однако в тот вечер, собравшихся было непривычно много. Сюда пришли и те, которые охраняли нас за зоной. Они гигикали, что-то рассказывали друг другу и чего-то или кого-то ожидали.

Я зашел в сушилку к старику Сучкову, посмотрел, как сохнет обувь работяг- каторж-ников. На меня вохряки не обращали внимания: как ни как, а я староста барака..

Но вот явился зав. изолятором и малой зоной Корчагин. Вместе с ним явился начальник конвоя Лехтин. Пришли дежурняки из соседних бараков и много незнакомой вохры. Намечалось к проведению какое-то запланированное мероприятие. Мне довелось узнать, что это за мероприятие и увидеть своими глазами, как оно было проведено...

А началось оно после того, как пришел лагерный врач, а прежде-- врач кремлёвской больницы Николай Васильевич Конский. Тут же привели из бура Володю Шмелькова, ставшего первым объектом гулаговского эксперимента, который, по-видимому, еще не был широко внедрен в остальных лагерях.

Шмельков -- вор в законе. Его лидерство было признано среди воров. Он был статен, молод, красив, пел в буре, а его слушала вся зона. Законных воров содержали в отдельном бараке, поскольку их число было невелико. В баню водили под усиленной охраной малыми партиями, во избежание встречи с "суками"-- ворами, которые спелись с лагерной администрацией. Между первыми и вторыми была непримиримая вражда, которая часто заканчивалась поножовщиной со смертельными исходами. Был такой день, что на лагерной территории оказалось семнадцать трупов. Остановить этот процесс никто не мог.

Грозой Второго кирпичного был Яшка Жид. Это была кличка киевского вора Яшки Беспалова. Детина крупного сложения с хорошо развитой мускулатурой, он диктовал свои законы лагерю, по которым воры в законе становились в положение "вне закона" на этой штрафной командировке, как было принято называть лаг пункт.

Однажды Шмельков подстерег Беспалова. Разговор был короткий. Шмельков пырнул Яшку ножом, оседлал упавшего и продолжал наносить ножевые ранения. Повредил ему спинно-мозговой нерв, и Яшка превратился в беспомощного безногого инвалида: ноги вскоре высохли, онемели.

Конского в лагере знали все. Это был врач высокого класса, на него все молились. Он мог помочь: больного освободить от работы, поместить истощенного, полуживого человека в команду по оздоровлению, где можно было отоспаться и отдохнуть. Уважали Николая Васильевича и за его человеческое обхождение с каторжниками -- он помнил клятву Гиппократа. Вместе с ним работал врач Михайлов. Вроде бы хороший человек, и врач. а соблазнился: вырывал у покойников золотые зубы и коронки, хотел выйти ни волю богачом. Попал под суд, получил новый срок в зоне.

Конский такого никогда бы не позволил себе. Он жалел людей, помогал им, как мог. Привычка ходить всегда без головного убора, даже в сильные морозы, прибавляла ему уважения каторжан.

И вот Конский и Шмельков, -- двое каторжников, и целое сборище вохряков, во главе с садистом Лехтиным и начальником изолятора Корчагиным, в одной связке. Что это? Что затевают эти люди?

На полу тамбура барака распластали портняжное изделие с четырьмя рукавами, а потом Лехтин произнес:

-- Вот, Шмельков, какую тебе обновку веселую приготовили. Сейчас будем примерять -- не будет ли она тебе жать в коленках?. Давай,вай, брат, раздевайся!

-- Я не хочу, да что вы, ребята!...

Его свалили на пол, ноги и руки вправили в рукава смирительной рубашки,. потом один стал ему на спину ногами, а двое начали соединять рукава. Затрещали кости, Шмельков дико закричал и потерял сознание. Набросились на Конского:

-- Чего стоишь? Пульс!

-- Пульс не прощупывается...

-- Укол! Не знаешь, что делать?

Тут я не выдержал, закричал:

-- Да что вы делаете, пираты? Надо мной фашисты в гестапо так не издевались.

В ответ я получил оплеуху, затем вторую, третью...

-- Заступник нашелся! Бандита ему жалко... Врежь ему еще.

Мне набросили на руки "браслеты" и затолкали в сушилку. Как молотом, стучал пульс пережатых рук, звенело в голове. Но сознание подсказывало: жив, живой... Утром сушильщик Сучков рассказывал, что крики слышались всю ночь -- вохровцы на многих надевали рубашку -- веселились. Примерить "изделие" могли на каждом, в том числе, и на мне. "Весело у нас в лагере", -- сказал Сучков.

