Нефедов Рудольф Борисович : другие произведения.

Сказки нашего двора

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Рудольф Нефедов

Сказки Нашего Двора.

Да, мир - театр; да, люди в нем - актеры,

   Которым память пишет приговоры

(Из комментариев X.Y. к W.S., хранящихся

во Вселенской Библиотеке.)

  
  
  
   No Rudolf Nefedov 2007-2009

Введение.

   Скажу честно: прибывшие на свет божий из одного роддома, но расселившиеся и подраставшие на соседних улицах, мы побаивались этого дома, выходившего и на проспект и на пару менее крупных улочек, и еще в несколько близлежащих переулков; дворы его, такие же темноватые, пахнущие теми же отбросами в позабытых мусорных бачках, соединялись арками и узкими проходами, дырками в раскачивающихся деревянных и крошащихся бетонных заборах, еле заметными лазами в брошенных строителями и ремонтниками холмах кирпичей, штукатурки, песка и арматуры или замыкались внезапными глухими тупиками и расстрельными стенками, создавая ощущение таинственного лабиринта, способного привести и к триумфальному мешку с царскими сокровищами и к мучительной бесславной смерти в замаскированной лет сто назад выгребной яме. Самому дому шел уже второй век; построенный для не слишком крупных чиновников, лиц свободных профессий, мелкого дворянства и торговцев средней руки столицы Российской Империи, он наружным убранством и величиной эркеров, простором мраморных, а на деле срубленных из пудожского камня, лестниц и широтой коридоров восьми и десятикомнатных квартир с высоченными потолками полностью соответствовал таковым зданиям Берлина и Вены, но как-то стремительно и по-русски безалаберно стал дополняться пристройками и флигелями для прислуги, амбарами и дровяными складами, мастерскими, более скромными доходными частями и перемычками между ними, образовав в конце концов квартал из разномастных корпусов и строений. По мере же постреволюционного уплотнения имущих классов количество жильцов в переделанных в коммуналки помещениях Ленинграда увеличивалось воистину с китайской скоростью, а к моменту начала моей врачебной практики давно образовало отдельный терапевтический участок, даже с превышением положенных на ставку двух тысяч человек.
   Это случилось, правда, много позднее, а пока, в еще дошкольном детстве, я боязливо держался за мамину руку, когда мы, поворачивая направо с Большого проспекта, входили в сумрачный лабиринт и направлялись из арки в подворотню второго проезда, чтобы спуститься к тете Нине; женщины обсуждали там свои учительские дела, а я, взгромоздившись на пышную с десятком мелких и средних подушек кровать, смотрел все подряд телепередачи - Нина была единственной из наших знакомых, имевшей телевизор, первого выпуска КВН, малюсенький экран которого увеличивался линзой, куда заливалась вода и не хватало только лишь аквариумных рыбок. Зато эта полуподвальная квартира наполнялась паровозным гулом при прохождении в близком тоннеле каждого поезда метро, и в такт постукиванию его колес колебалась вода в линзе да дрожала телевизионная картинка. И на обратном пути, среди темноты и тусклых лампочек уцелевших фонарей, моя рука сжимала мамину еще крепче - во всем нашем районе мальчишки испытывали единый тайный страх, страх потеряться и сгинуть навсегда в глубинах и хитросплетениях этих дворов.
  
   А на проспекте кипела жизнь: на витрине рыбного магазина в казавшемся размером с нашу комнату аквариуме среди каменных пещер и искусственной зелени резвились шустрые простые и более ленивые зеркальные карпы, внутри пахло селедкой, горчичным соусом, тиной и ветром дальних морей, запах морской капусты в то время еще никогда не посещал ленинградские торговые точки; за стеклянным прилавком постоянно красовались три эмалированные лохани, емкостью килограммов по семь-восемь каждая, первая из них - с красной икрой, вторая - с икрой черной паюсной, скрывающей вкус под полупрозрачными тонкими пленками-перегородками, и, наконец, с черной зернистой, где каждая икринка томно прилегала к соседней, без труда отделяясь от подруги на солнечном масле бутерброда. Можно даже было посчитать, что маминой месячной зарплаты в 87 рублей хватило бы аж на четыре кило такой икры и на белую булку к ней, только вот на масло после такой покупки пришлось бы занимать в долг у коллег по работе или родственников. Напротив, в овощном - три ступеньки вниз - между свеклой и яблоками в этих же лоханях выставлялся более пролетарский ассортимент: мягкотелые распластанные соленые камуфляжного цвета огурцы, твердые буро-зеленые маринованные помидорчики да капуста трех сортов - квашеная с морковкой, с клюквой и, для эстетов, лоснящаяся иностранным соусом крупно не по-русски порезанная капуста провансаль. В соседнем же гастрономе и без всякой очереди отоваривались вареной отдельной, докторской или телячьей колбасой, для людей посостоятельнее присутствовали полукопченые краковская и сервелат; к праздничному столу предлагались и сочный ярко-розовый тамбовский окорок и благородно серая суховатая с золотистой подсоленой корочкой жира буженина, более светлый на разрезе карбонад и дорогущие твердокопченые, тающие во рту мельчайшими кристалликами соли, завернутыми в белые жировые капельки - крупнозернистая тамбовская, средне - майкопская да мелкозернистая советская, цена которой - целых пять шестьдесят, тоже казалась запредельной. Рядышком, в булочной теплом и домашним уютом, особо бросающимся в ноздри после зимней сковавшей их улицы, манили к себе ржаной круглый хлеб, кирпичики черного и беленькие со швом посередине городские булочки, пшеничные батоны, закрученные рогалики и сладкие сдобные плюшки; фанерная перегородка отделяла эти стеллажи от кондитерского с карамельками, желейными и шоколадными конфетами, наборами "Ассорти" для походов в гости, жирными раскрашенными всеми цветами радуги бисквитно-кремовыми и кружевными шоколадно-вафельными тортами. Иногда, чаще в будние дни, сюда завозили один-два торта "Идеал", одинаково завораживавшие и цифрами на ценнике и вязью густого коричневого крема среди тонких коржей и розеточек; тогда мама договаривалась с тетей Ниной и еще кем-то из того громадного дома, чтобы купить одну коробку на три семьи. А прямо на улице между магазинами то возникали то исчезали лотки, торговавшие крупными тяжелыми хреново-восковой спелости бананами из картонных разрисованных незнакомыми буквами коробок или обернутыми каждый в матовую бумагу апельсинами, поблескивавшими золотистой кожурой в просветах между тонкими деревянными плашками ящиков с неведомыми надписями "Марок" или "Яффа". И картинки эти оказались накрепко внедренными в память, не потому что явились самыми яркими детскими впечатлениями, а потому, что на фоне пары лет наших фантастических успехов в космосе продуктовые полки стали быстро редеть, и чуть более взрослые годы мои, как и ваши, прошли в очередях за мукой, сахаром, колбасой и другими обычными для людей вещами, получившими здесь всеобъемлющее название "дефицит". И только лишь через четверть века мы узнали, что памятное детство свое отгуляли в годы хрущевской "оттепели", названной так не потому что регулярно продававшиеся на том лотке бананы лежали в картонках яркими зелеными гроздьями и, лишь завернутые в две газеты и засунутые под кровать, медленно дозревали, желтели и набирали сладкий вкус в темноте и в домашнем тепле, а из-за распоряжения свыше на непродолжительное время чуть расслабившего кандалы режима на шее им же выращенной трудовой советской интеллигенции.
  
