Он начал записывать свои впечатления об этом мире, поскольку ощущал себя в нем чужим. Их улыбчивость казалась ему упреком, хотя никто не ставил ему в вину нелюдимость и мрачность. Долгое время не подозревал о физиологических различиях между ним и окружающими, пока однажды, на посвященном духам празднике, с ним не сделался
обморок, вследствие которого на время стал таким же - он увидел мир их глазами. Волшебный фейерверк звуков и красок пытался позже перенести на бумагу. Так, создал теорию восприятия, основанную на понятии физического поля, которое он понимал как предрасположенность к "симпатии" между элементами различной природы.
Основной его заслугой считается создание символической теории речи, не получившей, впрочем, полного признания. Следует напомнить о скандальных обстоятельствах его исчезновения вместе с другими членами преступной группы, ставившей своей целью полный пересмотр незыблемых основ нашего общества и лишь благодаря случайности избежавшей справедливого возмездия: это случилось в дни праздника всех Святых, в октябре, в окрестностях Харавы. Итак, вот эти, с позволения сказать, записки ученого чудовища, само существование которых было бы невозможно без использования высоких технологий нашей цивилизации; ведь всем нам ясно, что эти записки в некотором роде объективация ментальных флуктуаций, неуловимых иначе: так пресекается лет мотылька.
"В следующий раз сделаю это стоя, - отметил я , застегивая пуговицу на брюках и глядя вслед Хельге, бесшумно выскользнувшей в приотворенную дверь на третьем этаже главного корпуса университета им. Сен-Бева.
Странными путями приводит нас Господь к осознанию своего предназначения. Прошел год с тех пор, как я вышел на шоссе и сел в попутную машину, которая, как оказалось, направлялась в сторону Харавы, согласно просьбе другого пассажира, который вышел по нужде и с которым, возможно, машина меня спутала. Из поездки мне запомнилась безумная цифра, которая высветилась на счетчике, как только мы встали у роскошного гостиничного комплекса в центре Харавы. Гробовой голос бортового компьютера вынудил у меня обещание расплатиться в ближайшем будущем, с тем машина хлопнула дверцей и отбыла.
Озираясь, я заметил субъекта с залысинами, который делал мне призывные знаки. Невероятно, но этот Вергилий меня знал, с профессиональной приветливостью провел лабиринтами лестниц наверх, где для меня был снят номер. Так я стал здесь жить: а что, собственно, оставалось делать?
Наутро меня разбудил телефон. Кто-то со скверной дикцией язвительным тоном интересовался, почему я не в здании университета, где обязался прочесть курс лекций, и раз уж договор заключен, о чем он весьма сожалеет, то не буду ли я любезен усадить свою задницу в автомобиль, предоставленный администрацией.
Еще не проснувшийся толком, я не успел вставить в эту тираду ни реплики, только согласно кивал и гляделся в зеркало трюмо. Когда в трубке стихло, я медленно застегнул рубашку, причесался и вышел. Ключ от двери был с брелком, из прозрачного камня на меня смотрело чье-то лицо, смутно знакомое. Я еще любовался чудной вещицей, когда оказался в вестибюле. Здесь было пусто. На улице ждала машина.
Из двух одно, мрачно думал я: либо длится вчерашняя путаница, которой наконец придет конец, когда выяснится, что я не тот, за кого меня принимают, либо у меня что-то с памятью и я действительно обещал что-то. Интересно, на какую тему лекции? Филология, которой занимаюсь, слишком обширный предмет.
Тут мои размышления прервались: машина бесстрастно объявила, что мы достигли главного корпуса университета им. Сен-Бева. Сердце по-детски забилось: этот университет я закончил ровно двадцать лет назад. Много позже Тони Штирнер объяснил мне, профану в политике, по каким причинам и в какой исторический момент город, где я рос, был переименован в Хараву.
В смятении взялся за инкрустированную прохладную ручку двери и очутился в объятиях профессора Панаева, преподававшего историю средневековья еще в годы моего студенчества. Он так радовался, что я смутился. Я оторвал взгляд от его озаренного слезами лица и огляделся. Меня окружали другие почти забытые профессора. Я подумал, что должен сказать что-нибудь сентиментальное и уже открыл было рот, как вдруг раздался звонок, он оглушил и испугал меня. Я шагнул к доске с расписанием занятий, коллеги уже резво бежали по лестницам к своим кафедрам, я стал лихорадочно искать себя в списках, обнаружил в графе "Отделение общей филологии". Третий курс, предмет - "Теория языковых контактов". Еще минут пять бродил по коридорам, разыскивая 315-ую аудиторию.
Студенты, хрустевшие чипсами, воззрились на меня с любопытством. После процедуры знакомства я вспомнил пару-тройку свободных от инвектив анекдотов. Отсмеявшись, небрежно поинтересовался, имеются ли у них представления о предмете, который нам предстоит изучать. Горе мне: лишь одна девчушка запинаясь сообщила, что тема, кажется, касается способов понимания между существами различных миров. Я с печалью подумал: это, возможно, и моя проблема тоже; взглянул на часы, висевшие на стене, и начал свою лекцию.
"Представьте банальную ситуацию: некое тонкоматериальное существо из тех, что были известны раньше под именем духов, передает сообщение, пользуясь, например, силами медиума. Встает вопрос: можем ли мы для понимания смысла сообщения пользоваться грамматикой нашего языка? Вопрос кажется излишним в том случае, если "дух" для сообщения использует формы родного реципиенту языка. Например, дух мертвого К. упрекает друга в том, что тот потерял часы. Даже не будучи уверены, что это именно "дух мертвого К.", мы не ставим под сомнение факт высказывания, т.е. что употребление слов "часы" и "потерять" соответствует тому, что мы о них знаем. Т.е. что значение слов некоторого языка инвариантно относительно прохождения через ряд миров А, В, С. Прошу отметить, что кроме рассмотренного случая, когда информация транслировалась из мира мертвых в мир живых, что бы под этим не подразумевал каждый, есть множество прикладных случаев. Например, когда взаимодействуют две культуры разного уровня, исследователь интерпретирует исторические документы, или оркестр играет музыку прошлых столетий, или ребенок слушает сказку. Здесь также налицо двуязычие, которое не осознается.
А теперь проведем собственный эксперимент по установлению языкового контакта. Наверно, вы слышали о недавнем сенсационном открытии. Ученые обнаружили разновидность сусликов, чей музыкальный набор свистов объявлен сложной семиотической системой, а его носители - существами, обладающими интеллектом. Как проводятся исследования? Перед пленными сусликами появляется некий предмет, например красный шар, или пища, или человек. Суслики при этом издают некие сигналы. Если при повторении эксперимента сигнал не изменяется, делается вывод: такая-то серия звуков соответствует понятию "красный шар", такая-то обозначает пищу и т.д.
Итак, вы, двое мальчиков, встаньте, подойдите к кафедре. Смотрите, я вожу ручкой перед вашими глазами. Что вы на это скажете? Как, вы готовы подтвердить, что это ручка? А я бы спросил: "Чего этот пред валяет дурака?" Теперь я проведу перед вами самку. Произнесете ли вы слово, обозначающее половой акт, или будете недоуменно молчать, или заговорите о своем, например, о футболе? Если так, то на основании результатов эксперимента я вынужден сделать заключение: звуки, издаваемые вами, значат не более, чем гудение холодильника, посему в статусе наделенных интеллектом существ вынужден вам отказать".