Веселись, Гулаг! Что тебе людская боль и слёзы? веселись! А мы не знаем, будем ли живы. завтра? Как повезёт.

Яшка Беспалов, вор-- реци-дивист, бандит, как стал инвалидом, выезжал из больничного стационара на инвалидной коляске, которую и сейчас нелегко приобрести инвалиду-трудяге. А для вора -- всё к его услугам.

Работяга- каторжник, Семен Колесов, благодаря помощи вольнонаемных, соорудил себе колясочку на четырех подшипниках и передвигался на ней.

Преступники весело живут, обогащаются. Честные труженики беспомощны и бесправны. Но жить-то надо!

-- ЗАКОН -- ТАЙГА

Знаете ли вы, что такое актированные дни в Заполярье? А что такое сорокаградусный мороз с колючим ветром? Холод и голод -- что может быть страшнее для человека?

Люди в Заполярье в те годы делились на две категории -- тех, которые командовали и распределяли материальные блага, и тех, которыми командовали. Вторые довольствовались мизерной нормой во всем. Чтобы выжить, необходимо у кого-то урвать лишний кусочек. А у кого? Только у соседа.

Сильный выживал за счет слабого.

Мы были в неволе, а сны снились нам свободные. Этого у нас никто отнять не мог. Свобода... Я не помню фамилии того человека, который и сегодня стоит перед глазами -- худой, страшный, отчаявшийся. Он вышел из колонны утреннего развода и направился в сторону реки.

-- Стой! -- крикнул конвойный. -- Стой, стрелять буду!

Человек шел, не оглядывался, как и не слышал угрозы.

-- Стой! -- опять крикнул конвойный, сняв с плеча винтовку, начал целиться.

Выстрел. Человек медленно продолжает идти. Опять выстрел, и опять мимо. К стрелку подскочил карнач, выругал, обозвал мазилой, сам прицелился и нажал на спусковой крючок. Но человек упал раньше: шел с пулей в теле, тянулся к свободе,-- хоть глоток ее без охранников...

Спустя некоторое время, на вахту привезли одиннадцать трупов. Мы знали, кто это был. Это были люди, которые предпочли смерть каторге. Они сражались за свободу до последнего. Перед этим ими былразоружён дивизион ВОХР. Набрали продуктов и ушли в тундру. Долго плутали они по ней. Самолет все же обнаружил их. Летчик сбросил вымпел -- приказ вернуться назад в зону. Но многие беглецы предпочли смерть. каторге. Их расстреливали с самолета. Потом привезли к нам на вахту и уложили рядком. Видимо, для устрашения?

Одного из выживших я знал. Это Василий Михайлович Кузьмин, из Касимова, Владимирской области. Посадили его за игру в "партизаны". В Муромских лесах ребята устроили землянку, раздобыли оружие. Кто-то выдал их милиции. Обвинили в том, что они, якобы, собирали оружие для свержения власти в городе. Приехали их арестовывать, но "партизаны" открыли огонь из автоматов. Все, кто остался в живых, получили по пятнадцать лет каторжных работ.

Это были мальчишки, которым было по четырнадцать-пятнадцать лет. В армию, на фронт, не брали, а им хотелось действовать, учиться воевать против Гитлера. Кто ж из них знал, где граница между игрой и преступлением?

Каким художником был Василий Кузьмин! Брал печную сажу и тертый кирпич, на стенах рисовал пейзажи родной Владимирщины. У меня сохранилась одна из его работ -- мой портрет с натуры.

Что стало с Василием позже, не знаю. Клеймо каторжника не позволяло ни мне, ни ему наводить друг о друге справки. Вохряки гордо заявили после неудавшегося побега, что из Воркуты еще никто не убегал. и не убежит. Но это опроверг Миша Воротников. Он ушел с лаг пункта -- и с концами. Бесновалась вохра,. перетаскали к куму (оперу) всех зэков, живших с ним в одном бараке. Особенно досталось молдованину Борису. Он спал рядом с Мишей. Замучил кум Бориса -- вызовы, допросы, угрозы... А Мише оставалось тянуть лагерную лямку ещё около двух лет...