   В общем и целом, дом этот и люди его населявшие присутствовали в моей жизни в течение сорока с лишним лет, отмечаясь в ней ключевыми событиями: в его отдельных и коммуналках я учился, работал и проводил свободные часы, там же впервые услышал матерщину, Галича, Высоцкого, "Yesterday" и "July Morning", там попробовал дорогущую водку и дешевенький портвейн, там же под них прочитал "В круге первом" и перевел либретто "Jesus Christ Superstar"; даже сейчас, возвращаясь иногда в город, вернувший себе имя Санкт-Петербург, но остающийся, за исключением десятка ключевых улиц, прежним, и по виду и по ментальности, Ленинградом, я обязательно прохожу через пару-тройку его подворотен и проходов по пути с проспекта на ведущую к зоопарку улицу, вглядываюсь в окна квартир, приютивших чужих жильцов; прежние же знакомые давно сменили адреса, города и подданства, кое-кто даже перешел в мир иной, но все же мы случайно встречаемся или слышим что-нибудь друг о друге, короче - земной шар постепенно становится заполненным обитателями того двора; потому и сказки нашего двора имеют свое законное право на существование в этом оказавшемся не слишком уж отдаленном мире.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Первая остановка - берег облака.

  
  
   Приятель мой Борька как раз заканчивал седьмой класс, а я, соответственно, шестой, когда в соседнюю с ними, пусть небольшую, но зато отдельную двухкомнатную со входом через кухню мимо ванны, отгороженной однослойной недавно оштукатуренной и прикрытой обоями фанерой, по обмену с улучшением переехала семья Гусовых. Серафима Ивановича, немолодого главу семьи, а по нашим мальчишечьим понятиям - почти что глубокого старика, местные бабули, прописанные в доме, а на самом деле жившие на скамейке у входа в парадную, невзлюбили с первого дня; думаю, что способствовали этому в одинаковой степени две причины: его прозрачно-голубые с узкими зрачками глаза да и все сероватое лицо, как бы спадающее с абсолютно лысой передней половины черепа, никогда не были отмечены какими-либо эмоциями, к тому же он никогда не здоровался и заходил в подъезд, не поворачивая головы в сторону их места обитания. Впрочем, одна характерная черта числилась даже за Серафимом Ивановичем: при каждом его строевом шаге в объемистом коричневом портфеле с двумя медными пряжками ежевечерне призывно позвякивали поллитровые пивные бутылки. Не знаю, какими уж путями старушки узнали всю подноготную свежего жильца, паспортистка Ксения, правда, жила в соседнем дворе; оказалось, что хозяин неприветливой физиономии оказался Гусовым по жене, на самом же деле носил он обидную и неблагозвучную для русского человека фамилию Дрын. С тех пор за глаза его только так и звали, напрямую же к нему никто в доме не обращался, так как был Дрын человеком, в сущности, бесполезным - преподавал в тряпичном вузе историю партии и научный атеизм. Выправка и походка выдавали в нем бывшего военного, окончившего в свое время политучилище и совсем неплохо пристроившегося на гражданке после демобилизации. Семья Гусовых и после пятнадцатилетия свадьбы оставалась бездетной, что создавало дополнительные условия для повышения профессионального уровня - Дрын же являлся человеком ответственным, к делу своему подходил не формально, в свободные часы постоянно размышляя над поставленной в газетах и на партпленумах задачей - повышением роли партии в массах. Неизвестно когда и каким образом, но, вероятнее всего, помог научный атеизм, досконально изучивший влияние религии на общество в разные исторические эпохи; и, по мере углубления в тему, в голове его сформировался единый заоблачный образ: Бог-отец, Бог-сын и Бог-дух святой слились там с профилями Маркса, Энгельса и Ленина. Так и пришел он к парадоксальному выводу: цель эта реальна и, более того, она легко выполнима лишь при полном слиянии православной церкви с партией и государством и реформе управления, в результате которой во главу угла становился единый орган, сформированный из членов Президиума ЦК и Священного Синода, на местах же главой города или области назначался должного уровня церковный иерарх, имеющий к тому еще и достаточный партийный стаж. Теория, конечно же, имела некоторые огрехи, которые предстояло доработать научному коллективу во главе с ее автором, поэтому, нуждаясь в поддержке соответствующих органов, Дрын и не замедлил изложить свой план в письме из тридцати страниц, напечатанном, как положено, на домашней машинке в два интервала и в двух экземплярах, и отослать его заказной бандеролью прямехонько в адрес Генерального Секретаря.
