Подлинное христианство... Если сорвать с него покровы веков, пышность ритуалов и тяжесть догматических построений, что останется в сухом остатке? Возможно, три столпа, три неудобных, обжигающих истины: юродство, нищета и апокалиптика.
Юродство - как отказ от мирской логики, как вызов здравому смыслу, как святое безумие перед лицом мира, лежащего во зле. Нищета - не только материальная, но и духовная, нищета духа, осознание своей полной зависимости от Божественной милости. И апокалиптика - это острое, почти физическое ощущение близости Конца, предчувствие великой развязки, суда и преображения.
И вот это раннее, огненное христианство, с его парадоксальной силой и кажущейся слабостью, было не просто набором верований. Это был определенный сценарий, дерзкая, почти немыслимая игра, разыгрываемая на подмостках Римской империи. И эта игра неизбежно вторглась в игру другого артиста, куда более могущественного и признанного - императора Нерона. Потому-то он так яростно, так жестоко преследовал и уничтожал христиан. Они ломали его сценарий, они вносили диссонанс в его грандиозное представление. И тем самым - о, ирония истории! - ему пришлось включить их в свою игру, сделать их частью своего кровавого спектакля. А они, в свою очередь, включили его в свою, превратив тирана и гонителя в орудие Промысла, в фигуру, предвещающую Антихриста и приближающую тот самый Апокалипсис, которого они так ждали.
Цезарь Клавдий Август Германик Нерон! Какое имя, какая мощь! Но для него самого, похоже, все эти титулы - Император, Великий Понтифик - были лишь второстепенными ролями. Главным он ощущал себя в ином - Artifex Maximus, Величайший Артист! Вы только представьте эту картину, леденящую кровь и восхищающую своим безумным размахом: он приказывает поджечь Рим! Устраивает свой собственный, малый, рукотворный апокалипсис. Город пылает, у римской знати, у сенаторов горят дома, гибнут жены и дети, а он... он стоит на возвышении, с лирой в руках, и декламирует поэму о гибели Трои, находя в этом пламени, в этих криках, в этом ужасе высшее эстетическое наслаждение. А сенаторы, те самые, чье достояние обращается в пепел, смотрят на его игру, на его вдохновенное лицо, и - о, вершина абсурда! - восхищаются и аплодируют. (Хотя честный Тацит и утверждает, что это лишь слухи, порожденные ненавистью, но дым, как говорится, без огня бывает редко, особенно такой густой).
Статус артиста для Нерона был превыше всего. Он жил игрой, он мыслил категориями театра, он видел мир как сцену для своих грандиозных, порой чудовищных, перформансов. И в этом своем артистическом безумии он, возможно, сам того не осознавая, стал откровением. Откровением самых страшных, самых темных тайн Божества. Не того благостного, всепрощающего Бога, которого проповедовали христиане, а того Бога, что скрывается за завесой бытия, того Deus Absconditus, чьи замыслы непостижимы и чья игра порой кажется жестокой и абсурдной.
Нерон, с его огненным Римом, с его страстью к лицедейству, с его превращением трагедии в фарс и фарса в трагедию, явил миру изнанку божественного замысла. Он показал, что история - это не только путь к спасению, но и трагикомический сценарий, возможно, предназначенный для нас, актеров поневоле. Сценарий, где роли распределены заранее, где финал может быть как триумфом, так и полным крахом, и где сам Режиссер порой выступает в роли безумного Артиста, наслаждающегося игрой огня и страстей.
И ранние христиане, со своим юродством, нищетой и апокалиптикой, оказались самыми проницательными зрителями и одновременно самыми смелыми актерами в этом театре Нерона, который был, в свою очередь, лишь одной из сцен в более великом, божественном Театре Мира. Они поняли, что игра Нерона - это прелюдия к их собственной, последней и главной игре. И они сыграли свои роли до конца, превратившись из жертв в победителей, из гонимых - в тех, чье имя пережило имя их гонителя. Ибо их апокалиптика была не страхом конца, а надеждой на Начало.