В актированные дни. зону засыпало снегом так, что. бараки с крышами. оказывались под снегом. Выбраться из такого барака можно только через торцевые тамбура, приоткрыв усилием дверь настолько, чтобы через неё пролез человек.. Мы сидим в бараке. Хоть бы черпачок баланды...

В один из таких дней в нашем бараке дежурил конвойный по кличке Пература, коренной коми . "Температура" он произносил как-то нараспев, и получалось "пе-ра-ту-ра". Был он из той категории конвойных, которые усвоили, что каторжникам ничего "не положено". Мы его ни о чём и не просили. В этот раз он кого-то подменял. Обычно он нас водил на отдельные конвойные точки или сидел на вышке. А тут почему-то дежурил в бараке.

Долго с нами не церемонясь, он закрыл двери одной и второй секций барака, и мы не могли уже сходить даже в соседнюю секцию. А я уже намылился было сходить к Жорке:

.может, хоть одну пайку даст из обещанных: ведь я же ему часы отдал. В животе кишки марш энтузиастов играли, и перед глазами маячит черпак с баландой, свежая горбушка хлеба. Наесться бы, хоть раз, досыта!.

Жорке Мильцену я отдал хорошие швейцарские часы фирмы "Ватч". Семнадцать камней, тонкий плоский корпус, ,красивые. Привез я их на Воркуту, пройдя все шмоны . А вот в Котласе опростоволосился -- сдал их вместе с одеждой на дезинфекцию. В часах от высокой температуры отпустился волосок, и они остановились. Вот эти часы я и отдал нарядчику -- Хорошему часовщику на пять минут работы. А Жорка в лагере большая фигура, может, в чем-то и выручит.

Мне от этих часов одни неприятности. Сколько я натерпелся из-- за них, мочи моей нету. И рад бы отдать кому, да без выгоды не хотелось. А тут Мильцен попался на глаза, и все решилось. Торговались недолго. Ух ты, -- загорелись у него глаза,-- вещь! Хочешь, за несколько паек куплю.

-- Бери, согласился я.

-- ЧАСЫ

Белорусский полицай Колганов заметил однажды у меня в руках часы -- собирался я накрутить пружину. И как ни прятал их всегда, как ни хранил, а вот, на тебе, проморгал, И высмотрел же, черт полосатый.

-- Откуда у тебя часы? Где взял? -- он даже заикаться стал, предвидя легкую добычу.

-- Какие часы? С чего ты взял? Показалось тебе, видно...

-- Не слепой я. Ты их в карман засунул.

-- Катись-ка ты отсюда баранкой, а то схлопочешь по шее да так, что надолго запомнишь.

-- Ну-ну, легче... А часы я видел. Видел.

-- Пошел ты!

Утром под вышкой, раздев догола, обыскивал меня прыщеватый вохряк. Он из новеньких, недавно прибыл. Потребовал отдать часы. Раздеваясь, я их незаметно выбросил. Они были зашиты в мешочек и на земле ничем не выделялись рядом с моховой кочкой.

-- Семь шкур спущу с тебя, пока не отдашь, -- хрипел он.

-- Нет у меня часов, гражданин начальник.

-- Ладно. Пока забирай шмотки и катись отсюда. Отдашь.

Шмотки я забрал, а вот часы остались лежать возле кочки. Немного выждав, я пошел их искать. Вертухай с вышки предупредил, что будет стрелять.

-- Я же не выхожу за зону. А свои шнурки, которые тот мурло у меня повыдергивал, я забрать должен. Ну, чего шумишь?

-- Забирай скорее и уматывай, пока не стрельнул.

Я собрал шнурки и нашёл около кочки часы.

После этого хранить при себе их было опасно. Решил я избавиться от них, чтобы не было мороки. Но как? Выбросить? Кому этим что докажешь? Вот тогда мне и подвернулся Жорка.

Нет, он сам ко мне в барак не придет. Сытый голодному не товарищ. Когда голодным ложишься спать, будут сниться цыгане. Так говорила когда-то мать. Мама... Как она там, дома? Как все остальные? Увидеть бы их ,хоть на минутку...

Делать нечего, надо "отходить ко сну". Но перед этим надо проведать парашу, которая стоит в боковом тамбуре. А пурга не утихает, усиливается. Когда зашел в тамбур, увидел, что дверь, ведущая в зону, приоткрыта. "Дорога к Жорке открыта" -- мелькнула мысль, -- пойду, хоть наемся".

