Из дневника поэта Фридриха фон Эшенбаха, найденного на берегу озера в долине Боде
Лето тысяча восемьсот двадцатого года было для меня временем странствий и поэтических исканий. Я оставил шумный Берлин с его салонами и притворством, дабы обрести в тишине гор то вдохновение, коего не могли дать мне ни светские беседы, ни благосклонность дам из высшего общества. Гарц звал меня своими легендами и дикою красотою - и я откликнулся на сей зов, подобно пилигриму, идущему к святыне.
Озеро в долине Боде я обрёл случайно, заблудившись на горной тропе. Оно лежало меж лесистых склонов, словно зеркало, забытое великаном, - гладкое, тёмное, отражающее звёзды с такою точностью, что казалось, будто два неба сошлись воедино, и я стою на границе меж мирами. Вода была столь прозрачна, что виднелись камни на дне, поросшие изумрудным мхом, и рыбы скользили в глубине, подобные серебряным теням.
В ту ночь луна взошла полная и огромная, превращая ландшафт в фантастическую картину, писанную серебром и чернилами. Я расположился на берегу, разостлав плащ на песке, и достал из сумы тетрадь - верную спутницу моих странствий, хранительницу мыслей и чувств, коим не находилось выхода в обыденной жизни.
Перо скользило по бумаге, рождая строки о одиночестве, о красоте ночи, о тоске по чему-то неназываемому, что терзает сердце поэта. Я писал о луне, отражённой в воде, о звёздах, дрожащих на поверхности озера, о ветре, шелестящем в камышах непонятными словами.
И вдруг вода зашептала.
То не был плеск волн или журчание ручья - нет, то был именно шёпот, членораздельный и таинственный, словно озеро обрело голос и пожелало поведать мне нечто сокровенное. Слова различить я не мог, но смысл их проникал в душу, минуя разум:
"Поэт... стихотворец... видящий красоту... подойди поближе... я слышала песни твоей души..."
Я поднял взор от тетради - и дыхание замерло в груди.
Она выходила из воды, словно рождаясь из самой её сути. Сперва показалась голова - лик столь прекрасный, что все мои стихи о красоте показались мне жалкою ложью. Затем плечи, грудь, талия - фигура, совершенная, как изваяние древнего мастера, но живая, дышащая, пульсирующая неземною жизнью.
Волосы её были подобны водорослям - длинные, зелёные, струящиеся, с вплетёнными в них речными жемчужинами и крохотными раковинами. Они стекали по плечам живыми потоками, и капли воды сверкали в них, как алмазы в лунном свете. Одежда - если то можно было назвать одеждой - состояла из тумана и лунного света, облачения столь эфемерного, что казалось, оно соткано из самого воздуха. Сквозь него проступали очертания тела, прекрасного и пугающего одновременно.
Но более всего поразили меня губы - алые, словно спелые ягоды, яркие на фоне бледной, почти прозрачной кожи. Они изгибались в улыбке, обещающей наслаждение и гибель в равной мере.
"Я - отражение сих вод, - произнесла она голосом, в коем слышался плеск волн и капель дождя. - Душа озера, рождённая из слёз луны и вздохов ветра. Сплю на дне меж камней и рыб, пока ночь не позовёт меня к поверхности, дабы встретить тех, кои способны увидеть красоту, сокрытую от толпы".
Я должен был убежать - все предостережения о русалках, ундинах и водяных духах, коими пугали меня в детстве, вспыхнули в памяти. Но ноги мои словно приросли к песку. Я стоял, завороженный, не в силах оторвать взор от неё.
Она подошла ближе, ступая по воде, как по твёрдой земле. Капли скатывались с её тела, оставляя на песке влажные следы, которые тут же высыхали, словно и не было их вовсе. Аромат исходил от неё - свежий и холодный, пахнущий глубиной и водяными лилиями.
"Ты пишешь стихи, - молвила она, и в голосе её звучало любопытство. - Поэты всегда привлекали меня. Они видят то, чего не видят другие. Они слышат музыку в шуме волн, находят красоту в отражениях. Позволь мне прочесть то, что родилось из твоего сердца".
Очарованный, я протянул ей тетрадь. Длани её, касаясь страниц, оставляли влажные отпечатки, но чернила не размывались - напротив, буквы становились ярче, словно вода сама читала написанное и давала ему силу.
Она читала медленно, губы её беззвучно повторяли слова, и я видел, как на лике её мелькают эмоции - печаль, радость, восхищение. Когда она закончила, взглянула на меня - в её глазах отражалась глубина озера, бездонная и таинственная.
"Прекрасно, - прошептала она. - Но неполно. Ты пишешь о любви, но не знаешь её. О вечности, но страшишься её. Позволь мне добавить строки, коих не хватает твоим стихам".
И она начала говорить - нет, не говорить, а петь стихи, рождающиеся прямо из души её. Слова текли, подобно воде, сплетаясь в образы столь яркие и неожиданные, что я лишь успевал записывать их дрожащей рукой. Она пела о любви вечной и обречённой, о встречах на границе миров, о прикосновениях, которые жгут холодом и согревают одновременно.
Когда она умолкла, тетрадь моя была исписана не только моей рукой - меж строк моих вились её строки, начертанные водою, но не исчезающие, а остающиеся навеки.
"Танцуй со мною, - позвала она, протягивая руку. - Позволь воде и земле слиться в танце, как сливаются наши души в стихе".
Я взял её руку - и похолодел. То был холод не просто воды, а самой глубины, той тьмы, что лежит на дне, куда не проникает солнечный свет. И тогда же я почувствовал жар - странный, пронзающий, исходящий не от тела, а от самой сути её существа.
