В те времена, когда карты мира еще рисовали с драконами по краям, а звезды открывали секреты алхимикам, я наткнулся на старую книгу в пыльной лавке на окраине Буэнос-Айреса. Книга была потрепанной, с обложкой, пахнувшей плесенью и забытыми снами, и внутри ее страниц скрывались описания существ, которые не вписывались в рамки нашего мира. Там говорилось об амфисбене - змее с двумя головами, одной спереди, другой вместо хвоста. Борхес, этот хитрый лабиринтмейстер, перечислял ее среди других чудес: парка, стоящая как посох, якуло, летящая стрелой. А Плиний добавлял, что одной головы ей мало, чтобы излить весь яд. Но я, листая эти страницы под тусклым светом лампы, почувствовал, что это не просто сказка о пресмыкающемся. Это была загадка, свернутая в кольцо, как сама змея, кусающая свой хвост. Или, точнее, голову.
А потом я вспомнил Сирлота - того испанца, поэта Хуана Эдуардо Сирлота, чьи слова о символах были как шифры в древних рукописях. Он называл амфисбену хранительницей "Великой Тайны", существом, которое переделывает реальность по сверхлогическим правилам. Не просто змея, а воплощение психических сил, рвущихся из оков дуальности - этой вечной пары: свет и тьма, начало и конец. Амфисбена, по Сирлоту, символизировала ужас и боль от противоречий, ее две головы тянули в разные стороны, как мысли в раздираемом уме. Но что, если она пыталась преодолеть это? Что, если в ее яде таилась не злоба, а жажда единства? Борхес отрицал ее существование, потому что в нашем мире все имеет верх и низ, левую и правую сторону. А Сирлот сказал: это сверхлогично, это за гранью.
Я закрыл книгу и вышел на улицу, где ночь Буэнос-Айреса смешивалась с огнями фонарей, и подумал: а если амфисбена не провалила свою попытку? Если она не застряла в бинарности, а прорвалась дальше? В нашем трехмерном мире ее две головы дерутся, тянут тело в противоположные направления, и змея корчится в песке пустыни, не в силах двинуться. Но представьте мир с иной размерностью - не три, а четыре, пять, бесконечно. Там направления не противостоят, они переплетаются, как нити в паутине, где каждый шаг ведет во все стороны сразу. Я решил вообразить это, выкрутить сюжет Борхеса, как мокрую тряпку, выжать из него новый смысл. Не змею с двумя концами, а нечто, что стало... всем.
Давайте нырнем в эту историю, как в сон, где логика тает, а интуиция ведет за руку. Представьте пустыню, не африканскую, как у Катона, а бесконечную, где песок - это не зерна, а осколки времени. Здесь рождается амфисбена, не из яйца или мифа, а из трещины в реальности. Сначала она обычная змея: голова впереди, хвост сзади, ползет по прямой, как стрела судьбы. Но в ней зреет недовольство. Почему конец - это всегда хвост? Почему движение - только вперед? Она чувствует, как в ее чешуе пульсирует сверхлогическое, то, о чем писал Сирлот: психические силы, лепящие мир заново. Она решает сломать бинарность. Кусает свой хвост, не как уроборос в вечном цикле, а с яростью, чтобы переродить его.
Боль пронзает ее, как молния в пустыне. Хвост корчится, набухает, и вот - вторая голова. Теперь она амфисбена, с глазами, горящими как свечи, как описывал Брунетто Латини. Обе головы могут жалить, обе видят мир. Но в трехмерном песке это проклятие. Левая голова тянет к оазису теней, где вода - иллюзия, правая - к горизонту огня, где солнце пожирает все. Тело рвется пополам, змея извивается в агонии. "Видишь? - шипит левая. - Путь лежит в прохладе, в скрытом." "Нет, - отвечает правая, - в пламени, в открытом." Они дерутся, яд капает на песок, и муравьи спешат покормить ее, как в антильских легендах. Если разрезать ее, части срастутся - но зачем, если она уже разорвана внутри?
Но амфисбена не сдается. Она помнит слова древних: целебные свойства, прославленные Плинием. Ее яд не только убивает, он исцеляет, растворяя границы. Она глотает свой яд, впитывает его в кровь, и мир вокруг начинает дрожать. Песок поднимается вихрем, измерения трещат, как старая ткань. Три измерения - длина, ширина, высота - это клетка. Но есть четвертое, время, пятое - вероятность, шестое - мысль. Амфисбена рвется туда, где пространство сворачивается в петли, а направления множатся, как отражения в разбитом зеркале.
