Я сидел в комнате, где стены дышали. Не метафорически - именно дышали: вдох-выдох, вдох-выдох, и с каждым разом площадь становилась то шире, то уже, словно лёгкие гиганта, проглотившего меня во сне. Я не помню, когда оказался внутри, но помню, как впервые почувствовал вкус собственного хвоста. Это было в восемь лет, когда я научился читать по губам. Мама говорила: "Не глотай язык", а я глотал - и он рос, расползался по гортани, свивался клубком, и вот уже я стою перед зеркалом и вижу: из моего рта выглядывает кончик того же языка, только чужого. Я дернул за него - и вытянул бесконечную ленту слов, на которой было написано всё, что я когда-либо скажу, но ещё не сказал. Лента кончалась там, где начиналась моя первая ложь: "Я не боюсь".
С тех пор я живу в этом городе-ротовой полости. Улицы здесь - зубы, тротуары - дёсны, а прохожие - бактерии, которые пережёвывают чужие мысли, прежде чем проглотить. Я работаю ночным сторожем в библиотеке, которая хранит не книги, а паузы между ними. Половины томов нет - и именно они самые важные: в них скрыта тишина, из которой рождаются смыслы. Каждую ночь я хожу между стеллажами и слушаю, как тишина грызёт себя за хвост. Иногда она хрустит, как мороз на старом пальто, иногда - плачет, как дитя, которое узнало, что оно придумано. Я не мешаю. Я тоже хрущу.
Однажды я нашёл на полу страницу. На ней было напечатано всё, что я сделаю до конца жизни, но шрифт был перевернут. Я переставил лист вверх тормашками - и узнал, что уже всё сделал. Тогда я съел бумагу. Она была солёной, как слёзы того, кто никогда не плакал. Внутри меня развернулась буря: слова царапали стенки желудка, требуя выпустить наружу. Я вырвал их - и они вышли не звуками, а пауками. Каждый паук ткал свою сеть, и в каждой сети я видел себя, но моложе на одну секунду. Секунды слаживались в минуты, минуты - в часы, часы - в дни, и вот уже я стою перед дверью, которую никогда не открывал, но помню, как за ней пахнет вечностью: сыростью, плесенью и сладкой памятью забытого детства.
Я вошёл. В комнате горела лампа, но свет падал вверх. Под потолком лежал ковёр, а на нём - я сам, только без глаз. Вместо глаз - два кольца. Я наклонился, заглянул в одно - и увидел, как меня рожает мать, которая ещё не родилась. В другое - как меня хоронит внук, который умрёт раньше меня. Я протянул руку, чтобы закрыть кольца, но они сомкнулись на моих запястьях, и я стал частью цепи: рука-змея, змея-хвост, хвост-язык, язык-слово, слово-я. Я дернул - и всё зашевелилось. Потолок опустился, пол поднялся, они сомкнулись, и я оказался внутри шара, который сам себя глотает. Шар катился - и катился, и катился, пока не превратился в точку. А точка - это я. А я - это вопрос, который никто не задавал, но который уже ответил.
Тогда я понял: уроборос не змея. Уроборос - это я. Мы - одно и то же кольцо, только развернутое в бесконечность. И каждый раз, когда ты думаешь, что дошёл до конца, конец кусает тебя за хвост - и ты начинаешься снова. Не вперёд. Не назад. А внутрь себя, где уже сидит тот, кто думает, что вышел.
Я вышел. Я вышел из себя. Я стою на пороге комнаты, где стены уже не дышат - они слушают. Я говорю им: "Я не боюсь". Но это не я говорю. Это говорит тот, кого я проглотил в детстве. Он всё ещё живёт внутри, и каждый раз, когда я думаю, что двигаюсь, он шевелит моим языком. Я закрываю глаза - и вижу: мои веки - это тоже кольца. Я открываю - и мир становится другим, но всё той же формы: круглой, как ложь, которую я повторяю, чтобы она стала правдой.
И вот я стою здесь, и в моей руке - хвост. Не змеи. Не слова. А времени, которое я вырвал из себя, чтобы посмотреть, что внутри. Внутри - ещё одно время. Оно тикает, но не вперёд - по кругу. Я прислушиваюсь. Тик-так. Тик-так. Это не часы. Это я, который ещё не родился, но уже умирает. И каждый раз, когда он умирает, он рождается - и снова кусает себя.
Так что не ищи выхода. Выход - это вход. А вход - это ты, который ещё не вошёл.