После лекции, облегченно вздохнув и записав расписание на всю неделю, я вышел на улицу. Шел пешком: город моей юности мало изменился. Подумал, с какой точностью судьба вновь заставила меня заниматься любимым делом. Но что значит "любимым"? Именно то и значит, что судьба всякий раз поворачивается так, чтобы я мог видеть яснее и рельефнее весь клубок противоречий, которые заключены между понятиями "действительность" и "описание действительности". Звуки, производимые человеком под видом речи, в девяноста случаях из ста являются "белым шумом", т.е. несут ноль информации. Но иногда все же мы прибегаем к словам взаправду, и как выразить цель, с которой мы это делаем, при помощи тех же зыбких слов? Нечто, ощутимо и страшно, колеблется в моей глубине, я набрасываю на это покров слов, чтобы видеть - или чтобы суметь отвести взгляд? Первый, с кем имею дело, когда записываю сон, или мысль, или чувство - это я сам. Но действительно ли я хочу донести до себя брызги, остатки той волны, что звалась мыслью или чувством? В пространстве между мной и белым листом бумаги обитает некий дух, он водит моей рукой, когда я пишу, и я не могу быть уверенным, принадлежит то, что я пишу, мне или ему, соратник он мне или соперник. Разве речь - имя этому духу, или, вернее, разве дух, как морской змей, обитает в глубинах речи?
Так я шел, и остановился как вкопанный, когда в памяти вдруг всплыло имя профессора Панаева в рамке некролога. Я вспомнил даже ностальгическую грусть, которая меня охватила, когда прочел о его смерти и осознал, как много лет прошло с тех пор, когда я был юным. Может быть, сегодня не он лобызал меня? Я обознался, разумеется. На чем же держится вера в достоверность происходящего с нами, подумал я, если малейшая случайность, как то рассеянность, или сонливость, или недуг - и действительность делает крен, мелькает цветным пятном, пазлами, рассыпанными в траве.
Я встретил знакомого. Мы поболтали. Он удивился моему цветущему виду. Он выразил сожаление или соболезнование по этому поводу. Я не успел оскорбиться. Рядом затормозила машина, которую я хорошо запомнил, как запомнил и чудовищную сумму долга - и мой собеседник, растерянно и бледно улыбнувшись, погрузился в нее, как в трясину, и машина рванула с места. Я пригладил забившееся под рубашкой сердце и зашагал дальше.
На другой день я с воодушевлением излагал студунтам свою новую идею: контакт между разноматериальными сущностями возможен, но только не средствами языка. Есть другой, более изящный путь. Ты слышишь знакомую мелодию, ты случайно открываешь нужную книгу, встречаешь нужного человека, твои сны полны иносказаний, даже твои обмолвки - все ведет тебя к определенной идее, или поступку, который, даже будучи сделан, остается неизбежным, крепко впаянным в судьбу, и ничто не выдает вмешательства извне, подсказки. Подталкивание под локоть почти неощутимо - но разве это не форма языкового контакта, более действенная и лишенная лжи, от которой не свободен ни один жест человека?
То, что я говорил, было им понятнее чем мне: повторяю, я был среди людей уродом, хотя до конца не мог понять, чего, собственно, лишен. Это касалось именно способности воспринимать дуновения иных миров.
- Вы скажете, - они ничего не говорили, - что такой односторонний контакт есть скорее форма вмешательства в человеческую жизнь, форма принуждения и контроля. Напомню о понятиях "личный демон" и "ангел-хранитель", имевших хождение в древних цивилизациях и обозначавших, наряду с понятием "судьба", ощущение присутствия некой силы, формирующей историю личности. Когда контакт реализуется в такой форме, человеческой судьбой, как мелком, пишут некое послание, и оно остается записанным в истории рода. К сожалению, мы не умеем расшифровывать такие послания, мы даже не подошли еще к пониманию того, что всякая судьба - это текст, написанный нечеловеческой рукой с определенной целью.
Предположим, некая экспедиция прибыла на планету, о которой ничего не известно, кроме тех общих данных, которые может предоставить компьютер. Сделать вывод, что человек как вид доминирует, не так трудно, достаточно облететь наши города. Но как догадаться, что те низкочастотные механические колебания в районе гортани, которые производят периодически особи нашего вида, являются особым образом закодированной информацией? Наша цивилизация немыслима без множества излучателей волн различной природы и интенсивности. Наконец, само человеческое тело является сложным неоднородным излучателем. Как выделить в этой симфонии вербальные сигналы, как услышать предложение, эту единицу смысла, а в нем различить мельчайшие осколки - слова? Как пришелец догадается об употреблении слова? То, что нам кажется логически стройной системой языка, на деле так зыбко, так необъяснимо".
Я вскочил чуть свет и с облегчением опустился на подушку, вспомнив, что сегодня лекций нет. Уснуть уже не удалось, и я стал размышлять, как бы структурировать время. А день был прекрасен. Я вышел, я бродил по улицам, щурясь под радостным потоком солнечных лучей, воображая себя бесплотным, парящим высоко в лазури. Где-то там, за створками синевы, блаженные и бесчисленные миры рассыпаны гирляндами, и они растворены во мне, как самый сладостный дурман.
Я вышел на окраину города и думал, что движусь к багряно-оранжевой пирамидке храма. Но, видимо, ошибся, тропинка повела меня к подножию другого холма. Скоро очутился у развалин старого замка, о котором сам упоминал на лекции: стены его главного зала украшают искусно вырезанные барельефы и тексты на неизвестном никому языке. Вместе со мной к замку приблизилось несколько любопытствующих. Молодая девушка громко смеялась, обнажая мелкие белые зубки. Нахмурившись, я прошел вперед, досадуя на нежданных спутников.
В замке было сумрачно и сыро. Я осматривался, старичок в длинном плаще пересказывал девушке и двум самоуверенным юнцам древнюю легенду о Белом Старце - духе замка. Кто-то пустил шутку, молодежь загоготала, я прошел под аркой, свернул, и все звуки наконец затихли. Сквозь стрельчатые окна проникал цветной свет, ложился, дробясь, на стены в затейливых фресках. Если замок являлся физическим телом, то его душа, Белый Старец, делался видимым лишь изредка. Я видел его теперь перед собой и вид его был страшен. Он был невероятно высок, насуплен, с яростно сверкающими глазами. Он сжимал посох побелевшими костяшками пальцев. Мой взгляд скользнул по белой его мантии вниз и там, где она ниспадала на каменный пол, я заметил какое-то роение, струящийся быстрый блеск. До этой секунды я был, наверно, оглушен: звуки внезапно хлынули в уши, я услышал, как визжит девица, услышал сухое близкое шуршание - и увидел на полу, у себя под ногами, великое множество извивающихся, тонких как веревки змей. Одна метнулась, норовя вцепиться в ногу, я отбросил тварь, она кинулась снова, короткая боль пронзила мою икру: змея висела на ляжке, я тянул ее обеими руками и не мог оторвать от себя. Боль становилась все сильней. Я наклонился, я впился зубами в тело змеи у загривка, перекусил ее, и наконец она вся упала мне под ноги и перестала извиваться. Во рту остался металлический мерзкий вкус. Наступая на змей, я побежал назад, к выходу.
