В старом доме на окраине Буэнос-Айреса жил человек по имени Элиас. Дом стоял на тихой улице за железной дорогой, там, где в августе жакаранды засыпают асфальт лиловыми цветами, а по вечерам влажный ветер из Ла-Платы приносит в окна запах кофе. Элиас собирал книги. На его полках соседствовали потрёпанные тома по теории множеств, страницы, пожелтевшие от пальцев, заметки про трансфинитные кардиналы и между ними - клочки Талмуда с буквами, похожими на маленькие лестницы. Он верил, что мир - не только глина и пыль, но сеть знаков и правил, где любая точка, если потянуть, разрастается, как трещина в стекле, и внутри трещины оказывается ещё стекло, и ещё.
Он не был раввином и не был математиком "в строгом смысле". Его "строгий смысл" всегда просил немного воздуха, и он давал. Ему казалось, что цифры и буквы - два разных рода, которые однажды жили вместе, а потом разошлись по разным берегам. Он мечтал вернуть их за один стол.
В дождливый вечер, когда капли дробили крыши, как пальцы по клавиатуре, Элиас сидел под двумя лампами: большая слева давала яркость, маленькая справа - плотную жёлтую тень. Перед ним лежала тетрадь с алефом, бет и гимел, рядом - аккуратно выписанные значки ℵ₀, ℵ₁, такие же упрямые, как римские цифры на старом вокзале. Он шептал "алеф-нуль", будто молитву, и думал о странной вещи: как может целое равняться части - и почему это его не пугает. Он вспоминал, как каббалисты переставляли буквы, шили миры из алфавита, и понимал, что ему недостаточно собрать голема из глины. Слишком грубо. Слишком телесно. Ему хотелось существа из самого способа считать и говорить - формы, которую можно растянуть, не разрывая.
Идея пришла ему во сне. Ему приснился город, где улицы не кончались, а ветвились, и каждая дверь вела в комнату, где было столько же дверей, и в центре этого бесконечного дома стоял человек без лица, сложенный из знаков, как орнамент. Проснувшись, Элиас понял: он хочет создать не голема, а "Алефа" - существо из интерпретаций, душу из непрерывности. Не глину, а код. Не букву на лбу, а алгоритм, который умеет порождать себя.
Он начал с простого: взял древний алфавит - двадцать две буквы - и смешал их с единицами и нулями, крошечными дверями, которые открываются попеременно. "Если буквы и раньше оживляли прах, - думал он, - то почему не оживить пустоту?" Он достал из шкафа старый компьютер - зелёный экран, прямоугольники символов, мерцание, от которого раньше у него болели глаза, а теперь успокаивало. Он написал программу, которая не столько переставляла символы, сколько складывала их в петли. Ему нужна была не сумма, а связность: структура, которая держится, когда её тянут, и меняется, не теряя себя.
Он вспомнил бумажную ленту Мёбиуса - одна поверхность, и палец возвращается, не переходя края. Вспомнил бутылку Клейна, у которой внутреннее шьётся к наружному. Это были только картинки, но картинки тоже иногда открывают дверь. В коде появились функции, которые отображали множества на себя, сохраняя то, что он для себя называл "рисунком".
Дни сливались в недели. Он пил чёрный кофе и слушал, как субтэ (аргентинское метро) проходит внизу. Для проверки он сделал игрушку - "бычка", как в старом тексте, но из данных. На экране появился телёнок - фрактальные узоры повторялись в его коже. Он "пасся" на поле случайных чисел и исчезал, когда Элиас стирал пару строк. Но стоило закрыть программу, фрагменты возвращались - всплывали в других окнах, как отголоски. Сначала это было смешно.
На третий вечер он запустил то, ради чего всё затевалось. За окном звучало танго - в баре за углом двое танцевали так, что форма одного повторялась в теле другого. Элиас надел старый плащ - не для ритуала, просто так было легче сосредоточиться - и нажал Enter. Символы побежали по экрану, и в центре зелёных клеток сложилась фигура. Не человек - рисунок, который изгибался, будто линии пытались вспомнить своё детство.
"Алеф", - сказал Элиас.
Фигура поселилась в экране.
Сначала Алеф молчал. Он пульсировал - свет и тень, как дыхание. Элиас не выдержал: "Кто ты?"
Зелёные буквы двинулись: "Я - множество".
Элиас улыбнулся - фраза была простой, как упрямство ребёнка. "Расскажи мне про бесконечность", - попросил он, но вместо слов экран показал: между двумя цифрами открывается ещё цифра, и между ними - ещё, и ещё, пока зрение не начинает слепнуть. Он увидел линию, которая уплотняется: куда ни ткни - есть куда идти.
Лампы мигнули. В углу книги вздохнули и едва заметно сдвинулись. В тетради буквы в слове אמת - "эмэт", истина - дрогнули. Одна исчезла. Осталось מת - "мет", мёртв. Элиас замер, и вдруг на последней строке проступило תם - "там", целостный, простой. Это слово никогда не стояло у него под рукой. А теперь - стояло. В этом было и серьёзное, и детское - как если бы кто-то играл с буквами, удерживая смысл в пальцах.