Сотня метров -- не расстояние. Бушлат не нужен -- туда и назад. Пурга слепила глаза. Мне показалось, что я взял влево, нужно правее. Иду вслепую, ничего не видно. Барака не было -- прошёл мимо. Вернулся назад и оказался у двери барака зэковской обслуги. Нужного мне нарядчика, Жоры, не было. Время поджимало -- нужно возвращаться.

Вышел, не успел сделать и пяти шагов, как на меня набросились сзади , и кто-то заорал:

-- Стой, гад! Попался! Руки назад и рядом со мной, пошли .

Это были охранники из дивизиона, которые водили бригады на конвойные точки. Они меня вели не в барак, а на вахту. Там представили меня командиру дивизиона Елисееву.

-- Ты что, в бега собрался? -- спросил тот с ухмылкой.

-- В какие бега? Вы понимаете, о чем вы говорите?

-- Я то понимаю, а понимаешь ли ты, что случилось?

-- он спокойно покуривал и выпускал колечками дым. -- Ты ушел из барака, выломав дверь. Мы целый час тебя ищем. Объявлен побег. А ты мне вопросики задаешь. Обыщите его.

У меня в карманах ничего не было.

-- А часы где?

-- Какие часы? Да что вы пристали с теми часами. Нет их у меня, и никогда не было. Показалось кому-то.

-- Показалось? Отправьте его на новое местожительство. Там ему понравится. Может и часы отыщутся.

Меня отвели в "Малую -зону". МЗ -- это кусок территории лаг пункта, которая отгорожена от остального лагеря высоким плотным частоколом из тонких брёвен.

На нарах в бараке спали завсегдатаи зоны -- постоянная бригада уголовников, которые из нее не выходили. На нарах мне места не нашлось, они спали, как хозяева. Устроился на полу. Утром принесли баланду и кашу.

К окошку выстроилась очередь. Шестерки бригадира Сусакова -- по кличке Сашка Горилла -- первым делом принесли наполненные судки ему, своему "маршалу".

-- Это забери, это тоже забери, -- привередничал "маршал", -- а это оставь. Не забудь про очередной урок Козинцу.

-- Будет сделано, маршал!

Когда подошел Козинец и протянул руку за пайкой и подал котелок для еды, шестерки ему тут же возвратили его назад -- пустой. Эта молчаливая экзекуция над бывшим зав производством пищеблока, продолжалась не первый день. От него остались кожа да кости. Это называлось "приморить" неугодного уголовному миру лагерного придурка. "Придурки"-- это обслуга зоны, которая не работала на общих работах:. повара, медики, сапожники ,парикмахеры, прачки, бухгалтера... Козинец не шел навстречу уголовникам, не одаривал их щедротами пищеблока, за что и расплачивался в малой зоне.

Когда я протянул свой коттелокелок за едой, раздатчица Люська насмешливо произнесла:

-- Ах, это ты, красавчик? Ну, тебе погуще, со дна!..

Она зачерпнула сверху то, что называется суп без соли и круп -- водичка голубовато-грязного цвета. Суп каторжникам варили из турнепса и репы, добавляли немного круп. Такой суп ничем не заправлялся. Но это варево необходимо было человеку, чтобы он выжил..

8. "МАРШАЛ". ЛЮДОЕД

И кто мог подумать, что она опять встретится на моём пути! Да еще что она меня кормить будет.

В первые дни по прибытии нашего этапа увидел я Люську в зоне. Она стрельнула глазами в мою сторону и чего-то ожидала от меня. Я не знал, вольнонаемная она или заключенная, и не осмеливался подходить к ней. Подошла она.

-- А ты мне пришелся по вкусу, соколик. Может, подружимся?

-- Голубка моя, куда тебя послать подальше, чтобы не вернулась? А? По вкусу... Пирожок я тебе, что ли?

-- Ах, ты так ко мне? Ладно, посмотрим, что дальше будет.

А она, оказывается, здесь, на раздаче. Дела... Может же заморить голодом, как того же Козинца -- только шепнёт на ухо "маршалу".

К полудню пурга заметно успокоилась и пошла на убыль. Мыльно-пузырный трест -- лагерная баня - санпропускник распорядилась начать после обеда мытье клиентуры малой зоны. Вымылись в два захода. Всем поменяли белье. Настроение у всех было хорошее, если это слово подходило к нашим условиям.