Мы танцевали у кромки воды, где волны ласкали наши ноги - мои, обутые в сапоги, её, босые и прекрасные. Луна была нашим оркестром, ветер - дирижёром, плеск волн - ритмом. Я не знал, как долго длился сей танец - час? вечность? Время утратило смысл, мир сузился до неё, до движения наших тел в лунном свете, до шелеста волн и биения сердец.
Она притянула меня ближе, и губы наши встретились.
О, как описать тот поцелуй! Он был холоден, как само озеро в его глубочайшей точке, где никогда не бывает тепла. Губы её были подобны льду, тающему на солнце, и вкус их - вкус глубины, тайны, древности. Но в тот миг поцелуй сей зажёг во мне огонь - пламя столь яростное, что я думал, сердце моё разорвётся от его силы.
Я чувствовал, как нечто перетекает из неё в меня - не кровь, не дыхание, а сама суть её бытия. Воспоминания, древние, как само озеро, вспыхивали в сознании моём: я видел, как формировалось озеро тысячи лет назад, видел первых людей, приходивших к его берегам, видел жертвы, брошенные в воду, видел утопленников, ставших частью его глубины.
И я понял - она желает, чтобы я стал частью озера, как стали другие прежде меня. Поэты, музыканты, мечтатели - все, кого она соблазнила красотою своею.
Но прежде чем страх овладел мною, она отстранилась. В глазах её читалась печаль - глубокая, безутешная.
"Прости, - прошептала она. - Я не могу. Ты слишком... живой. Слишком полон огня, которого вода не должна погасить. Ты должен творить ещё, дарить миру красоту. Моя любовь убьёт тебя - сегодня или завтра, но убьёт. А я не желаю твоей смерти".
Заря занималась. Первые лучи солнца коснулись вершин гор, окрашивая их в золотисто-розовый цвет. Она вздрогнула, и я увидел страх в её глазах.
"Прощай, поэт, - молвила она, отступая к воде. - Помни меня. Пиши обо мне. Пусть я живу в твоих стихах, коли не могу жить рядом с тобою".
Она нырнула - движение было столь грациозным, что казалось танцем, - и вода сомкнулась над нею, оставив лишь круги, расходящиеся по поверхности. На песке у ног моих лежало перо - длинное, переливающееся всеми цветами перламутра, прекрасное и невозможное.
Когда рыбаки нашли меня утром, я лежал на берегу, промокший до нитки, трясущийся в лихорадке. Тетрадь моя была мокрой, страницы слиплись, но строки - наши строки - остались читаемыми. Добрые люди отнесли меня в ближайшую деревню, где старая знахарка поила меня травяными отварами и бормотала заклинания против водяных духов.
Я выздоровел. Но с той ночи я не был прежним. Днём я жил обычной жизнью, писал стихи, издавал их, даже обрёл некоторую известность в литературных кругах. Но ночами я возвращался к озеру.
Я стоял на берегу, всматриваясь в тёмные воды, ища её отражение меж звёзд, плещущихся на поверхности. Я звал её - шёпотом сперва, затем громче, наконец - криком отчаяния. Но она не являлась. Лишь иногда, в особо тихие ночи, до меня доносился её голос - далёкий, печальный, зовущий.
Я исписал тысячи страниц, посвящённых ей. Критики хвалили мои стихи, называя их шедеврами романтической поэзии. Но я знал - то были лишь жалкие попытки передать то, что почувствовал я в ту ночь, ту красоту и тот ужас, ту любовь и то отчаяние.
Перо её я хранил, как величайшее сокровище. Им я писал лучшие свои стихи, и чернила, касаясь его, приобретали особый блеск, словно к ним примешивалась вода того озера.
Но тоска не проходила. Она жгла душу мою, не давая покоя ни днём, ни ночью. Мир казался блёклым, лишённым красок. Женщины, коих встречал я, были лишь бледными тенями по сравнению с нею. Поэзия моя становилась всё мрачнее, всё более одержимой темами смерти и вечности.
И вот сегодня - в ночь полнолуния, столь похожую на ту, первую, - я пришёл к озеру в последний раз. Я знаю, что должен сделать. Она звала меня, всё это время звала, и я более не могу сопротивляться.
Вода холодна, но я не чувствую холода. Я вхожу в озеро, и волны смыкаются надо мною, приветливые и ласковые. Я вижу её - она плывёт мне навстречу, и улыбка на губах её печальна и прекрасна.
"Ты вернулся, - шепчет она. - Я знала, что вернёшься. Все возвращаются. Любовь сильнее страха, сильнее самой жизни".
Её руки обвивают меня, и я чувствую, как тело моё становится легче, прозрачнее. Я растворяюсь в воде, становлюсь частью озера, частью её. Боли нет - лишь покой, глубокий и всеобъемлющий.
Я стану песней в плеске волн, стихом, начертанным на воде, отражением луны в глубине. И когда придут к озеру новые поэты, новые мечтатели, я буду шептать им слова красоты и тоски, звать их в глубину, где любовь вечна, как само озеро.
Прощайте, живые. Я обрёл то, чего искал всю жизнь.
***
Записи обрываются на этом месте. Тело Фридриха фон Эшенбаха так и не было найдено. Лишь перо - прекрасное перламутровое перо - обнаружили рыбаки на берегу, и оно хранится теперь в музее Вернигероде, вызывая изумление посетителей своей неземной красотой. А в полнолуние местные жители обходят озеро стороной, ибо слышат голоса - мужской и женский, - поющие дуэтом меж плеском волн.