Взгляд устремляется в осеннее небо, где парит ястреб, несомый северозападным ветром над долиной Коннектикута - "сизой, лиловой, пунцовой, алой". Этот образ, возникший у Бродского, остается в сознании - это не только полет хищной птицы, но и символ устремления к границам познаваемого, к той черте, где земное растворяется в пространстве иного порядка.
В стихотворении угадывается глубинная метафизика, возможно, созвучная еврейской традиции, стремление к Эйн-Соф - к Безграничному, к тому, что по ту сторону всех атрибутов и определений. Абсолют Бродского предстает безличным и недостижимым; он не спасает, не утешает, не обещает. Он просто есть - или даже "не-есть", подобно непостижимому Эйн, Ничто каббалистов.
Ощутим этот переход: от конкретного земного пейзажа к разреженному пространству, от имманентного - к трансцендентному. Здесь, внизу - "обветшалая ферма", "суслик на меже", "серебро реки", "шпили церквей". Там, вверху - "бесцветная ледяная гладь", "ионосфера", "астрономически объективный ад птиц, где отсутствует кислород".
Ястреб начинает свой полет как часть природного цикла, хищник. Парадоксальным образом, поднимаясь выше, он сам становится уязвимым - перед притяжением запредельного. Этот порыв преодолеть земное, устремиться к границам возможного, перекликается с устремлением мистика, ищущего растворения в созерцании Абсолюта.
"И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук"
Этот крик выделяется в строках. Это не просто звук страха, это словно онтологическое свидетельство встречи с безмерностью. Подобный трепет и изумление может испытывать человеческий дух, соприкасаясь с тем, что превосходит все его категории.
Движение ястреба находит параллель в образе суфийского мотылька, летящего к пламени. Огонь губителен, но сопротивляться притяжению невозможно. В этом движении к собственной гибели видится некая неизбежность:
"Но как стенка - мяч,
как падение грешника - снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад"
Особенно примечательна антитеза земного и небесного. Земля у Бродского - это конкретность, это "кружки, глазки, веер, радужное пятно", это мир повседневности, укорененности, тепла. Небо же - это абстракция, "крупа далеких звезд", "ультрамарин", это мир, где нет привычного человеческого. "Что для двуногих высь, то для пернатых наоборот".
И вот ястреб, поднявшись за пределы "зоны дыханья", оказывается в пространстве, которое Бродский точно называет "астрономически объективным адом". Это определение останавливает внимание: не субъективный ад человеческих страданий, а объективный ад пустоты, безразличия, отсутствия всего того, что составляет сущность земной жизни.
Но парадокс в том, что именно это безразличное, пустое, нечеловеческое пространство и притягивает ястреба - как, возможно, оно способно притягивать и человеческое сознание. Это притяжение пустоты, эта жажда раствориться в безграничном. В абсолютно трансцендентном начале, которое не может быть постигнуто, названо, помыслено привычным образом. Оно по ту сторону всех человеческих категорий, включая добро и зло. И в стихотворении Бродского небо, в которое устремляется ястреб, именно таково - оно вне этики, вне религии в ее утешительном аспекте, вне воздаяния, вне милосердия и наказания.
Ястреб, погибающий от холода высоты, не бросает вызов Абсолюту (это невозможно), но свидетельствует о нем своим полетом. Он словно говорит: есть нечто большее, чем теплый мир внизу, чем привязанности и страхи, чем верования и неверия. Есть нечто, что притягивает за пределы жизни.
В еврейской мистической традиции есть понятие "двекут" - прилепление к Божественному, состояние, в котором душа стремится преодолеть границы индивидуального существования. Ястреб Бродского словно демонстрирует такое стремление, но его "двекут" оборачивается не мистическим единением, а физической гибелью.
Не случайно в стихотворении возникает образ распадающегося на хлопья пера:
"И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски -
бывший привольный узор пера"
Это перо - последний материальный след ястреба, его последнее свидетельство о земном узоре. Так и мысль, устремленная к трансцендентному, может исчезнуть в невыразимом, раствориться в безмолвии.
Бродский не дает однозначного ответа, не предлагает простого утешения. Его Абсолют - не персонифицированный податель благ. Это скорее безличное Бесконечное, которое по ту сторону всех человеческих категорий.
И всё же это стихотворение несет в себе особое состояние - через само признание трансцендентного, признание того, что за пределами нашего мира, за пределами слов и понятий есть Нечто, что притягивает и вызывает трепет одновременно.
Смотря в небо, можно вновь услышать этот крик ястреба - "пронзительный, резкий крик страшней, кошмарнее ре-диеза алмаза, режущего стекло". Крик, от которого "мир на миг как бы вздрагивает от пореза". В нём сливаются ужас и восторг, отчаяние и устремление, смертный холод и негасимая жажда высоты.