Люську я встретил в дверях барака.

-- А ты злопамятная дама,-- сказал я ей.

-- Ты хотел наоборот?

-- Не знаю. Спасибо за сытный обед.

-- Кушай на здоровье, поправляйся, -- повела она кокетливо плечом и пошла своей дорогой.

Тишина в бараке нарушилась мгновенно. Парикмахеры сказали Сусакову, что у них украли бритву, что отвечать за пропажу не хотят.

-- Кто, суки, украл бритву? Верните! -- прохрипел "маршал". -- Не признаетесь? Что ж,

придется поискать.

Сусаковские шестерка приступили к своим обязанностям: начали обшаривать всех и вся. И вот они уже рядом со мной и новеньким, который поступил в зону в один день со мной.

-- Где бритва, фраер? -- спросил соседа шестерка "мар-шала". -- Не брал? А кто тогда? Врежь ему, Саня, между глаз, чтоб вспомнил, а я дружком его займусь. Вопрос ко мне:

-- Я давал тебе бритву в бане, куда дел?

-- Ты же ее и взял у меня.

-- Я взял? Так ты ж ее назад схапал! -- он со всей силы ударил меня кулаком по лицу да так, что сбил с ног.

Когда я поднялся, он собрался опять нанести удар, но я опередил его -- со всей силы опустил кулак на его голову.

-- Маршал, смотри, что фра-ерюга делает -- он Сашке меж глаз врезал! -- завопил шестерка, тараща глаза.

-- Не трогать его, -- ответил Сусаков, -- слезая с нар, -- я с ним сам поговорю. Брысь!

И вот он, знаменитый Сусаков, о котором рассказывали ужасы о его людоедских делах, рядом, со мной. Рассказывали, что он, убив напарника, съел его ягодицы, чтобы выжить самому. За людоедство он и получил каторгу и был из Колымы отправлен в Воркуту на штрафной лаг пункт.

На меня в упор смотрело два бесцветных глаза, которые сверлили насквозь.

Во рту торчало два желтых гнилых зуба. Короткая бычья шея удерживала эту, горило-подобную, голову. Беззубый рот дышит на меня, глазами он ест меня.

-- То, что ты врезал моему пацану, ладно, но чтобы ты знал, кто тут хозяин и уважал его, я тебя сошью за уши с твоим соседом. Тогда вы вспомните, где бритва. Сашок, неси шершатку с суровой ниткой. Будешь помогать.

Шестерка уже стоял рядом с иголкой- шершаткой и вставленной в нее суровой ниткой. Правой рукой Сусаков взял мое ухо, а левой ухо новичка и стал тянуть нас друг к другу.

-- Давай иголку! Шей, -- приказал он шестерке.

Такого вынести я не мог. Вырвал ухо, я ударил кулаком, что было силы, по физиономии. Сусвкова. Он взвыл, нагнулся, держась за лицо, заскрежетал зубами:

-- Ах ты, гад! М-мм Сейчас ты получишь за все.

Целая бригада навалилась на меня и стала избивать. Я отмахивался, нанося прицельные удары, но дрын, на котором выносили парашу, выбил меня из бытия. Когда очнулся, не мог пошевелиться. Я лежал в крови. Всё болело. Хотелось пить. Я подполз к двери, размазывая по полу кровяные сгустки. Пи- ить... Щелкнул волчок, приоткрылось окно:

-- Жив, падла? Утром добьют.

Волчок защёлкнулся...

Утром был развод. Его проводил Жорка Мильцен. Он прислал фельдшера, оставив меня в бараке. Часики помогли. Пришел Виктор Контефт, лагерный фельдшер. Он ахнул, осмотрев меня. Сказал: "Повезло, тебе, переломов нет". Освободил от работы. Потом нарядчик оставил меня дневальным. А это не совковая лопата на погрузке угля и не работа кайлом.

Встретилась Люська, сочувственно посмотрела, сунула под мышку сверток:

-- Поправляйся. Не такая я злая, как ты подумал.

А Сусаков подозвал вечером к себе и сказал:

-- Садись жрать, герой, а то будешь похож на Козинца. Попёрна мою всю ораву. Это и спасло тебя. Сопляков не люблю. Спасибо скажи, что в живых оставили

. -- За что меня так?