Старик пытался оторвать змею от девушки. Оба парня стояли остолбеневшие и невредимые.
- Перережьте змею! - подсказал я.
Один из парней выхватил перочинный нож. Мгновение - и змея упала. Всей гурьбой мы вывалились наружу.
Наступали сумерки. В ясном синем небе зажглись первые звезды. Почему-то мы вышли через другие ворота. Каменный мост расставил ноги над оврагом, узким и глубоким. Внизу блестела вода. Мы встали у перил, не в силах говорить. Наконец я спросил:
- Вы видели Старца?
Старик молча кивнул.
Змея прожгла мне брюки. Я озабоченно потрогал рану. Боли не было. Девушка показала рукой на что-то внизу, в ущелье. Я взглянул. На темной свинцовой поверхности озера светились диковинные цветы. Белые, большие, с зеленоватым фосфорным сиянием, они были невероятно красивы. Я ничуть не удивился, когда девушка, вскрикнув, добежала до края моста и стала спускаться в овраг по едва заметной тропе. Мы не успели даже попытаться ее остановить, так все быстро произошло. Она была уже внизу и протягивала руки к ближайшему, у берега, цветку. Мы услышали еще возглас изумления, когда она, сорвав цветок, близко поднесла его к лицу. И все. Девушка исчезла. Я протер глаза.
- Она утонула? - спросил у спутников, как будто они видели другое.
- Хельга! Хельга! - хрипло закричал старик.
Я молча рванулся вниз, той же тропинкой, что она. Уже ступив на берег, вздрогнул от мысли: может быть, здесь топь и ее засосало. С минуту стоял, пробуя почву под ногами. Болота не было. Девушки тоже. Совсем близко от меня лежал сорванный цветок. Он был тоньше алюминиевой фольги и уже потускнел. Он ссыхался, умирал, как медуза без воды.
Заросли озерных цветов одуряюще пахли. Они покачивались на воде, подобно лотосам, и мне захотелось вот так же лежать, покачиваясь, ни о чем не думая. Я уже собирался исполнить свое намерение, как вдруг что-то больно ударило по макушке. Я поднял голову. Старик на мосту яростно кричал и жестикулировал. Он размахнулся. Я отшатнулся от летящего камня и тот упал в воду. Разошлись круги, из-под них выступило лицо девушки. Охнув, я наклонился, потянул ее за волосы вверх. Ноша была тяжелой и скользкой. Я весь измазался в иле, пока увидел девушку на берегу. Неумело, но хладнокровно откачивал, пока, наконец, опасливо озираясь, ко мне не спустились юнцы.
Старик представился как Беликов Кирилл Константинович. Он оказался моим коллегой - мы даже встречались на каком-то симпозиуме. Красавица была его дочерью. Мы оживленно заспорили, забыв обо всем. На минуту я увидел лицо Беликова близко от себя, желтоватое, с щетинками, с яростными глазами, и мне показалось - я вижу покрывало, наброшенное на некое могучее и страшное существо, они глядит из-под покрывала, и я со страхом думаю: хорошо, что оно не на свободе. И отражение той же самой мысли мелькнуло и затаилось в глазах Беликова, я совершенно отчетливо понял, что он увидел сейчас во мне: нечеловеческое, стыдливо прикрытое плотью. Я окинул взглядом окружающее. Угрюмо свистел ветер. Все было привычно и выморочно. Я попытался высказать то, что захлестнуло меня сейчас. Я сказал:
- Если бы существовали зеркала, объемные и движущиеся, и они отражали бы некую действительность, то мы имели бы тот мир, который имеем.
- Возможно, - отозвался Беликов.
- И когда в зеркале не отражается ничего, мы говорим: человек умер.
- Видимо, нас, как лингвистов, ожесточает невозможность установить соответствие между действительностью и ее описанием, - прочитал мои мысли Беликов. - Объяснить - значит огласить что-то. Объяснить - значит мужественно ходить по водам. Стоит только засомневаться и глянуть под ноги и ужас смыкается, как стена воды. Откуда ты узнал вообще, что можно объяснить происходящее?
Меня действительно охватил ужас. Я вспомнил свой приезд сюда, преподавание и призрак Старца. Осмысленность моей судьбы показалась совершенно сомнительной.
- Судьба, - саркастически повторил Беликов. - А что это такое, дорогой мой? Сумма всего, что происходит? Некий план, методически исполняемый? Тогда какова цель и кто тот, кто ее поставил? И не оговаривайся простой отсылкой к небу. Должны существовать конкретные рычаги и исполнители. Так, если я роняю чашку и она разбивается, разве в этом можно видеть злой умысел сил гравитации?
С большим удивлением я узнал, что Хельга, дочь Беликова, одна из моих студенток. Как-то после лекции она протянула мне, краснея, записку, где был телефон и просьба срочно позвонить. Уверенный, что речь пойдет о ее учебе, я спросил все же, в чем дело. Хельга, запинаясь, сообщила, что папа заболел, и что это, кажется, последствия того случая в старом замке.
Я тут же позвонил. Голос Беликова казался испуган. Рассыпаясь в извинениях, попросил заехать, прихватив фотоаппарат. Пообещав, я взглянул на Хельгу. "Мы можем доехать на моем велике", - предложила она. Велик оказался больше похож на веник. Это был металлический штырь с раструбом, который крепился между ног. Хельга объяснила, что обычно на велике ездят поодиночке, но в принципе его мощности достаточно для двоих.
Мы были на стоянке транспортных средств. На нас поглядывали с любопытством. То и дело с резким хлопком взлетала вверх какая-нибудь хрупкая машина. Девушка, уже оседлавшая свою железку, посоветовала мне сделать то же. Она добавила, что я должен держаться крепко, чтобы не упасть в полете.
Внезапно мы взвились, как римская свеча, вертикально. Я вцепился в Хельгу с такой яростью, как ни один возлюбленный. Я не мог даже закричать: в лицо хлестал ветер. Мы начали падать, и тошнота подступила к горлу. Но, не долетев буквально сантиметра до земли, снова взлетели.
Я вспомнил, что наблюдал в прошлом году за ходом скандального чемпионата по велоспорту. Тогда, помнится, несколько участников гонок погибли, упав в море, и разгневанные родственники предъявили иск организаторам соревнования, необдуманно проложившим маршрут.
Мы приземлились за городом. Я чувствовал себя как после тяжелой попойки. В саду пере домом сверкал фонтан, все утопало в зелени. Беликов сидел в шезлонге у бассейна. Он изменился. Побурел, покрылся чем-то вроде лесного мха. Одни глаза сверкали яростно из-под сводов черепа. Он помолчал, давая мне время выразить свои чувства. Но я, вымотанный дорогой, лишь молча плюхнулся в кресло рядом.
- Вот, Саша, - раздраженно начал Беликов, - к чему приводит небрежность. Меня не кусала змея. Но я, однако, умираю!
Я вздрогнул, попытался что-то сказать, но он не дал.
- У меня дочь, Саша. Я не могу оставить ее одну. И почему именно я? Те двое, я наводил справки, с ними все в порядке. Вот, хотел полюбоваться на тебя, - он оглядел меня испытывающе. - Неужели никаких последствий от поцелуя змеи?