   Ответ не заставил себя ждать - корреспонденция была перлюстрирована не выходя из города. Референт замначальника КГБ по Ленинграду и Ленинградской области, только прочитав первых пару страниц, сгоряча отправил за автором дежурную группу и вот, на глазах обескураженных бабушек, Дрын был препровожден в стандартную черную "Волгу", номера которой не сулили понимающему человеку ничего хорошего. Разговоры о шпионе, диссиденте и саботажнике в нашем дворе продолжались не более недели, потом все узнали, что Галина - Серафимова жена, ходит на свидания и носит передачки не в Кресты или специальную тюрьму, а в психбольницу на Пряжке - при медицинском освидетельствовании у гражданина Гусова-Дрына были найдены классические признаки вялотекущей шизофрении. Месяца через три около скамейки появился и он сам, похудевший и еще более посеревший, с синяками на местах многократно уколотых вен и с больным желудком после приема литиков и миметиков, но с каким-то одухотворением в прежде прозрачных глазах. Выпущенный под расписку о полнейшем осознании допущенных ошибок, Дрын получил вторую группу инвалидности без права работы и стал спускаться на прогулку несколько раз в день, при этом то насвистывая популярные песни то тихонько бормоча отдельные фразы, служившие по-видимому названиями будущих глав или разделов еще не дописанного труда. К моей тогдашней памяти из вскользь услышанного приклеилось только: "Первая остановка - берег облака". Работы своей, ставшей смыслом жизни, он, несмотря на подписку и увещевания врачей, не прекратил; и через полгода интенсивного научного поиска, благо читательский билет в Публичку никто и не додумался конфисковать, на почтовые весы лег том из четырех сотен листов стандартной писчей бумаги. На следующий же день в старинную украшенную еще буржуйскими коваными вензелями арку двора въехала психиатрическая скорая, на сей раз Серафим был выволочен на улицу и заброшен в авто не серыми костюмами в черных вычищенных кожаных ботинках, а грязно-белыми с застарелыми пятнами больничных борщей халатами в резиновых сапогах, которые по дороге мимо скамейки ухитрились еще выкорчевать пару-тройку цветов из ближайшей клумбы. Пивной жигулевский душок от нашего героя в процессе переброски смешался с портвейновым перегаром санитаров, образовав тугое эйфорическое облачко, временно лишившее старушек ощущения реальности и возможности своевременно отреагировать на происходящее в околоскамеечном пространстве безобразие. Вернулся Дрын ровно через месяц - с местами на Пряжке было напряженно, не хватало даже для буйных психов, не говоря уже о тихих шизиках - совсем худой и землистый после инсулиновых шоков, но в глазах его еще можно было разглядеть отблески огня какого-то тайного знания. Не стоит и говорить, что он так и не забросил свои занятия, следующие четыре или пять попыток познакомить власть предержащих с результатами своего труда всякий раз заканчивались знакомой скорой; сотни же наработанных машинописных листов, будь они напечаны, превратились бы в несколько десятков томов собрания сочинений. История эта продолжалась еще года три и закончилась по-советски печально: Галина Гусова, превратившаяся за это время в невзрачную неумеренно пьющую женщину, после смерти мужа, последовавшей, согласно справке из психстационара, от острой печеночной недостаточности на фоне острого сывороточного гепатита В, поменяла квартиру на меньшую с доплатой в другом районе и исчезла из дворового поля зрения. Я так бы и считал данное повествование частным случаем из времен застойного брежневского периода, но вот прошло почти сорок лет и...
  
   Вслушиваясь в речи нынешних наших руководителей, вглядываясь в выражения их лиц во время всенощных бдений и крестных ходов, проникая сквозь золоченые рясы столичных первосвященников и витиеватые обороты их интервью, я все яснее начинаю понимать, что дело Дрыново не погибло, труды его не сгнили в комитетских или больничных застенках и архивах, а оказались сохранены и весьма востребованы свежим поколением вертикальщиков и политмахеров. Более того, отдельные фразы из его сочинений уже постепенно внедряются в массовое сознание; я с изумлением услышал на молодежном радиоканале новую песенку "Первая остановка - берег облака".
   И вот, насмотревшись и наслушавшись на сон грядущий, я беспокойно ворочаюсь, пока, наконец, не отрубаюсь, и, ближе к рассвету, преследует меня одно и то же видение ближайшего будущего небезразличной мне страны: Верховный Правитель - Патриарх Всея Руси, Совет Первосвященников Субъектов Федерации, фарисеи на местах и нимбы над ликами прежних тиранов за облаками. В иные часы вижу и как складывается судьба столь дорогого мне двора: мраморный с бронзовыми датами памятник господину Дрыну - Гусову прямо напротив подновленной арки, невидящим взглядом пронзающий заново установленную и заботливо подкрашиваемую, но недоступную для сидения мемориальную скамейку; или все это уже не сон?!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Поворот яиц.