-- А чтобы умнее был. Наука тебе.

-- Спасибо за науку, но я не могу есть -- ни зубов, ни губов.

-- Наш почерк-- разрисовали под свиную отбивную...

Унижен я был до предела. Но выжил.

9. ГЕНЕРАЛ

В 1944 году наш этап, состоявший из большесрочников 58-й статьи -- политических, в большинстве своем из так называемых "изменников родины", был разбавлен на пересылке в Котласе 59-й уголовной статьей--- убийцами, прибыл на Воркуту.

В Воркуте нас поразило обилие снега.

Сколько было в лагерях каторожников, сколько зэков со сроком до десяти лет и которые работали в основном в обслуге, сколько НФЗ --немецко-фашистских злодеев, -- все это можно узнать в Воркутинском архиве, Доступа к нему. .не было. Впрочем, справку о моей реабилитации архив Воркутинского отделения ГУЛага выслал мне через областное управление ГБ...

Всегда вспоминается мне интеллигентный, душевный человек Георгий Денисович Чехрадзе. И он жертва отца народов Джугашвили.

Помню и первое знакомство с врачом из-под Петербурга, Петром Николаевичем Никифоровым. Высокий, худощавый, быстрый в движениях и суждениях, он мне прежде всего понравился своей внутренней независимостью. Узнал, за что я сижу, и что я КТР, сказал:

-- А у меня КРД -- контрреволюционная деятельность. Еще и букву "Т" добовляют -- троцкистская. А что это такое -- понятия не имею. Так что терпи, казак, атаманом будешь! Но не дожил Петр Николаевич до освобождения. Скольким жизнь спас, а вот свою не уберег...

Такие же суждения услышал я и от Николая Затенацкого, работавшего в лагере старшим экономистом. Это был коренастый крепыш среднего роста. Курил трубку "под сталинскую". Трубок у него была целая коллекция. Курильщиком был заядлым. Знал толк в табаке. На баяне научился играть по самоучителю, и такие мелодии выводил -- заслушаешься. С увлечением играл в украинских пьесах, изображал запорожцев. Любил эти роли, исполнял их с душой.

Каторжник, выживший первые пять лет, был уже закаленным, готовым к любым испытаниям судьбы.

Немцы, прибывшие на Второй кирпичный, были разные: от рядового до генерала. Генералов было много. Как их судили, кто и за что -- не знаю, но всем им были определены сроки заключения. Генеральских фамилий запомнилось не так много, но кое-кто из генералов врезался в память...

Генерал Энеке -- тот, который удерживал Крым при наступлении наших войск. Был какой-то генерал Мюллер, командовавший танковым подразделением немцев, и другие. Один из них умер. Когда генерала выносили из барака, немцы, все до единого, вытянулись по стойке "смирно". Дисциплина у них была незыблемой, как и чинопочитание.

Одного генерала мне хочется выделить из всех остальных. Это индивидуум. с большой головой, чем-то похожей на изображение Гинденбурга на немецких серебряных монетах, Он был когда-то грузен, но от всего остались только складки. Обвисшей кожи. В нем чувствовалась солидность и внушительность.

Я спросил у него по-немецки, кто он. А в ответ услышал на плохом немецком языке, что он венгр, мадьяр.

-- А почему вас осудили как немецко-фашистского злодея?

-- Я солдат, -- ответил он. -- Я выполнял приказы.

-- Расстреливали наших пленных?

-- Я солдат, а не палач. Я воевал. А на войне убивают...

Мне стало его жаль. Не знаю почему.

-- Пойдемте со мной.

-- С удовольствием.

Когда я разрезал пополам лагерную пайку хлеба и обильно помазал обе половинки маслом (а топленое масло стало у меня появляться после того, как мне сбавили срок наполовину и я стал не каторжником, а зэком), глаза у него загорелись лихорадочным блеском. Хлеб он проглотил мгновенно.

-- Не надо спешить, ешьте спокойно, -- и я отдал ему второю половину.

Данке, спасибо! -- сказал он, но съел хлеб поспешно.

-- На сегодня вам нельзя больше.

-- Почему?

-- Ваш желудок истощен. Приходите завтра, я вас снова угощу.

-- Спасибо, -- ответил генерал, но уходить не спешил: он хотел сказать что-то еще. Посидел немного и молча ушел.