Он продолжал говорить, а я с тревогой прислушивался к своему телу. Боль в коленке показалась подозрительной. Впрочем, у меня и раньше ныли суставы. Захотелось немедленно расстегнуть одежду, чтобы убедиться, что буро-зеленых наростов нет.
- Но как выражается эта болезнь? - взволнованно стал я расспрашивать.
- Меня как бы качает на отмели между жизнью и смертью. Я лежу часами без мыслей, без эмоций, умиротворенный.
- Кажется, это называется нирваной, - с понимающим видом вставил я.
- С каждым разом реальность все отдаляется. Мне трудно сосредоточиться на тех функциях, которые я выполняю в этой жизни. Даже на простейших, вроде ходьбы и еды. Я знаю, что должен отползти с этой отмели, иначе меня слизнет волна небытия. Но мне этого все меньше хочется. И потом, есть физиологические изменения, - равнодушно добавил он. - Я испытываю удушье, воздух кажется мне тусклым и непригодным для дыхания.
Беликов смотрел на меня, как бы чего-то ожидая. Кажется, он задал вопрос. Но какой? Я сконфуженно извинился.
- При некоторых условиях в узлах голографической решетки можно увидеть свою группу. Ты понимаешь, Саша?
Определенно, я ничего не понимал. Мой взгляд упал на фотоаппарат. Зачем он нужен, логично поинтересовался я. Беликов хлопнул себя по лбу, показал место в кустах и пожаловался, что оттуда все время кто-то смотрит. Фотографии ему нужны, чтобы сравнить то, что он видит, с тем что, возможно, запечатлеет фотоаппарат. Я машинально сделал несколько кадров, еще более огорченный. У Беликова определенно ехала крыша. В кустах, кроме кузнечиков, ничего не было.
Хельга накрывала на стол. Я уставился на ее розовые пальцы, быстрые, как пустынные ящерицы. Вдруг она вскрикнула, янтарное пятно чая расплылось по столу. Хельга большими глазами глядела на желтую змею, ползущую по садовой дорожке.
Я стиснул руки, стараясь удержать рвущееся прочь сознание. Кто-то сильный и решительный выбирался, выламывался из меня, как зверь из кустов. Я должен стать собой. Эта гигантская змея - мое настоящее тело. Чего же я медлю?! Радужное оперение дракона ослепило меня. Я выкинул вперед когтистую лапу - и с грохотом рухнул, увлекая за собой столик и дорогой фарфор. Хельга подала мне руку.
- Это была безобидная медянка, - невозмутимо заметил Беликов. - Неужели ты так боишься змей, Саша?
Я молчал, ошеломленный. Почему-то не хотелось ничего рассказывать. Натянуто улыбнувшись, пробормотал извинения и ретировался. Я пообещал Беликову разузнать о способах лечения его болезни. Уходя, чувствовал спиной его настороженный взгляд.
Я проявил фотографии и, сложив в конверт, отдал на следующей лекции Хельге. Со снимков смотрели лица людей, множество лиц. По некоторой зыбкости я заключил, что это мыслеформы, или воспоминания, или что-то в этом роде.
Во время лекции я смотрел на Хельгу, и мне хотелось ее. Равнодушным голосом попросил девушку остаться - эта пара была последней. Не поднимая головы, я черкал что-то в блокноте ожидая, когда все, наконец, уберутся. Одна из подружек Хельги подошла к ней, болтая и хихикая. Я внушительно кашлянул. Подружка, усмехнувшись, вышла. Мы остались одни. Я встал, повернул ключ в замке. Хельга, пунцовая, смотрела на свои руки с розовыми ногтями. Я сел на краешек ее стола.
- Как твой отец? - спросил.
- Ему, кажется, лучше, - промолвила, косясь на дверь.
- Хельга, у тебя есть парень?
Отрицательно качнула головой.
- Почему вы спрашиваете?
- Ты здорово носишься на этих штуках, великах. Я, честно говоря, побаиваюсь.
- Чего тут бояться? - В голосе мне почудился вызов, и я накрыл ее ладонь своей.
- Ты красивая. Сегодня мне не удалась лекция, потому что я все время думал о тебе.
Она попыталась высвободить руку, но я прижал ее сильней. Другой рукой гладил ее волосы.
- Мне пора идти, - пробормотала с испугом и попыталась встать. Я ждал этого момента и перехватил ее, усадив к себе на колени. Я целовал ее долго, нащупывая тем временем и обезвреживая преграды вроде пуговичек и резинок. Ее каблучки беспомощно и нежно стукнули о пол.
В тот раз я взял ее, сидящую на краешке стола, и это было восхитительно. Изысканную пикантность придавало бормотание уборщицы в коридоре: она дернула ручку запертой двери, и мы оба замерли, пытаясь утишить дыхание.
В целях конспирации вышли порознь. Я был счастлив и опустошен. Любовная связь придавала новый статус моему существованию в этом городе, которое до сих пор казалось мне слишком эфемерным. Никаких угрызений совести я не испытывал, тем более что, судя по моим ощущениям, новичком в этом деле Хельга не была.
Вероятно, иррациональная симпатия к Беликову, которую я почему-то испытывал, переместилась спонтанно на Хельгу, иначе я не могу объяснить ту страсть, с которой я набрасывался на нее всякий раз, когда выпадала такая возможность. Любила ли меня она? Или только подчинялась сильнейшему? Но нет, я видел, как она кусает губы, пытаясь подавить стон. Всякий раз приходилось преодолевать ее молчаливое сопротивление. Она пыталась ускользнуть, и чтобы предотвратить это, я давал ей всякие задания, например, перед самым концом лекции отсылал на кафедру. Подгоняемые моим свирепым взглядом, студенты убирались из аудитории, и начинались наши оргии. Вынуждаемые обстоятельствами, мы не разговаривали. Да и о чем мне было с ней говорить? Ее юношеские интересы, наивные взгляды не могли меня взволновать. Наверно, та поспешность и нечистоплотность, с которой мы занимались сексом, мне нравилась. Почему же она молчала, не возразив ни разу? Боялась предстоящих экзаменов или ей тоже нравились такие отношения? То, что я был слеп и не задавал себе никаких вопросов, свидетельствует, что я был влюблен, хотя и вел себя как сволочь.
Ну да, кивнул себе с усмешкой, нет словечка более емкого чем любовь. Любовь к Бетховену. Любовь к устрицам и коитусу. Употребление слова должно быть конкретно, как употребление презерватива, который нельзя натягивать на что угодно. Вспоминая Хельгу сейчас, когда она погибла, я испытываю смутный стыд, как человек, который не оправдал доверия: в моих чувствах к ней мало романтики, но разве я обещал кому-нибудь испытывать лишь возвышенные чувства? И разве кто-нибудь на земле стоит действительно сильных чувств? Мы делаем признания, укоряем и сожалеем в рамках тех игр, которым обучены. Применительно к играм искренность - верх пошлости. Так успокаивал я свою совесть. Мне хотелось представить отношения с Хельгой как рядовую интрижку, я не мог этого сделать и потому злился.
