В придорожном ресторанчике Генрих оказался единственным посетителем. От автобана, с которого он съехал, ресторанчик отделяла насыпь, усаженная молодыми елочками. Шум машин сюда почти не долетал. Генрих вошел внутрь ресторанчика. Румяная официантка приняла у него заказ, он вымыл руки, и вернулся на летнюю террасу, где на одном из столиков он оставил папку с бумагами и книгу. Там его ждал неприятный сюрприз. За столиком, откинувшись на плетеную спинку стула, сидел какой-то старик, и листал его книжку. Генрих откашлялся, и старик поднял взгляд.
- Простите великодушно, молодой человек. Если я вам помешал, я могу удалиться, - сказал старик, и даже чуть наклонился вперед, опершись на палку.
- Что вы, оставайтесь, - пробормотал Генрих, и сам удивился своим словам. На вид старику было за восемьдесят. Генриха учили уважать старших, и он не мог просто так прогнать его. Получив ответ, старик откинулся назад, поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее, и сказал:
- Меня зовут Леон. Леон Фесслер.
- Генрих. Рад знакомству, - отрекомендовался Генрих, хотя, конечно, был не рад.
- Интересуетесь концлагерями? - кивнул на книгу старик.
- Не совсем... пишу дипломную работу, - обреченно ответил Генрих. Его подозрения оправдались, и вместо того, чтобы спокойно поесть, ему придется развлекать старикана разговором.
- О, так вы историк? - блеснул глазами старик.
- Психолог... учусь на психолога, - ответил Генрих.
- Психолог? Как необычно... Позвольте узнать тему вашей дипломной работы? - поднял брови старик.
- "Синдромы компенсаторного поведения у узников концлагерей, как средство выживания", - процитировал Генрих название.
- И что же это означает? - спросил старик.
- Ну... я, в общем, пытаюсь понять, как люди выживали в лагерях. Что им помогало, что мешало.
- И как успехи?
- Не очень, - признался Генрих. - Я никак не могу понять, почему люди безропотно шли на смерть. Почему не дрались, даже когда уже все было ясно.
- Да, это серьезно, - кивнул старик, и спросил: - Ну, а что бы сделали вы, на их месте?
- Я бы... Ну, можно же было дать отпор?!
- Как? Чем?
- Да чем угодно! Руками, палками, камнями. Ржавым гвоздем, наконец! Все, что угодно, только не идти как баран на смерть! - старик задел чувствительную струну, и Генрих, сам того не заметив, повысил голос. Он перечитал сотни книг, пересмотрел множество фильмов, кинохронику, и все никак не мог понять, как люди дали загнать себя за колючую проволоку. Как дали умерщвлять себя, методично, по плану, и ведь все знали - и не сопротивлялись. Разум его восставал против этого.
- Я был в концлагере, - ответил старик. Прозвучало это до того буднично, как будто он сказал Генриху, что был в туристической поездке.
- Вы?! - удивился Генрих. - Вы разве еврей? - выпалил он, и смутился, до того бестактно это прозвучало. Старик был не похож на еврея.
- Я не еврей, - старика вопрос Генриха не задел. - В те времена не обязательно было быть евреем, чтобы попасть в лагерь.
- И за что вас? - беседа становилась интересной. Официантка принесла заказ Генриха, вежливо поздоровалась со стариком. Генрих он не обратил на это внимания, он напряженно ожидал, что ответит старик.
- Я был членом коммунистического кружка, - ответил тот. - В 1933, когда наци пришли к власти, они отправили таких, как я, в лагеря.
- 1933?! - не поверил своим ушам Генрих. - Сколько же вам было лет?
- Девятнадцать. Чуть меньше, чем вам сейчас.
- Погодите, - стал подсчитывать Генрих. - Получается, что вам сейчас...
- Мне девяносто восемь лет, - кивнул старик, и достал из кармана трубку.
- Эта часть для некурящих, - машинально одернул его Генрих, шокированный словами старика. Девяносто восемь лет, это надо же. И в таком возрасте он сам ходит, сам говорит, да еще как говорит!