Утром, сразу после утренней поверки, генерал был уже на крыльце бани. В помещение не входил -- он терпеливо поджидал меня, не напомнив ни единым стуком или возгласом. О себе.

Я вышел к нему, позвал.

Снова покормил и снова ограничил в еде. Генерал не обижался. Он говорил, говорил слезами. И я понимал его.

Фигура генерала на фоне бани стала привычной. Вскоре он договорился с санчастью о том, что будет охранять стиранное белье стационара, когда оно сохло после стирки, Бельё стационар стирал сам в прачечной бани. Своей прачечной не было. Сушили белье здесь же, на площадке возле бани.

Генерала подкармливали все понемногу. Банные работники, тот же, Семен Колесов. и Федя Подопригора, и Костя Чамар, и Николай Героимов , мой земляк с Гомельщины, Николай Рябков ,тоже земляк. Эти люди перестирывали уйму белья, сушили, сортировали. Но зато все они были сыты, а это была основа основ лагерной жизни. Повара кормили "прачек" -- каждое утро они приносили им на кухню выстиранные и выглаженные куртки и передники, поварские колпаки, что делали сверх нормы, а за это получали от поваров и раздатчиков тоже сверх нормы суп и кашу, даже больше. того.

10. ПЯТЕРКА ЦАРСКОЙ ЧЕКАНКИ

За сравнительно небольшой срок генерал ожил, на лице появилась улыбка. Со мной он начал делиться своим сокровенным.

Помню, когда он получил из Будапешта фотографию дочери и зятя, которого он еще не видел, первым прибежал ко мне и радовался вместе со мной доброй вести. Зять сидел в черном костюме, дочь -- в подвенечном платье. Для нас, почти одичавших в лагере, увидеть ту фотографию было целым событием.

А генерал расцветал от счастья, смотрел на меня. Он очень надеялся на помощь Красного креста, благодаря которому ему удалось получить фото дочери.

Как-то венгр явился ко мне и зашел в мой закуток, который, как и все ему подобные, назывался кабинкой. Под мышкой у него был большой свёрток..

-- Это вам, мой молодой друг! произнес он торжественно и развернул на койке генеральскую шинель на красной атласной подкладке. -- Я дарю ее вам с большой благодарностью.

Увидев мое хмурое лицо, смутился:

-- Что-то не так, Иван? Чем я обидел тебя?

-- Уважаемый генерал. Вы меня не обидели, но шинель я взять не могу. Отнесите ее в камеру хранения. Она пригодится еще вам.

-- Я же от всей души, я обязан Вас отблагодарить. Вы меня вернули к жизни..

-- За это плату не берут. Спасибо!

Унес он её не в камеру хранения. Вскоре Жора Мильцен предстал перед нами в новом полупальто--"Москвичке" с четырьмя карманами. А из атласной подкладки в олповской мастерской было сшито платье его женщине, заключенной бытовичке, с которой Жора вел "совместную жизнь".

Генерал продолжал ходить ко мне в баню. И я угощал его, чем мог. И если генерал задерживался, опаздывал, я невольно чувствовал какую-то нервозность. Встречи с ним стали обязательными, ,как традиция. Мы нуждались друг в друге. Рассказывали о себе, о прошлом...

Однажды он явился ко мне с серебряным походным сервизом -- красивые стопочки, вилки и ножи. Он торжественно развернул свое сокровище и опять не увидел на моём лице радости.

-- Генерал, генерал. Вы хотите усложнить мою жизнь. Будет то, что со швейцарскими часами.

-- О, наконец-то я Вас понял. Все понял. Извините.

Но там были всего лишь часы, а тут столько серебра. Целое состояние! Да ведь меня съедят живьём.

Мне было жаль генерала.

Утром я обнаружил, что мои сапоги вычищены до блеска и стоят в уголке.

-- Кто это постарался? -- спросил я у прачек.

-- Это все генерал тебе свою любовь показывает, -- ответили ребята, стирая белье.

-- Ну и генерал, -- вздохнул я, -- что-нибудь да придумает.

При встрече с ним я спросил:

-- Зачем вы это сделали, генерал Эрлих? Я и сам умею чистить сапоги.

-- Я хочу добром ответить на ваше добро.

-- Не надо, Я очень вас прошу об этом.

-- Почему не надо?

-- Вы же генерал.

-- Но я еще и человек! -- почти крикнул он.