Я отправился к Беликову обсудить фотографии. Нашел старика на диване в комнате со спущенными шторами. Его тело, из-за буро-зеленых наростов казавшееся безобразно распухшим, высилось жутковатой грудой в полумраке, но глаза по-прежнему, или еще ярче, блестели.
Он без всякого интереса рассмотрел фотографии: на них были мертвецы, которых он знал когда-то. Я сообщил, что ожидаю приезда эксперта по темной магии, который будет его консультировать, но и эта новость оставила Беликова равнодушным. Сосредоточенно глядя в потолок, он заговорил вновь о голографической решетке, о том, что он уходит, не выполнив задания, и что мне грозит то же самое. "Ты должен вспомнить свою миссию на этой планете и состав своей группы, - тихо и безучастно бубнил он. - У нас... у них нет другого языка кроме случайностей, болезни, смерти и сна. Такая грамматика. Дело даже не в том, что ты... или я не цепляемся за жизнь. Она не многого стоит. Но упущенные возможности, комбинация сил, которая, может быть, никогда уже не повторится... Я слишком поздно понял, что ты... я должен работать для общего дела. Теперь ты остаешься один. Не знаю, кто еще в группе. Но это люди, близкие тебе по духу. Бывает, едва заговоришь - а человек уже кажется родным. Или бывает, тот, кого всегда считал своим соперником... Не знаю. Попробуй задействовать голограмму".
Я держал его руку в своей и ободряюще улыбался. Я решительно не хотел верить в эту чушь. Наконец Беликов, изнемогший, закрыл глаза и задремал.
На следующий день приехал специалист по черной магии, которого по моей просьбе разыскала жена. Он был худ, желт, с ястребиным носом. Осмотрел Беликова, впавшего в забытье, обошел весь дом. Наконец подозвал меня и сообщил, что жизнь Беликова крякнула, как скорлупа яйца, под грузом непосильной задачи, что его удивляет ясная кармическая связь между мной и больным, она же настораживает, поскольку может повлечь за собой мою гибель; что в районе дома формируется тоннельный проход в тот мир, и уже можно видеть, как сквозят разные типы на той стороне.
Я поблагодарил, сбитый с толку. Какие общие дела могли быть у меня с Беликовым? Какие бывают вообще дела на земле? Я стал думать об этом неотступно. Предположим, мое призвание, как я полагаю, лингвистика. Но представляет ли эта отрасль знаний интерес для Всевышнего? Можем ли мы быть уверены, что он относится одобрительно к занятиям наукой или искусством? А что, если настоящая задача жизни, с его точки зрения, заключается совсем в ином, в том, что я привык считать ничтожным? Существ, сочиняющих романы и трактаты, ничтожный процент. А что, если в жизни всего человечества скрыт глубокий смысл, непостижимый для нас, одержимых знаниями? Бог создал великое множество существ, и дал им всем имя людей, это термин такой же емкий, как и расплывчатый. Если то, что ты человек, предполагает предназначение, то как узнать, единое оно для всех или единственное для одного тебя?
Я взглянул с тревогой на дворик Беликовых, теперь утонувший в сумерках. Он показался мне раструбом воронки, чей конец уходил в высоту неба. Ни минуты я не сомневался в словах желтого мага: эта воздушная дорога ожидала меня тоже.
Три последующие недели я провел в больнице. Меня сбила машина: я осознавал это сквозь мешанину кошмаров. Чудовище надвигалось, расставив громадные черные колеса, чье-то белое лицо вверху трепетало, как флажок на ветру. Я спрашивал себя: зачем же ты полз по асфальту, а не шел, как все люди? На мне была одета желтая узорчатая одежда, красивая и прочная. Меня волновала судьба этого костюма, я с ужасом чувствовал запах гари: в огне сгорело что-то бесконечно драгоценное, может быть, даже этот желтый костюм.
Когда немного пришел в себя, в палату привели шофера. Следователь вежливо задавал вопросы. Глядя на меня с невыразимым страхом, шофер клялся, что в тот день чудом не наехал на длинную желтую змею, растянувшуюся на середине шоссе, но он - видит Небо - сделал все, чтобы ее обогнуть, ни с кем при этом не столкнувшись, потому что, по счастью, дорога была пустынна, тем не менее он врезался в ограждение и мог бы погибнуть сам, не выскочи вовремя из горящей машины.
Я сослался на амнезию. Мне действительно нечего было сказать. Но я почувствовал смутный страх, мне показалось, я не до конца контролирую свои действия, показалось, что я - как бы это выразить - не адекватен самому себе. Есть уйма вещей, которые чрезвычайно важны, но ничуть не колеблют нашего внутреннего стержня, того глубинного "я есть" что, как червь, прячется в самом прекрасном на вид яблоке. Когда я ощутил, что во мне, возможно, есть некто, также наделенный волей, и эта воля - иная, неведомая, враждебная - я испугался так же, как некогда, наверно, пугались при встрече с духами. Вскоре, впрочем, страх исчез: ведь затягиваются же ряской окна на болоте. Будь иначе, как бы мы выносили всю противоестественность своего существования?
На другой день меня навестила Хельга. В длинном зеленом платье, взволнованная. Воодушевление, охватившее меня, тут же погасло, как пламя, придавленное пальцем. Стало холодно и неуютно. Я не понимал слов Хельги. Она говорила что-то горячо и долго, я смотрел, как движутся ее губы. Не прерывал, но, как будто убаюканный дивной мелодией, начал дремать. Заметив это, Хельга вскочила в негодовании. Я хотел было ответить что-то, но почувствовал, что глаза слипаются. Хельга трясла меня за плечо, продолжая что-то объяснять.
- Ани ле йодэа клум, - с улыбкой отвечал я, прежде чем уснуть. Теперь я спал по-настоящему, и был рад, что спасся от назойливой гостьи. Через окно я вышел из палаты, опустившись на траву на окраине города, достал из кармана четыре свечи, установил их в вершинах квадрата, дождался, когда полная луна выйдет из-за облака и зажег свечи одну за другой. Сам встал в середину квадрата. У меня сильно заболело сердце. Держась за грудь, опустился на колени в прохладную высокую траву. Я смотрел на луну, свет ее все разгорался. Мои свечи, едва заметные в траве, казались такими слабыми. Боль отпустила, я поднялся на ноги и увидел напротив себя женщину. Лицо было мне знакомо. Я шагнул навстречу, но между мной и женщиной вдруг встал Беликов. Зелень с его лица была сбрита, он выглядел совсем как в тот день, когда мы гуляли по старому замку.
- Это они, - торопливо проговорил Беликов. - Постарайся их не забыть. Я тебя не оставлю, конечно, но это будет другая, более тонкая связь, и она может легко оборваться.
- Кто эта женщина? - спросил я.
- Разве ты не знаешь сам ее и остальных?
- Здесь нет никого больше.
- Как, ты их не видишь?
Я покачал головой.
- Значит, голограмма активизирована не полностью, придурок!
- Заткнись, старый пердун, - миролюбиво ответил я, складывая в карман свои свечки. Когда наклонился за последней, голова закружилась, я упал и больно ударился о пол. Застонав, открыл глаза и обнаружил, что лежу около своей кровати в клинике. В окно ярко светила луна.