  
   Россия, и оттепельная и застойная, и императорская и сегодняшняя, всегда жила и живет грандиозными проектами значения общемирового или, как принято говорить теперь, воистину глобального. Желание разрубить гордиев узел любой серьезной проблемы и одним махом найти наилучший выход заложено в наши гены еще не знаю до какого нашествия. Гениальные же решения простых и мелких, но не потерявших из-за того своей актуальности вопросов, поэтому не являются целью нашего сознания или, состоявшись, остаются порою незамеченными и, всегда, недооцененными.
   В пору нашей юности главные споры разгорелись вокруг вопроса о повороте сибирских рек; правительственные академики, звеня наградами и сотрясая воздух регалиями, уверяли, что единственно сибирская речная вода, принудительно перебрасываемая вместо севера на юг, превратит пустыни в сады и вдоволь накормит нас дынями из Чарджоу, помидорами "бычье сердце" из Ферганы, икрой и воблой из Астрахани, казахстанской пшеницей и мясом с пастбищ бывшего Дикого Поля. Оппозиционная наука, впервые посмевшая возражать, призвала на помощь оставшихся еще неравнодушных журналистов и провела то, что теперь бы окрестили достаточно успешной пиарщиной. Впрочем, общественное мнение не помешало бы партии повернуть реки лицом к народу; неподъемные людские, землестроительные и финансовые объемы такой операции сами вынесли смертный приговор великой идее. И пока верхушки сибирских кедров раскачивались в такт академическим дебатам, внизу, в травке у корней, копошился тот самый народец, официально называемый передовым отрядом и строителем заоблачного коммунизма, а на деле честно и нечестно трудившийся и в поту очередей исхитрявшийся обеспечивать себя продовольствием и промтоваром согласно предначертаниям загодя спланировавших все органов. И в повседневной этой жизни совершались открытия, пусть и недостаточного масштаба, но достойные упоминания в моих записях.
   Антонина Сергеевна всю свою сознательную жизнь прожила на последнем шестом этаже в малонаселенной коммуналке - кроме их большой сорокаметровой еще одна семья занимала две маленькие смежные комнатки. Свою они с дочкой разгородили так, что получились и гостиная и два закутка - спальни, но в один прекрасный день та взяла да вышла замуж, за хирурга в той же больнице, где работала. Владик был женихом завидным - почти непьющим хорошим специалистом и еще владельцем однокомнатной купленной в свое время папашей - полковником кооперативной квартиры в кирпичном доме в новостройках, но уже, по счастью, телефонизированной. Cоседи, не будь дураки, уже через месяц согласились на обмен, и вновь образовавшаяся в доме трехкомнатная отдельная квартира зажила тихой семейной жизнью. Со временем, убаюканая таким покоем Антонина Сергеевна стала засыпать не только дома перед телевизором, но и на своем сестринском посту, даже на дневных дежурствах. Проведенные обследования не выявили какой-либо патологии, кроме умеренного и типичного для ее климактерического возраста ожирения; пару остающихся до пенсии лет следовало доработать в любом случае, потому заведующий отделением, за долгие годы проникшийся к ней прямо-таки сыновней любовью, и перевел Тоню в медсестры по уходу - проще говоря, она теперь выходила на смену каждое утро и ставила клизмы всем подряд лежачим больным. Работенка была живой и не давала задремать; сама баба Тоня отнеслась к ней со всей ответствкенностью и с душой, а через несколько недель самочувствие и состояние пациентов на отделении улучшилось столь значительно, что могло бы стать темой для серьезного научного исследования, но практическое здравоохранение удовлетворилось и сиюминутным наглядным результатом. Антонина же Сергеевна стремительно становилась высококлассным спецом: помогала больным круговым массажем живота или просто пальчиком; посоветовавшись с Владиком, предлагала родственникам принести немного газированной воды или, проведя своеобразный консилиум с лечащим доктором, даже шампанского, после процедуры намазывала натруженное место вазелином или детским кремом - то есть гарантировала людям не только стопроцентное облегчение, но и оптимальный индивидуально подобранный уход. Неудивительно, что молва о ее чудотворных способностях пронизала всю больницу, с согласия заведующего бабу Тоню приглашали в другие подразделения, особенно в реанимацию, слава ходила за ней как подобострастная группа студентов, аспирантов и клинических ординаторов за светилой-профессором; неудивительно, что вслед за словами благодарности, цветами и конфетами, поправляющиеся на глазах граждане наказывали родственникам захватить из дома деньги - сформировалась своего рода традиция, согласно которой каждый облегчившийся больной опускал в карман белоснежного халата спасительницы новенький советский рубль. К взяточничеству, как раз тогда зарождавшемуся во многих медицинских учреждениях, подобное не имело отношения - сама Антонина никогда ничего не просила и к безродному нищему относилась ровно так же как и к отблагодарившему, но доход, раза в два превышавший месячную зарплату, обратила на благо семьи - у дочки с Владиком из ниоткуда появился "Запорожец", быстро поменянный на вторые, после лауреата какой-то премии, во дворе "Жигули". Сегодня такая теща стала бы звездой собственного бизнеса; в те времена - лишь объектом слухов, зависти, сплетен и подметных писем "о машине из дерьма" в местную парторганизацию, профком и вышестоящие инстанции. Правда, учитывая специфику, сумму и "аромат" вопроса, Антонину Сергеевну оставили в покое даже органы БХСС - их замначальника как раз попал по скорой в инфарктную реанимацию и на себе испытал целительные силы сестры по уходу - впрочем, нам давно уже пора оставить в покое ее вполне пристойную старость и перейти к главному герою повествования - Владику.