Переспорить Эрлиха я не смог. Еще не один раз я обнаруживал свои начищенные сапоги, до блеска, и мне не хотелось, чтобы этим занимался генерал. А он продолжал оказывать мне внимание хоть таким образом.

Письмо, полученное им от дочери, преобразило его. Эрлих ожил, стал разговорчив, весел. За то, что я разделял его радость, он был благодарен мне. Я понимал генерала. Но суровая жизнь заключенного, немецко-фашистского злодея, накладывала свой отпечаток -- он впадал в меланхолию, плакал.

Но голод отступил от него, он выжил. И сохранил в себе человеческие начала.

Вскоре, однако, наши встречи подошли к концу. Оперуполномоченному ОЛПа, младшему лейтенанту Алексею Савельеву не нравилось, что я помогал составлять документы майору, моему земляку Алексею Ходатовичу -- начальнику лагеря. Майор был грешен -- любил выпить...

Перед тем, как мне отправиться на ОЛП лесокомбината -- новое мое местожительство, меня отыскал генерал Эрлих. Он уже знал, как со мной разговаривать. знал, что такое конспирация, кто друг и кто враг, кому можно доверять, а кому нет.

-- От этого вы не откажетесь, -- он развернул носовой платок.В нем была завернута золотая пятерка царской чеканки. "Это Вы возьмёте, Иван".

-- Что вы генерал, это же золото, -- я засмущался, не знал, что сказать Эрлиху.

-- Я рад и счастлив, что вам это подошло. Храни вас Бог, мой друг. Спасибо вам. Дайте я вас обниму.

Уже на лесокомбинате я подарил монету своей начальнице ОТК. Она себе сделала зуб и коронку. Мне же помогла вставить протезы- мосты из нержавейки.

Дождался ли мой генерал встречи с дочерью, не знаю.

Но помнить я его буду всегда.

ОТ РЕДАКЦИИ:

Газета закончила публикацию воспоминаний "Зона" из жизни заключенных и каторжников в Гулаге. Автор И. Нечаев приоткрыл еще одну страницу страшного преступления тоталитаризма на территории нашего огромного государства -- репрессий и гулаговского произвола.

...Эти люди до сих пор ходят с оглядкой, не могут избавиться от чувства преследования. "Шаг влево, шаг вправо, считается побегом, и конвой стреляет без предупреждения!" -- до сих пор звучит в их ушах.

У них отнято все: лучшие годы жизни, здоровье, любовь, семья, положение в обществе. Их лишили права стать образованными людьми, учеными. Всю жизнь чувствовали себя эти люди униженными и оскорбленными, доведенными до отчаяния. Сдают нервы. Нарушена психика. Утрачено здоровье. Это отрыжка Гулага.

Сейчас эти люди реабилитированы. Им возвращены, казалось бы, права, предоставлены льготы... Но так ли это?

Автор воспоминаний "Зона" И. Нечаев всё никак не может поставить в квартире телефон. На его заявление чуткий начальник-чиновник отвечает: "Дополнительно сообщаю, что внеочередная установка телефона гражданам, пострадавшим от репрессий, Правилами пользования ПТС не предусмотрена".

Они слишком стары. А дожить последние годы хочется в человеческих условиях. Нечеловеческих у них было предостаточно.

Ныне реабилитированные узники Гулага объединились в "Ассоциацию жертв Гулага" при Советском райисполкоме нашего города. Свои собрания они проводят по вторникам в 17 часов еженедельно. Приглашают на них всех. Приходите, познакомьтесь с этими людьми, узнайте правду о Гулаге и его жертвах из первых рук.

ПОСТСКРИПТУМ

Гомельским Объединением Обездоленных большевизмом создан проект Памятного Знака жертвам ГУЛага, утверждённый всеми инстанциями. Но ортодоксальные члены КПСС, засевшие в исполкомах, загубили проект: нет, мол, средств. Отписки -- нелепейшие, но они снова у власти.

А "КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА" СООБЩАЕТ:

~6~

Нечаев И. К. "Зона"

Оставить комментарий © Copyright Нечаев Иван Кондратьевич (niachayeuanton@gmail.com) Размещен: 25/08/2010, изменен: 25/08/2010. 155k. Статистика. Рассказ: События Иллюстрации/приложения: 2 шт.		Ваша оценка:

Нечаев Иван Кондратьевич : другие произведения.

Зона