Сразу после выписки я позвонил Беликовым. Выяснилось, что Хельга меня в клинике не навещала, что такая идея даже не приходила ей в голову, что сама мысль обо мне ей отвратительна, что она не потерпит больше моих прикосновений, моих змеиных взглядов, моего присутствия в ее жизни, и что... Но тут я положил трубку.
Тем временем наступили летние каникулы, я решил съездить к матери. Ее дом с усадьбой в двух часах езды я помнил ярко до слез, но никогда не называл своим или нашим домом. Построенный по чертежам матери, он был ее собственностью в любом мыслимом понимании. Он был оттиснут, отчеканен по образцу материной души и обладал способностью выдавливать из себя, как косточку из вишни, всех посторонних, меня в том числе. В детстве я этого не знал и страдал бессознательно, как животные, которые стремятся убежать из опасного места. Впрочем, место было прекрасно, особенно овраг, заросший орешником и бурьяном. Здесь мы с братом прятались от материнской опеки, играли в исследователей тайн природы...
Отпустив машину, я пошел к воротам. Был вечер, и в комнатах было как прежде. Безупречно чисто. Книги, книги. Я провел рукой по корешкам. На фотографии в изящной рамке маме было лет тридцать. Я видел ее и раньше, но забыл. На снимке была женщина моего недавнего бреда. Видимо, я все же допускал, что галлюцинации имеют реальных прототипов, потому что, едва мама вошла с ужином, повел об этом разговор.
За что ее люблю - маме можно рассказать все, самую невероятную чушь, фантастику, сон - и она выслушает и попытается понять. В ее мире сосуществовали, наверно, такие представления и понятия, которые другому показались бы несовместимыми, как ботинки на полке холодильника.
Выслушав мою историю, она долго курила, глядя в окно.
- Ты хочешь сказать, что мы связаны не только отношениями мать - сын, но и иной, потусторонней связью? Что ж, возможно, и я не вижу в этом ничего поразительного. Люди, которые в этой жизни близки, тянут за собой шлейф других существований, в которых также были связаны теми или иными узами. Например, убийца и жертва в следующий раз могут предстать как муж и жена, родитель и ребенок. Это то, что называют личной кармой, но ты ведь и сам знаешь, зачем тогда спрашиваешь? - она погасила окурок, внимательно на меня глядя.
- Тут другое, мама. Беликов настаивает, что это важно именно здесь, сейчас.
- Да, странно. Саша, повтори-ка, что ты говорил о визите той студентки? Ты уверен, что она навестила тебя наяву? В какой момент, по-твоему, ты уснул?
Я задумался. Визит Хельги был совершенно реален, но в то же время его фактически не было. Мне было зябко. Я не понимал ее слов. На каком языке она говорила? И вдруг в сознании выплыла фраза:
- Ани ле йодэа клум! - радостно выпалил я.
- И что же это значит? - подняла она брови.
- Не знаю.
- Саша, ты лингвист. Разве нельзя по одной фразе определить хотя бы, к какому классу относится данный язык? Мне думается, это важно. Возможно, здесь кроется ключ к разгадке всего ребуса.
Она принесла из кабинета массивный том лингвистической энциклопедии. Мы листали его, пока у меня не стали слипаться глаза. Я зевнул и захлопнул книгу. Увы, такого языка не существовало.
Ани ле йодэа клум! - ожесточенно повторил я и рухнул в постель.
Я ехал поездом, причем, собираясь, забыл уложить кое-какие вещи, и теперь с досадой думал, что придется обходиться без бритвы и блокнота. Мой спутник был в черном строгом костюме, черной шляпе. Он что-то читал, шевеля полными красными губами, что прятались в жидкой бороде. В вагоне было прохладно, несмотря на яркий летний полдень.
Мы нырнули в глубокий черный тоннель, вслед за которым начинался город. Перекинув сумку через плечо, я вышел из вагона. Несколько раз судорожно вздохнул, приучая легкие к знойному влажному воздуху. Спокойно встретил взгляд солдат у блок-поста. Один вернул мне таудот-зеут, лениво засмеялся шутке своего напарника. Я двинулся пешком по узкой мощеной камнем улице, которая, закручиваясь спиралью, поднималась по склону горы. Здесь, на Территории, жил мой брат, я приехал, чтобы поговорить с ним. То, что он задумал, казалось мне безумием: отравить водозаборники, которые снабжали питьевой водой Иерусалим. Убедившись, что хвоста за мной нет, нырнул в крытый дворик, нажал кнопку звонка. Меня впустили тут же.
- Ассалям аллейкум, - кивнул я собравшимся, обнялся с братом.
- Ты выглядишь совсем как иудей, - оглядев меня, рассмеялся брат. - Кипу еще не примерял?
- А что мне, чалму носить? - огрызнулся я. - И ездить на работу верхом на верблюдице?
Зак, не злись, - брат похлопал меня по плечу. - Как тебе Великая Еврейская железная дорога?
- Впечатляет. Кондиционеры такие, что можно получить воспаление легких.
- Как мама? Ты давно из дома? Впрочем, об этом поговорим после. Знакомься, мои друзья.
Али называл имена, представляя каждого, я улыбался и кивал, мне было все равно, Сулейман это или Саид, потому что имена, я знал, Али выдумывает на ходу, не потому, что не доверяет мне, но не хочет обременять опасным знанием. Моссад отвалил бы хорошие деньги за любую информацию об этих ребятах. Я знал, что они не станут говорить при мне о своих делах, поэтому отчаянно начал сам:
- То, что вы задумали, это безумие. В Иерусалиме половина кварталов - арабские. Разве вы хотите отравить своих?
- Свои будут предупреждены, - мягко заметил Али, остальные настороженно молчали.
- Если предупреждать всех, информация дойдет и до евреев, и ваш план будет раскрыт. Вообще эта идея - убивать с помощью иорданской воды, которая всегда была символом жизни.... Это отвратительная идея!
- А то, что они делают, просто замечательно, - вмешался парень с нежными, как у девочки, ресницами. - Мы рабы на земле своих отцов, и должны работать на тупых израильтян! Я, например, с университетским дипломом работаю санитаром в бейт-холиме для престарелых сифилитиков!
- Они создали эту цивилизацию и имеют право брать на работу тех, кого они захотят. Если бы у нас был свой Тель-Авив, мы бы тоже не пустили в него иудеев.
- Евреи оккупировали этот город так же, как и всю нашу землю! Они сделали это руками американцев, половина которых те же евреи.
- Но евреи обречены и без всякого террора, - возразил я. - По статистике темп прироста арабского населения в несколько раз превышает тот же показатель для еврейских семей. Алия практически иссякла, и министерство абсорбции дышит на ладан. Погодите, скоро начнется обратный поток эмиграции. Уже сейчас израильтяне всеми правдами и неправдами добиваются виз в Канаду, США, Европу - куда угодно, лишь бы подальше от Земли Обетованной.
- Мы тоже читаем газеты, - отмахнулся Али. - Да, экономика Израиля с трудом выдерживает армию датичных, этих набожных трутней, которых полностью содержат налогоплательщики. Но что предлагаешь ты, Зак? Брататься с ними? Жениться на еврейках? Аллах покарает неверных. И карающим мечом будем мы!