   Сын военврача, вышедшего в отставку и на пенсию прямо с завидного поста в группе советских войск в Германии, он с детства привык к иному уровню достатка и комфорта по сравнению с рядовыми гражданами. Невысокий светленький и жилистый, с выраженным рисунком подкожных вен на тонких артистических руках, Владислав, видимо, уже генетически оказался хирургом от Бога, и, никак не оправдывая надежды родителя, уклонился от военной или научной карьеры, погрузившись в практическую медицину на уровне обычной городской больницы, часами копался гибкими своими пальцами в брыжейках, кишках, грыжевых отверстиях и желчных протоках, не уставая по молодости и получая от работы своей не краткое, сродни эйфории, мальчишечье удовлетворение, а логически просчитанное рассудительное и, потому, долгое замешанное на предыдущем и своем и чужом жизненном опыте удовольствие среднего возраста.
   Любимая благородная профессия и тихая семейная жизнь - что еще нужно мужчине в тридцать с небольшим? Хотелось бы, конечно, зарплату побольше, но фиксированные страной социализма ставки не предполагали многосотенных сумм, да и баба Тоня успешно и с охотой наполняла семейную копилку. А еще хотелось, чтобы блестящие оперативные результаты не омрачались никакими осложнениями в периоде выздоровления. Реальность же брала свое - в неумеренно пьющей России, лишенные каждодневного "горючего" частенько выдавали называемый высокими научными словами "абстинентный синдром", а попросту говоря, слетали с катушек при вынужденном воздержании от дешевого портвейна или водки-табуретовки в первые постоперационые дни. Однжды, чисто случайно, успокаивая сдвинувшегося клиента - здоровенного сантехника лет пятидесяти, который с легкостью рвал привязывающие его к кровати бинты и, подчиняясь внутреннему требовавшему "бормотушки" голосу, уже был готов выбросить из окна палаты берущих его в плен "зеленых человечков", дежуривший по отделению Владик, практически борясь за свою жизнь, повернул мужские причиндалы больного градусов эдак на сто двадцать - результат оказался разительным - просветление алкаша произошло как бы моментально, и через пару-другую минут шокированный мощным импульсом из низа живота работяга Боря тихо и покорно осознал неправильность создаваемого им самим балагана и, пугливо озираясь, занял положенное место в койке с уткой в общепринятом месте. Наделеный пытливым научным умом первооткрыватель, не менее самого больного изумленный достигнутым эффектом - по быстроте и силе наступления и по отсутствию рецидивов - не преминул и поделиться увиденным с коллегами в курилке и повторить метод при наведении порядка на следующем же дежурстве. Не прошло и месяца, как универсальный метод достижения адекватного поведения у патологически возбужденных пациентов мужского пола, окрещенный самими медиками для простоты как "поворот яиц", стал популярен во всех больницах города и среди скоропомощных бригад, общенародное выражение "крутить яйца" обрело, таким образом, кардинально новый прикладной смысл. Действенность метода никем формально и не оспаривалась, однако, устанавливать приоритет или патентовать такое открытие было бы, по меньшей мере, бестактным или, если не сказать больше, морально и профессионально невозможным Вот так настоящее открытие, обреченное на самое широкое использование во благо, перешло в разряд негласных правил, существующих в каждой стране и в каждой специальности, не наградив автора ни славой ни деньгами, ни признанием ни народной благодарностью. Только лишь ограниченный круг коллег и соратников по достоинству оценил преимущества предложенного метода, даже усовершенствовав его наблюдениями и непечатными замечаниями о скорости и суммарном угле поворота, силе сжатия и тому подобным нюансам. Стресс подобной ситуации, метко прозванной все понимающими французами "ситуасьон пердю", неизбежно должен был повлиять и действительно-таки повлиял на психику самого первооткрывателя - он стал прикладываться к бутылочке, тем более, недостатка в подарочных коньяках и водках хороший хирург и в то время не испытывал. Между тем поворот яиц продолжал свое триумфальное шествие по больницам и клиникам страны ибо, подобно марксову учению, был он всесилен, потому что верен; внедрившись в качестве неодобряемого и неупоминаемого, но действенного метода и в психиатрию, особенно в тот ее раздел, который по указанию свыше занимался так называемыми диссидентами. Прошло не так уж много времени - год или полтора - а идиллическая семейная жизнь на шестом этаже у лифта из мелкого пореза превратилась в глубокую изъязвленную незаживающую рану, требовавшую, в свою очередь, неотложного хирургического лечения.
   Тут гордиев узел проблемы с налету разрубила сама судьба - Владик, уже некоторое время оперировавший только под кайфом, допустил фатальную ошибку, и не справившаяся с массивным артериальным кровотечением бригада потеряла больного прямо на столе - худшее из того, что может случиться в медицинском мире. Обоснованная жалоба, прокурорская проверка, возбуждение уголовного дела, следствие, показательный суд и приговор - наш герой уехал на пять лет в колонию-поселение, именуемое стройкой народного хозяйства. Он так и не вернулся в квартиру и во двор, видно, сгинул где-то в пучинах бытового пьянства в районе сто первого километра; женская же часть семьи - баба Тоня, дочка Таня и внучка Женечка, оформила причитающиеся документы, со временем выдала Таню за какого-то приличного человека и через подобранный недешевым черным маклером многоходовой обмен покинула наш тихий и зеленый центр ради парочки квартир в модерновом крупнопанельном двухлифтовом доме в новостройках у залива. Больше мы их никогда не видели, но память народная существует даже в эпоху интернета; я сам был свидетелем того, как русскоязычные участники международного съезда хирургов - теперешние граждане десятка высоко и невысоко развитых стран - стояли в нашем дворе, задирая головы на уровень шестого этажа, а местный коллега-экскурсовод демонстрировал им окна, за которыми когда-то чаевничал изобретатель поворота яиц.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Петя и Вася и мировая пидарасия.