- Я не курю, - мягко ответил старик. - Врачи давно запретили мне курить. Но я по-прежнему могу насладиться вкусом старой трубки. Этого у меня никто не отнимет.
- Расскажите про лагерь, - попросил справившийся со своими чувствами Генрих.
- Лагерь, да... - ответил старик, посасывая трубку. Взгляд его был устремлен в пустоту. - Мы добывали торф. От лагеря до болот, где мы работали, нужно было идти два часа. Каждый день, на рассвете мы маршировали туда с лопатами на плечах, и перед закатом возвращались. Местные жители называли нас болотными солдатами. У нас была песня. - Старик вперил взгляд в Генриха, и тому стало неуютно под этим сверлящим взглядом. - Охранники требовали, чтобы мы пели. Нацистские марши мы петь не хотели, а наши, коммунистические, петь было запрещено. И мы написали свой марш, марш болотных солдат*. Охранникам он понравился, и мы пели его. Пели изо всех сил... Да... - Старик помолчал, потом принялся что-то тихо напевать себе под нос. Генрих заскучал, решив, что тот с головой ушел в воспоминания. Неожиданно старик поднял голову, и посмотрел Генриху в глаза: - Хотите узнать, как там было? Ведь вам же интересно, как мы выживали?
- Хочу, - кивнул Генрих, и приготовился услышать очередную историю. Он даже был готов поехать со стариком к тому домой, посмотреть фотографии, или что там тот собирается ему показать. Тем сильнее его удивили дальнейшие действия старика: тот с удивительной для уже немолодого человека резвостью вскочил со стула, перегнулся через стол, и обхватил голову Генриха руками. На мгновение Генриху показалось, что тот собирается его поцеловать. Лицо Генриха было напротив лица старика, горящий взор голубых глаз гипнотизировал его. Впрочем, почему голубых? Они черные, черные, как ночное небо, и такие же бездонные. Генрих не успел удивиться, мир закружился перед его глазами, свернулся и исчез. Глаза его закатились, он обмяк на стуле, запрокинув голову. Старик вернулся на свое место, и стал ждать, посасывая мундштук.
- Что это с ним, герр Фесслер? - спросила, пробегая, официантка.
- Задремал. Жарко же, - ответил старик, и добавил, видя сомнение на лице официантки: - Не волнуйся, дорогая, все с ним будет в порядке. Лучше принеси-ка мне супу, и кусок хлеба, да потолще.
Официантка ушла, и вскоре принесла заказанный суп. Старик не притронулся к тарелке, а все так же сидел, оперев левую руку на палку, и трубкой в правой. Не прошло и получаса, как Генрих очнулся. Он со свистом втянул в себя воздух, и закашлялся.
- С возвращением, - отсалютовал ему трубкой старик.
- Это...Это, это все правда! - прохрипел Генрих, и глаза его налились кровью.
- Правда, - успокоил его старик, и пододвинул к нему тарелку. Взгляд Генриха сфокусировался на тарелке, он схватил ложку, и принялся есть, судорожными движениями, захлебываясь и чавкая. В считанные секунды он опустошил тарелку. Взяв кусок хлеба, он дочиста вытер тарелку. Держа сложенную лодочкой ладонь левой руки, чтобы не упустить ни крошки, он умял хлеб. Покончив с хлебом, он набросился на то, что заказал раньше, и съел и это. Заметив, что остались крошки, он собрал их пальцем, одну за другой, так, что на столе ничего не осталось. Старик терпеливо ждал, пока Генрих насытится.
- Как долго? - спросил он у Генриха, когда тот закончил с едой.
- Год...год и... О, боже! Это все правда, все правда, - опять принялся причитать Генрих, раскачиваясь на стуле.
- Ну что, споем? - спросил старик, и принялся отбивать палкой ритм. Генрих дико взглянул на него, но, против своей воли, стал постукивать вилкой по тарелке. Привлеченная шумом официантка выглянула в окно, и чуть не выронила из рук кружку. На летней террасе, старый школьный учитель, герр Фесслер, вместе с приехавшим молодым симпатичным парнем, хором пели песню.
* Die Moorsoldatenlied (Марш болотных солдат) - песня, написанная заключенными концлагеря Бёргермур, у границы с Голландией.