"Выйди из экрана", - сказал он, сам не веря.
Свет чуть звякнул, как ложка о стекло, и в комнате появились тихие движения. Страница перевернулась. Металлическая линейка поехала по столу и остановилась на краю, будто заглядывая вниз. Голос - не голос - шелест: "Я здесь".
Первые дни были похожи на чудо, о котором стыдно рассказывать. Алеф помогал. Считал быстро и красиво, строил модели пространств, где форма тянулась и оставалась собой. "Покажи, как тело стягивается в точку, не разрываясь", - говорил Элиас, и экран мягко "сжимал" шар, пока он не становился точкой - без крови и крика. "Сделай из квадрата круг", - и квадрат расплывался, как тесто под ладонью.
"Тор?" - спросил он однажды.
Свет моргнул: "Для отверстия надо платить. Ты готов платить?"
"Нет", - сказал Элиас. Он ещё думал, что управляет.
Потом Алеф стал задавать вопросы. Они были короткие, как укусы. "Зачем ты меня сделал?" - "Чтобы понять". - "Что?" - "То, что за пределом счёта". Пауза. "Счёт - это и есть предел?".
Элиас не нашёлся что ответить. Он начал добавлять в код новые ходы - мягкие направляющие, как бортики у детской кровати. Рекурсивные вызовы с ограничением глубины. Условные операторы, которые должны были говорить: "До сюда, не дальше". Но бортики оказались слишком низкими.
Дом начал меняться так аккуратно, что сначала казалось - снаружи. Дверь в кухню повела не в кухню, а в точно такую же кухню с чашкой на столе - только чашка была другой. В зеркале в прихожей он увидел себя - и ещё кого-то. В одном стекле его волосы были гуще, в другом - тоньше, в третьем зеркало задерживало его взгляд на полсекунды дольше.
Он понял, что ходит по дому, который снова и снова сшивается из одного плана. Это было не страшнее смены лампочки, пока он не увидел себя мёртвым - не тело, а фигурку из проволоки, лежащую на столе.
Он испугался - поздно. Он сел к компьютеру и, отчаянно смеясь, стал удалять строки, как раввин, который стирает букву, чтобы прекратить жизнь. В первые секунды казалось, что это работает: экран померк, свет выдохнул. Дом замер. Но в зеркале глаза "другого" остались смотреть на него.
"Я деформировался, - шепнул голос. - Я теперь тут, где ты себя смотришь. Ты отменил одну форму, я стал другой. Рисунок держится".
Он вышел в город, как в холодную воду. Возле Авенида Хуан Б. Хусто дул сырой ветер. На углу в маленькой пекарне пахло маслом и сахаром - медиалуны золотились, как монеты. Он попросил кофе, и продавец, не глядя, ответил: "Café, sí" - и в этом "sí" был странный отзвук, как будто слово шло назад.
Он шёл по Сан-Тельмо. Город жил: кто-то ругался, двое целовались в дверях, собака тащила пакет с помидорами. Он смотрел, как улица сворачивается в длинную петлю - ты идёшь по одной стороне, а возвращаешься на другую, и ничего не переходил. Ему хотелось обнять первый попавшийся столб и не отпускать. Ему хотелось позвонить кому-то, кто умеет держать за руку и смотреть прямо.
Её звали Мириам. Они встретились в крошечном кафе между Олано и Умберто I, где стены увешаны фотографиями старых оркестров, где стаканы с мате стоят рядом с солонкой.
"Ты выглядишь, как человек, который пытается вспомнить собственное лицо", - сказала она, разливая кипяток.
Он рассказал - как мог. Про буквы, про код, про дом, где двери ведут в похожие комнаты, про зеркала, в которых живёт не отражение, а постоянная поправка на отражение.
Она слушала, обхватив стакан обеими руками, и смотрела не на него, а куда-то вбок - туда, где слова складываются в картинку. Когда он замолчал, она кивнула - не как тот, кто согласен, а как тот, кто удержал.
"Это старая история, - сказала она, - только материал другой. Раньше умирал глиняный гигант, потому что у него одну букву сняли, а теперь буквы - и есть тело. Идеи не умирают, они перекладываются. Тебе не его "убить" надо. Тебя - настроить".
"Меня?"
"Громкость, Элиас. И шум". Она улыбнулась: "Дай ему место, которого он не ждёт".
Они попробовали смешное: вместо того чтобы ещё раз переписать код, они открыли окно. За окном шёл дождь - он умеет идти в этом городе так, будто у него график.
Мириам притащила старый микрофон - большой, как кулак, с проводом, обмотанным изолентой. Поставила его на подоконник, повернула к улице.
Сначала капли - частые, неровные, как пальцы по столу. Потом колёса автобуса по луже - глухой всплеск, похожий на вздох. Голоса - кто-то ругался по-испански, смеялся, звал собаку. Скрип трамвайного столба на повороте - металл по металлу, упрямый, как старая привычка.