   Иван Ефимович Скрулев занимал во втором дворе квартиру прямо-таки уникальную: по ордеру она являлась крупногабаритной двухкомнатной с ванной и входом через кухню; на деле же наличие еще двух помещений размером в 20 и 12 метров превращало ее уже в четырехкомнатную из трех сугубо-смежных и одной изолированной. Никакой ошибки в том ордере не было: просто одна комната располагалась над ведущей из второго в третий двор аркой, а следущая за ней была аппендиксом в массиве соседнего здания и вообще не проходила по чертежам; но ящик водки, левые материалы и умение ребят со стройки через дорогу проделали в этом слепом отростке окно и превратили в такое место - позавидовать можно, а вот оплачивать не нужно, ибо для бухгалтерии ЖЭКа их как бы и не существовало вовсе.
   Сам Иван Ефимович происходил из донских казаков; дед его, наверняка, бил хлыстом или шашкой всяких социал-демократов и большевичков, внук же в радикально изменившейся обстановке ревностно отстаивал генеральную линию партии на мелких аппаратных постах; однако, как раз в год пятидесятилетия революции, за очередное пьяное безобразие был разжалован, изгнан с должности и пристроен рядовым разъездным лектором в общество "Знание". Пользуясь все же некоторой свободой в знак признания прежних заслуг и имея в анамнезе незаконченный факультет журналистики в южнороссийской глубинке, Ефимович стал специализироваться на вопросах международной политики, из которой, еще более сужая круг интересов, выбрал специализацией враждебные происки мировой закулисы. Дополнительным поводом для такого настойчивого интереса стал тот факт, что после дебоша доставили его в вытрезвитель вместе с директором мелкого подведомственного предприятия, гражданином Райхмановым Борисом Абрамовичем, являвшегося согласно анкетным данным, к гадалке не ходи, как раз-таки явным представителем всяких там сионистов, жидомасонов, ревизионистов, ренегатов, модернистов и врачей-отравителей. Короче говоря, на новой должности Иван Ефимович почти круглосуточно читал газеты, слушал радио, смотрел телевизор и посещал специальные закрытые семинары, выуживая из всей доступной информации отдельные факты, складывающиеся в яркую картину тотального заговора господствующей во всемирном масштабе жидомасонской закулисы, именуемой им для простоты "мировой пидарасией". Его не смущало, что сами масоны на русском именовались франкмасонами или вольными каменщиками, на английском - Free Masonry, французском - Franc Masons, немецком - Freimaurer, то есть упоминание о евреях отсутствовало везде; более того, согласно слухам из вышестоящих кругов, сам главный идеолог партии - товарищ Суслов, также придерживался и считал истинно верной одну лишь жидомасонскую трактовку. Это хобби года через три и стало его настоящей профессией; подобные лекции получили одобрение вышестоящего начальства и городских кураторов иделогической работы, поэтому лекции товарища Скрулева оказались не просто востребованными, а шли на ура и проводились лишь согласно предварительным заявкам, поданным месяца за два-три до планируемого мероприятия. Время шло, пятидесятилетие Великого Октября смешилось шестидесятилетием, за ним подоспело и семидесятилетие, а Иван Ефимович, по очереди меняя серый в тонкую белую полоску и темно-синий с металлическим отливом костюмы, пять раз неделю с двумя выходными и перерывами на почти месячный отпуск и праздники вдохновенно разоблачал коварные замыслы масонов, их главного спонсора - США и главного приспешника - сионистского Израиля. К достойной зарплате полагалась ему квартальная премия, стены дома украшал десяток благодарностей от всякого ранга органов, на юбилей же получил он грамоту, подписанную самым главным в городе Ленинграде товарищем Романовым. Остающиеся до пенсии годы, казалось, не сулили ничего нового; как вдруг случились события непредвиденные и, потому, вдвойне или втройне ужасающие.
   Страна его в одночасье потерпела поражение и именно от того противника, о котором и о происках которого он и так талдычил изо дня в день - этой пресловутой мировой закулисы! Как она могла разъесть и поразить столько органов - партию, армию, внешнюю разведку, госбезопасность, и стольких людей - миллионы же боролись за зарплату, а сотни тысяч, подобно ему, за идею; как адепты врага смогли пристроиться по всяким информирующим и советующим НИИ и нашептать-наколдовать поревод стрелок на иные экономические и идейные рельсы; как еще неокрепшие юные простофили поддались сладким буржуйским речам да западным продуктовым посылкам; как открыли границы да позволили вот так запросто выезжать-въезжать и еще с товарами и для себя и для спекуляции; как выпустили своих граждан на так называемые исторические Родины - немцам в Германию, грекам в Грецию, а евреям, как обычно лучше всех, вообще по пяти континентам от Швеции до Австралии; как допустили на наши просторы блеклые зеленоватые словно плохо постиранные иностранные бумажки, мгновенно ставшие мерилом богатства и успеха; за сколько сребренников продались прежние товарищи в одночасье пересевшие в кожаные вертящиеся демократические и предпринимательские кресла - бездна вопросов, остававшихся без ответа и способных устроить в душе кровавую баню; и так мало осталось нормальных людей сочувствующих и готовых обсудить ситуацию на сходках поквартирной оппозиции или в тени галерей Гостиного Двора, ставших пристанищем истино патриотов, заменивших в нишах вокруг метро ныне прокравшихся во власть разложенцев-фарцовщиков. Дети его - Петя и Вася, выросли тем временем, во втором и в третьем и во всех окружающих дворах и сквериках, закончили институты, стали инженерами, и уже из инженеров переквалифицировались в перестроечные времена в каких-то средней руки менеджеров; старший стал заниматься контрактами на поставку в город ненавистных отцу куриных окорочков от самого президента Буша, младший, оставаясь ближе к полученной специальности, освоил продажу и гарантийное обслуживание импортных персональных компьютеров. Ребята давным-давно стали самостоятельными, жили своими семьями и интересами, не слишком обременяя себя общением с родителями, папашей в особенности. А у отца-то, наоборот, появилась бездна свободного времени - изгнанный с прежней работы по сокращению и устроившись в редакцию оппозиционой газеты "Трудовой Народ", он не смог выбить себе полную ставку, благо начальство отговорилось необходимостью кормить слишком многих товарищей, за неимением денег ему нечего было делать в элегантных магазинах и на набитых любыми товарами оптовых рынках, с продуктами же, в пределах лимитированных средств, прекрасно управлялась его тихая, но обладающая врожденной хозяйственной жилкой, супруга, а выпивать он не любил из-за слабого с детства и юности желудка - поэтому частенько с утра садился у окна в комнате над аркой и обозревал оттуда окружающую жизнь, одновременно слушая радио или другим глазом наблюдая за яркими картинками на экране новенького японского телевизора, подаренного старшеньким на доходы от ножек Буша. Жена же находила время на все - убраться, сготовить нехитрую еду, зашить-заштопать его костюмы да свои платья и, главное, пересказать все истории, услышанные на скамейке от знакомых соседок, с которыми успевала перемолвиться по дороге в магазины или вечерком в промежутке между очередным залпом серий мексиканско-колумбийской мелодрамы.
   Итак - отметим здесь магию числа три для русского человека - подобно прежним трем источникам и трем основным частям марксизма, восприятие нового мира Иваном Ефимовичем явилось синтезом трех компонентов: новостей из телевизора, самостоятельных наблюдений из окна и докладов жены об изменениях в ближнем окружении. Выводы свои он периодически помещал в газету, однако, в связи с малым тиражом и дороговизной издания, в основном записывал их на отдельных листочках белой бумаги, ловко скрепляемых в жесткую конструкцию специальной иностранной папкой с тугой металлической скрепкой - подарка младшенького с какой-то бизнес-конференции. А с приходом не слишком жаркого питерского лета он даже нашел себе новую точку обзора: окно в комнате над аркой можно было распахнуть настежь и вылезти из него на небольшую деревянную площадку, являвшуюся как бы внешним подоконником, от которой по уже покатой каменной поверхности к тонкому жестяному козырьку шло некое подобие лестницы, состоявшее из трех массивных брусков, заменявших ступеньки. В хороший день можно было присесть на этот подоконник, опустить ноги на верхний или, если придвинуться к краю, даже на средний брусок и, греясь на утреннем солнышке, наблюдать за жизнью второго - весьма престижного еще с царских времен, двора и за перемещениями с проспекта и на проспект.
   Как раз в последних числах июля закончилась дождевая прохладная декада, и установилась солнечная безветренная погода. Иван Ефимович удобно устроился на своем наблюдательном пункте за окном, поставил ноги на второй брусок, раскрыл любимую папку и подаренной на пятидесятилетие перьевой авторучкой с золотой гравировкой стал набрасывать очередную заметку.
  