В их глазах пылал огонь фанатизма. Что я мог добавить? Поинтересовался лишь, как будет действовать яд. Улыбаясь, брат ответил, что яд будет совершенно безопасен.
Ночью, когда все разошлись, мы с братом поговорили о домашних делах, обсудили свадьбу Самиры и связанные с этим расходы. Утром Али со всеми предосторожностями вывел меня из дома. Я больше не пытался его остановить, но просил ради матери не подвергать свою жизнь опасности. Наши слова были эфемерны: в этой стране никто не мог чувствовать себя в безопасности. Первый же военный патруль доказал это. У меня проверили документы, не удовольствовавшись этим, обыскали. Потом отвели к пыльному фургончику на обочине, приковали наручниками к бамперной решетке, где я должен был ждать прибытия начальства.
Было жарко. Пот стекал с меня ручьями. Израильтяне лениво переговаривались, курили. Еще одного араба остановили для проверки. Он был угрюм и сильно нервничал. Его приковали рядом со мной. Я спросил:
- У вас что, каждый день так развлекаются?
- Ищут кого-то, - буркнул тот.
- Эй, черножопые, не разговаривать! - крикнул солдатик.
Наконец подъехал самодовольный лысый еврей в штатском. Просмотрел наши документы. Соседа тут же втолкнули в фургон. Ко мне шеф подошел сам:
- С какой целью явился в наш город?
- Я искать работу, сэр, - дебильно улыбаясь, ответил я.
- Разве тебя не устраивает работа в Тель-Авиве, в фешенебельном отеле?
- Нет, сэр. Моя только уборщик, сэр. Клиент совсем мало стало, никто не ехать теплое море отдыхать. Зак мало денег, очень мало.
- У тебя есть жена, дети?
- Нет, я один.
- Братья, сестры?
- Есть сестра, она живет с папа-мама в Холоне.
- Еще у тебя есть брат. Где он?
- Брат давно пропал. Может быть, тюрьма сидит. Никто не знает. Вы, начальник, все знает.
- Да, знаю. Твой брат здесь, в Рамалле. Ты приезжал, чтобы передать ему что-то? Что именно?
Я покачал головой:
- Это ошибка. Я не знаю, где брат.
- Улица Харав-Леви, 16. Этот адрес тебе ни о чем не говорит?
Может быть, израильтянин прочел в моих глазах опасность для своей жизни, потому что быстро отступил назад. Они о чем-то совещались. Я с ужасом понял, что брата, Зюлейку и двух моих племянников уже, наверно, взяли. Но как это могло случиться? Значит, за мной следили вчера. Я их ненавижу. Как я ненавижу этих пейсатых подонков. Если бы у меня был пояс с пластиковой взрывчаткой! Ухмыляясь, ко мне подходил сержантик, судя по лычкам.
- Ну что, поговорим? - на скверном иврите, поигрывая связкой ключей. - Так где же твой брательник и его кореша?
- Ани ле йодэа клум, - я ответил машинально, следя за занесенной для удара рукой.
Одновременно с взорвавшейся в голове болью я услышал как сержантик завопил благим матом, потом он упал и на четвереньках пополз прочь. Я расправил крылья, высоко поднял голову, оглядывая своих недругов. Они сгрудились у жестяной коробки с колесами. Я вытянул шею, яростно выдохнул, наступил на вспыхнувшие обломки и взлетел. В воздухе мне пришлось сразиться с железной птицей, начиненной людишками. Птица рухнула, пылая, вниз, а я полетел к своему убежищу на горе. Я раскидал камни, вполз в пещеру и стал лизать лицо моей прекрасной пленницы. Бережно облизал чуть округлившийся живот, колыбель моего будущего сына. Пленницу следовало покормить, но я сам был голоден. Свернувшись в кольцо вокруг нее, спящей, я тоже уснул, и мне - в который раз с тех пор, как мы ждем сына - привиделось, что я стал человеком.
То, что я рассказал маме утром, не показалось ей ни смешным, ни абсурдным. Она пыталась убедить меня, что мир, который я видел во сне, существовал в прошлом.
- Я изучал историю и твердо могу сказать, такой цивилизации не было, - возражал я.
- О многом из того, что существует рядом, мы не догадываемся. Лучше постарайся вспомнить, каким зверем ты был во сне.
- Не мог я себя видеть со стороны. Внушительных размеров... летающий. Послушай, в этом мире должны сохраниться как бы двойники, тени. Али, мой брат... Кто он здесь?
- Так ты уверен, что твой сон - память о другом воплощении? На другой земле?
Я бы уверен. Что-то мешало мне рассказать матери о драконах и о том, как они появляются на свет. Мне казалось это стыдным, как если бы я поведал о том, как онанирую в ванной, потому что там я тоже воображаю себя драконом, который держит в когтях голенькую девушку. Если бы я рассказал это, сон о драконах автоматически перешел бы в разряд мальчишеских сексуальных фантазий. Да, у меня и раньше мелькала мысль, что для гармоничной супружеской жизни мне недостает когтей, раздирающих девичью плоть, что свою избранницу я хотел бы во время вынашивания плода кормить через рот с помощью присосок, проникающих глубоко внутрь. Прежде чем сделать это, нужно привести девушку в сознание, что бывает нелегко, ведь похищение, полет над скалами в когтях дракона, это такой стресс. Когда их кладешь на камни, а делать это нужно осторожно, чтобы не разбить хрупкий сосуд, начинаешь так называемую любовную песнь, чьи вибрации должны войти в резонанс с мозговыми волнами девушки, и она - так говорят опытные драконы - воспринимает тебя уже иначе, ты кажешься ей ангелом или соплеменником, эту иллюзию нельзя разрушить, даже если хочется поглубже вонзиться, и когда лижешь ее тело, нельзя допускать крови, иначе некому будет вынашивать твой плод. Твое жало с дрожащим на конце семенем должно погрузиться в предназначенное ему место, а потом ты запечатаешь сосуд, и погрузишь девушку в сон, похожий на смерть, и будешь заботиться о ней.
- В том мире ты был оборотнем и мог превращаться в большую птицу?
- Не в птицу, - поправил я. - Скорее, в змею с крыльями.
Мама взглянула на меня с жалостью:
- Но змеи не летают, Саша!
Я пожал плечами. В нашем мире никогда не бывало драконов, ни наяву, ни в легендах.
- Ты с детства был странным ребенком, - грустно проговорила мама. - Я верила, что вырастешь необыкновенной личностью. Великим магом... Открывателем новых истин...
- А я стал простым учителем словесности, - невесело усмехнулся и подумал о брате, который, останься жив, наверняка достиг бы больших, чем я, успехов.
- У меня нет даже внуков, чтобы утешиться и возложить на них те надежды, которых не оправдали мы, старшие. Как у тебя с женой? Помирились?
- Мы не ссорились. Она храбрый человек, но я не вижу причин, по которым мы должны находиться всегда рядом.
- У тебя есть другая женщина?
Я вспомнил Хельгу и решительно покачал головой. Мне не хотелось о ней говорить.