Вдруг - прорыв. Ее тело удлиняется, но не в длину, а вглубь, в те слои, где "вперед" и "назад" сливаются. Две головы, что раньше тянули врозь, теперь видят один путь - но этот путь ветвится бесконечно. Левая голова шепчет: "Смотри, мы идем в тень и в свет одновременно." Правая кивает: "Да, и в огонь, и в воду, и в ничто." Они не дерутся - они в согласии. Амфисбена скользит не по песку, а сквозь него, оставляя следы, которые ведут во все стороны, но сходятся в одной точке. В этой размерности нет бинарности, потому что все - одно. Два направления становятся тремя, четырьмя, тысячью - и все они, парадоксально, одно.
Я вижу ее в воображении: чешуя переливается цветами, которых нет в нашем спектре, крылья, как у летучей мыши, но острые, как у Сирлота описано, и когти, царапающие ткань реальности. Она не двигается в двух направлениях, как по-гречески, а во всех. Муравьи, которые кормили ее, теперь следуют за ней, строя муравейники в многомерных норах, где вход - это выход. Если ее разрезать теперь, части не просто срастутся - они размножатся, каждая станет новой амфисбеной, с головами, которые множатся дальше.
Но подождите, вот где загадка углубляется. В этой новой размерности амфисбена осознает: преодолеть бинарность - значит стать ею заново, но на ином уровне. Ее две головы сливаются в единую, но эта единая - многоголовая, как гидра в лабиринте. Каждая "голова" - это перспектива, путь в иное измерение. Одна смотрит в прошлое, где Катон встречает змей в пустыне; другая - в будущее, где Борхес пишет о ней в своей библиотеке; третья - в боковые реальности, где Сирлот рисует ее на геральдических щитах с птичьими когтями. Они тянут не в противоположные стороны, а в ортогональные - перпендикулярные нашему пониманию. В трехмерном мире это выглядело бы как хаос: змея, которая исчезает и появляется, оставляя фантом движений. Но там, в высшем, это гармония. Все направления - как в одно, потому что "одно" - это все.
Амфисбена сказала мне во сне: "Я пыталась, и получилось. Две головы - это не провал, а шаг. В вашем мире они дерутся, потому что вы видите только плоскость. Поднимитесь выше - и увидите, как они обнимаются." Она скользит через трещины в пространстве, где время течет вспять, и муравьиная мать становится матерью миров. Ее яд теперь не яд - он просачивается в реальность, исцеляя разрывы. Люди, встречающие ее, не умирают, а пробуждаются: видят, как их собственные жизни ветвятся в бесконечные пути.
Но парадокс: если она преодолела бинарность, почему все еще две головы? Ах, потому что в бесконечных измерениях два - это ноль и бесконечность одновременно. Сирлот был прав - это сверхлогично. Амфисбена не стала чем-то иным; она стала всем, что могло быть. В одном направлении она - змея пустыни, в другом - символ на гербе, в третьем - мысль в уме поэта. Она двигается во все стороны как в одну, потому что "движение" там - это покой, вечный и дышащий.
Я просыпаюсь от этого видения, и книга все еще на столе. За окном - утро Буэнос-Айреса, с его шумом и реальностью. Но в углу комнаты, на ковре, я замечаю след - тонкий, извилистый, ведущий никуда и всюду. Может, амфисбена посетила меня? Или это просто тень от занавески? В нашем трехмерном мире мы никогда не узнаем. Но где-то там, в складках измерений, она ползет дальше, с головами, видящими один путь - путь во все миры.
Эта история не кончается здесь. Амфисбена, прорвавшаяся, теперь зовет других. Представьте: вы в пустыне своей жизни, с головой, которая тянет вперед, и "хвостом" сомнений сзади. Кусните его, впитайте яд сверхлогики. Может, вырастет вторая голова, и вы дернетесь врозь. Но не останавливайтесь - рвитесь в высшее. Там ваши противоречия сольются в единстве, и вы станете как она: существом, которое движется во все направления как в одно, хранителем Великой Тайны, где конец - это начало, а дуальность - иллюзия.