   - И вот эти, так сказать, представители иных народностей окружают со всех сторон исконного славянина так, как, например, выглядит образование их фамилий от центрального русского корня. Возьмите нашу простую фамилию Березов, Береза или Березко в малороссийском варианте, а вокруг нее удушающими кругами выстроены Березкины, Березовские, Березуцкие, Березякины, Березнины и, как апофеоз, Березманы!
   ...Первоначальные масоны, вероятнее всего, действительно являлись строителями с уникальными знаниями, позволившими им создать и пирамиды и Вавилонскую башню, и Второй Храм и церковь Покрова на Нерли; однако, возведение таких объектов со временем потребовало не рабского труда, а денег - вот тут и начинается пересечение чистой созидательной идеи с низменным материальным звоном серебра и золота, сменившимся, по мере прогресса, шелестом купюр. Исторически поставщиками финансов выступали евреи, поэтому взаимная заинтересованность и переросла в слияние, именуемое жидомасонством; а уже в рамках такого взаимного партнерства финансы и лица ими распоряжающиеся уверенно и быстро стали фактором доминирующим. Деньги и знания, закрепленные за определенной группой, сами по себе вынуждают ее охранять и оберегать накопленное - единственным приемлимым способом для этого и является власть, тайная или явная...
   ...Еще одним способом сохранения власти, кроме армии, полиции, национальной идеи и идеологической модели, некоторых социальных уступок и приемлимого уровня зарплат и пособий, является, как это не парадоксально, новизна, будь то модернизм в искусстве, новые подходы в изучении общества, психологии поведения или глобальной философии, свежии идеи в точных науках и так далее. Намного проще сохранять уже имеющееся, пока массы тратят силы и пробуют разобраться в так называемом "новейшем" или "прогрессивном"; в крайнем случае можно чуть-чуть измениться, навести ретушь или гламур, исподволь дергая за те же тысячелетние тайные финансовые, экономические и властные нити. Именно поэтому мы видим огромное количество представителей жидомасонства в авангардных направлениях искусства, точных науках, науках о человеке и социуме; причем их количество или процентная составляющая среди разрабатывающих или распространяющих "новое" намного превышает число трудящихся в рамках уже устоявшихся положений и разделов...
   ... Аналогично, в естественных науках и в медицине местами скопления масонов (сравнить процент среди участковых врачей и всяких психотерапевтов или сексопатологов!!!) являются психология, психиатрия и сексология - то есть разделы, используемые для влияния и оболванивания простого человека, оправдания или придания видимости нормы различным отклонениям и извращениям, вплоть до практикуемого сегодня навязывания аморальной модели поведения и половых отношений вкупе с мелкобуржуазными предрассудками нашей недостаточно зрелой молодежи. И вся эта мировая пидарасия в виде модных и продвинутых политологов, советников, консультантов, журналистов, деятелей культуры и шоу-бизнеса, собачьих психоаналитиков и кошачьих мануальных терапевтов, прыгая и извиваясь по приказу масонской закулисы, служит как бы щитом, прикрывающим ее истинные намерения и отвлекающим народные массы от генетически заданных светлых идеалов!...
   ... Вынужден со всей ответственностью заявить, что даже родные мои дети угодили в ловушки, расставленные закулисой на пути так называемого реформирования нашей многострадальной Родины. Оба они, и Петя и Вася, бросились в пучину получения доходов; валюта заменила им семейные ценности, а возможность позагорать на какой-нибудь Майорке - летнюю рыбалку и осенний поход за грибами; сборный коттедж из канадской сосны - привычные шесть соток с грядками и дачей-развалюхой, немецкая иномарка - родной волжский автомобиль, техно и рэп - добрую советскую эстраду. Они, как и сотни тысяч, даже миллионы моих соотечественников, прельстившись фальшью и мишурой рекламируемого масонами общества потребления, временно продали себя мировой пидарасии, но я верю...
  
