Сорокоуст... Слово гулкое, как удар колокола в стылом воздухе, отмеряющий не часы, а дни разлуки. Сорок дней молитв о том, кто ушел за грань. По-гречески - Σαρανταλείτουργο, сорок литургий, почтительно и ясно. По-нашему, по-славянски, оно живет двойной жизнью: строгий "сорокоуст" и более мягкие, почти домашние "сорочины". В этом последнем слове звук "к", твердый, как кость, вдруг смягчается, почти исчезает, уступая место шипящему "ч". Словно время и скорбь стирают острые углы. Сорок-чины - сорок чинов, сорок служб, сорок порядков проводов души.
Но память языка - вещь упрямая, и порой она подбрасывает такие загадки, от которых захватывает дух. Всплывает вдруг из глубин веков, из пыльных манускриптов мамлюкского Египта, кыпчакское слово - K"aṛras, K"aṛrṛ. Язык воинов-правителей, пришедших из бескрайних степей править землей фараонов. И означает оно то же самое - сорокоуст, молитвы об усопшем в течение сорока дней.
K"aṛ... Не слишком ли это созвучно древнему, как сами пирамиды, египетскому слову "Ка"? Той неуловимой части души, согласно вере древних обитателей долины Нила, - жизненной силе, астральному двойнику, тому, что продолжало существовать после смерти тела и нуждалось в пище, питье, в заботе живых, дабы не иссякнуть, не раствориться в небытии. Не может ли это странное, гортанное слово степняков, K"aṛ, быть далеким, истлевшим эхом еще более древнего - египетского "Ка"? Эхом, донесенным ветрами пустыни до слуха тех, кто правил там, где когда-то приносили дары теням усопших?
И тут вспоминается - а ведь иногда проскальзывало, может, в старых записях, может, в обмолвке не слишком грамотного писца - написание "СорокАуст". Всегда казалось ошибкой, опиской. Но что если нет? Что если в этом "А", затесавшемся в середину слова, словно заблудившийся путник, прячется намек? Не намек ли на то самое "Ка", которое кыпчакское K"aṛ так настойчиво вызывает из небытия? А если по-славянски взглянуть? Буква "А" - это же не просто звук. В глубинной памяти языка это "Азъ" - "Я". Личность, самосознание, та искра, что делает человека человеком.
И тогда весь смысл сорокадневных молитв начинает играть новыми, чуть мерцающими красками. Это не просто плач и поминовение по усопшему вообще. Это - сорок дней пути. Сорок дней, когда живые, словно древние египтяне, приносящие символические дары к гробнице, пытаются своими молитвами, своей памятью, своей любовью поддержать, подпитать ускользающую сущность ушедшего. Поддержать его витальное "Ка", его жизненную силу, еще не до конца покинувшую пределы земного притяжения. Или его личностное "Я", его "Азъ", проходящее свои, неведомые нам, мытарства и испытания на том берегу.
Слова сплетаются, языки перекликаются через века и пустыни - греческий, славянский, кыпчакский... И за строгим чином сорокоуста вдруг проступает тень древнейшего ритуала, заботы не просто о памяти, но о самом бытии ушедшего в иномирье. Сорок дней - как сорок шагов по хрупкому мосту между мирами, где каждое слово молитвы - капля живой воды для души, будь она названа "Ка" древним египтянином или "Азъ" славянином, стоящим со свечой в полумраке храма.