Неужели эта покорность, которая приходит после многих ударов судьбы, и называется мудростью? Неужели единственное, чему нас хочет научить Бог - это неспособности сопротивляться ему? Луга и рощи в окрестностях городка убегали от меня прочь. Позвонила Хельга, она была в отчаянии и попросила приехать: отцу стало хуже. Смерти нет, твердил я себе. Это лишь миг перехода, но почему же он нас так пугает? Или мы предчувствуем за порогом нечто столь ужасное, о чем молчат даже святые книги? Беликов не может умереть, потому что я не разгадал тайну нашей с ним связи. А если он - мой брат Али из прошлой жизни? Был ли брат убит израильтянами в ту ночь, и что стало со мной?
Кто-то тронул меня за плечо. Я судорожно обернулся. Женщина с невероятно красивым лицом и небрежно обозначенным телом обнаружилась на заднем сиденье моей машины. Она держала сигарету на отлете и, как ни в чем ни бывало, курила.
- Простите, но кто вы, мадам? - осипшим голосом спросил я.
- Увы, я не знаю, - любезно улыбнулась.
Я взглянул в окно. Местность совершенно безлюдная. Машиной управляет компьютер. Даже если эта астральная тварь примется меня душить, ничто не повлияет на работу двигателя, и мы прибудем точно в назначенное время. Я не сомневался, что она послана по мою душу. Для полноты, так сказать, голографического рисунка.
- Нет, сухо ответил моим мыслям призрак. - Ты еще не выполнил задание здесь, на земле.
- Какое задание?
- Ты - посредник. Как и вся наша группа.
- Значит, ты тоже входишь в нашу группу? - подхватил я.
- Войду, когда вернусь.
- Послушай, не пойму я этого и многого другого. Посредник - что это за путь?
- Некорректно сформулировано. Посредник - заклинатель на границе, и ему вовсе не нужно отправляться куда-то.
- А что же ему нужно? - устало спросил я. - Что я конкретно должен делать, чтобы не ошибиться и выполнить свое задание?
- Ты должен это почувствовать сам. Дереву никто не подсказывает, что оно должно расти, а не летать или мяукать, это приходит изнутри, ведь так?
Я осмелел и начал злиться:
- У человека есть простое назначение: питаться, размножаться, ты это имеешь в виду? Тогда зачем столько разговоров о высшем смысле, и какое там еще посредничество? Между живыми и мертвыми?
Я понял, что попал в точку, и вздрогнул от внезапного холода, но по инерции продолжал:
- В принципе я могу пробить научную конференцию по проблемам межвидовой лингвистики. У вас, у мертвых, интересуются этими вопросами, ты так считаешь?
- Но я не мертвая, - кротко возразила она.
- Тысяча извинений. Впрочем, я как бы шучу.
- Шутишь? - с сомнением переспросила она. - Но это вовсе не смешно. Миллионы лет живые и мертвые боятся и ненавидят друг друга. То, что их разделяет, кажется им пропастью, хотя на деле это черта, проведенная мелом. Это вовсе не смешно, Саша.
Интонация, с которой она произнесла мое имя, показалась мне знакомой. Я взволновался: она напомнила мне маму.
- Итак, ты считаешь, что мое предназначение - быть посредником между живыми и мертвыми. Как же это должно выглядеть? Мне нужно освоить профессию медиума?
Не замечая иронии, она возразила, что спиритизм устанавливает связь не с мертвыми, а с неким шельтом, с шелухой, оставшейся от улетевшей души.
- Ты должен сначала установить связь с самим собой, тем, который находится в мире мертвых.
Я озадаченно молчал.
- Будь осторожен, Харава не прощает должников, - прибавила, прежде чем исчезнуть.
Беликов выглядел лучше, чем я представлял. Не дав опомниться, он начал кричать, возбужденно и зло:
- Это просто убийство, разве ты не догадался еще? Меня - а потом и тебя - кладут и сжимают пальцы на горле до тех пор, пока не перестанешь хрипеть и дергаться! Я стою как будто на краешке карниза и вижу справа стекло окна, вижу свет и лица за стеклом - а слева осыпается сырыми комьями земля, мне на лицо, на глаза, а я уже не имею права шевелиться... Ты что думаешь, смерть - это просто щелчок выключателя?! - он скрипнул зубами и приподнял голову с почерневшим лицом. - Знаешь, какая наша самая большая ошибка? Что жизнь нам кажется игрой, и смерть игрой, разве что к боли мы относимся серьезно, ее мы боимся, и боли рождения, и боли умирания. А ведь это только минуты, часы относительно ясной работы чувств. Потому что все остальное - тоже боль, и до, и после, и в паузах, всегда, но только сквозь сон... Если бы у меня был такой шанс, если бы я мог вернуть жизнь!..
Вошла Хельга, и Беликов замолчал. Мог ли я представить, что творится в хорошенькой головке моей возлюбленной? Вдруг поймал на себе ее взгляд, странно отчужденный, изучающий, словно видела меня впервые.
Чтобы отвлечь Беликова от мрачных мыслей, я заговорил о теории первичных морфем, которой увлекался тогда. Суть ее состояла в том, что некогда, в Правремена, имя Бога содержало слог "Ха", и этот слог перешел в слова, указывающие на все, что хорошо и приносит благо, тогда как слог "Ра" напротив, обозначал недоброе, лживое начало. То, что в языке масса слов, содержащих "Ра" и обозначающих положительные явления, не опровергает, но напротив, свидетельствует в пользу теории: человек, в течение тысяч лет строивший вокруг своей души защитный, замешанный на лжи панцирь, не мог в конце концов не перевернуть всю систему ценностей. Так, боги превратились в демонов, а демоны стали племенными богами. Мы с Беликовым принялись искать в древних наречиях слова, подтверждающие теорию. Хатхор, Элоха, Хавва, вспомнил я. Беликов, чуть повеселевший, припомнил Хадира и Хаддинга. Сюда же мы включили астральных героев Хавбаса (персонификация Венеры), Хайка из созвездия Ориона и Хайнэ, персонификацию Луны. Беликов ввернул Халу, летучего вепря, которого боялись и любили в некоей сгинувшей стране.
Слов со слогом "Ра" оказалось великое множество, причем отрицательное значение в них, если и было, давно выветрилось. Когда запас географических и этнографических наименований иссяк, я вспомнил вдруг единственное слово, которое абсолютно укладывалось в теорию: Ра вместе со своим вариантом рэу означало именно зло. На каком языке, оживленно полюбопытствовал Беликов, но я не мог вспомнить.
Затем Беликов заявил что, когда одна религия сменяет другую, то это захватывает область не только религии, но и всю культуру в целом, например, эпоха матриархата сменяется более мужественной эпохой, и что все эти метаморфозы вовсе не означают победы "более божественной" религии над "менее божественной", поскольку продиктованы природой человека, а не потусторонними реалиями.
Тогда я добавил что, возможно, "Ра" означает не собственно зло, сколько путь к божеству. Предположим, в точке "Ха" было некое состояние единения с Богом, потом что-то произошло, человек оказался отброшен, и чтобы вернуться, он должен проделать путь "Ра". Это даже не путь, это процесс, подобный тому, который происходит с человеком, если его оглушить ударом по голове: он будет медленно приходить в себя.
Беликов, утомившись, закрыл глаза, и я замолчал. Так нелепо показалось мне говорить с умирающим на совершенно не актуальную для него тему. О чем вообще нужно говорить с умирающими? Передавать приветы покойным родственникам? Выражать надежду на благоприятную погоду?