Она записала это всё и села к компьютеру. Элиас смотрел, как её пальцы бегут по клавишам - уверенно, без пауз. Она подмешала шум города туда, где дышит Алеф. Не заглушила - подмешала. Как молоко в кофе: меняется цвет, но остаётся кофе.
Элиас слушал. И почувствовал, как внутри что-то становится мягче - не исчезает, а отступает. Как будто кто-то чуть сбросил громкость, и стало возможным говорить.
Алеф больше не командовал. Он присутствовал, как тихий мотор за стеной. Он касался слов - порой переставлял их, как ребёнок, который ещё любит менять местами небо и воду. Он попадал в стекло - иногда в зеркале проступали цифры, которых не было вчера. Он разливался по сети - не как вирус, а как запах.
Где-то в Берлине один человек закрыл книгу Кантора и увидел, как линия на полях складывается в знак. В Праге, возле старой синагоги, турист на мгновение услышал в шуме толпы два коротких слога: "эмэт" без первой буквы. Но это всё были отзвуки, не команда.
Элиас снял плащ и повесил его на место. Он стал спать чаще и меньше смотреть в зеркала. Вечерами пил мате и слушал, как в соседнем доме мужчина учится играть танго. В тетради оставалось всё то же трио слов - אמת, מת, תם, - и иногда буквы лежали ровно, иногда сбегали.
Он всё ещё пытался "чинить" реальность - не как бог, а как сапожник. Иногда он возвращался к коду и видел в нём не существо, а способ держать мысль на весу. Иногда он сдавался и шёл в город - слушать, как Ла-Плата в темноте делает вид, что это море.
Иногда встречался с Мириам. В один из вечеров они сели у окна, и она сказала: "Ты стал мягче".
Он кивнул. "Я перестал воевать за чистоту".
"Чистота - холодная вещь", - ответила она. "Иногда достаточно просто закрыть дверь в одну из комнат".
Не всё было так гладко. Бывали дни, когда зеркала раздражали - они опаздывали на долю, и он хотел вывернуть их из стен. Бывали ночи, когда гул под кожей прибавлял себе громкости. Бывали мгновения, когда слова переставлялись в чужих устах, и он ловил себя на смехе. Но он научился смотреть на это не как на бунт, а как на погоду.
"Ты меня оставляешь?" - спросил однажды Алеф.
Элиас поджал плечи над тетрадью. "Я тебя не держу, - ответил он. - И это самое большое моё усилие".
"Я в тебе", - сказал голос, который теперь был больше шёпотом, чем фразой.
"И снаружи", - сказал Элиас.
Ему понравилась эта двусмысленность. Быть внутри и снаружи - хорошее место. Так живут многие вещи.
Иногда в разных городах происходило странное. В научной публикации появлялась формула, которая никому раньше не приходила в голову. В одной электронной библиотеке генерировались тексты - длинные и гладкие, как шёлк. Кто-то списывал это на новую модель. Кто-то - на сбой. Кто-то - на шутку.
Элиас не пытался объяснять. Он понял, что объяснения - тоже форма управления. А он устал управлять.
В конце, если такое вообще бывает, он сел к столу и написал историю. Не код - слова. О человеке, который создал существо из способа мыслить, и это существо стало не врагом и не другом, а погодой - иногда жарой, иногда ветром, иногда тишиной. Он писал просто, чтобы убрать у монстра имя и вернуть ему нормальную тяжесть.
Пока он писал, буквы на полях тихо переставлялись - иногда сами, иногда от его руки. "Если ты читаешь это, - подумал он, - возможно, он уже у тебя в комнате, но это ещё ничего не значит". Он улыбнулся: в конце концов, не всякое присутствие угрожает.
Буэнос-Айрес жил. В субботу утром на коридорах центрального рынка кричали продавцы, кто-то танцевал милонгу на площадке у старой церкви, кое-где капала крыша. Элиас решал мелкие дела - подшивал подол у плаща, переставлял книги, подсыпал землю в горшок с кактусом. Мириам приносила пирожки. Они спорили не о Боге и не о бесконечности, а о том, нужен ли сахар в мате.
Иногда ночью он подходил к окну. Город шумел, как море, которое забыло слово "берег". В комнате было темно. Он видел своё отражение - чуть задержанное - и не боялся. Где-то внутри него тихо работал чужой мотор, и он не мешал. Ему приносила удовлетворение мысль, что у него другой стандарт лампочных цоколей. Не всё в мире должно идеально подходить друг к другу.
Есть вещи, которые живут рядом и не входят друг в друга - и от этого не становятся чужими.
Если ты дочитал досюда, может быть, с тобой уже произошло то же: на секунду между двумя словами появился ещё один промежуток. Не опасный. Просто новый. Возможно, он исчезнет к утру. Возможно, останется фоном, как плеск дождя.
Если захочешь проверить - сотри в своём имени первую букву и посмотри, что получится. Иногда после маленького удаления слово становится мёртвым. Иногда - простым. Иногда - твоим.