   Из писательского состояния его вывел шум, донесшийся из противоположной арки; через секунду во двор въехал огромный широкозадый цвета мокрого асфальта "мерседес-600", в иномарках Ефимыч разбирался неплохо, так они тоже были неотъемлимой принадлежностью всякого масонства. Одновременно открылась дверь крайней парадной и во дворе появился Миша Копелевич - местная знаменитость с тех пор, как в конце восьмидесятых его портрет появился в газете "Советский Спорт" в качестве третьего номера сборной Союза по фехтованию. Чуть позже, на волне либерализации, Миша отправил родителей в Израиль, бросил институт физкультуры и нежданно-негаданно стал серьезным бизнесменом, расселившим свою семикомнатную коммуналку, а затем занявшимся всей питерской недвижимостью, с подобающей его уровню охраной, джипами, длинными черными трубами недавно появившихся в городе мобильных телефонов, еще более длинноногими девицами и прочими престижными финтифлюшками. Только третьего дня садился Миша в грязный и явно не первой руки "Ниссан Патрол", а тут уже новенький мерс! Классовая ненависть переполнила Ивана Ефимовича, он весь задергался, заелозил по деревянной площадке и внезапно ощутил острую боль где-то в ягодице слева. "Заноза, будь она неладна!" - успел подумать он, инстинктивно привстав, и в этот момент потерянного равновесия ноги его соскользнули с бруса вниз, увлекая за собой все восьмидесят пять килограммов его тела. Машина, тем временем, со стоном, вызванным генетическим противоречием между русским ухарским вождением и немецкой степенностью механизма, из претящей ей неподвижности рванула в направлении третьей арки, стремясь пройти чередой дворов и вырулить на далеко отстоящую от проспекта улицу. Векторы движения мерседеса и Ивана Ефимовича пересеклись волею провидения, и наш герой шмякнулся на матовый капот в смешном полусидячем положении. Все бы ничего, человек мог отделаться даже легким испугом, но над капотом машины возвышался фирменный знак в виде кольца с вставленной в него эмблемой компании. Высококачественная рурская сталь разрезала тончайший китайский микрофибр спортивного костюма - тоже подарка младшенького сына - и глубоко вонзилась в мышцы промежности, превращая всю зону между мужскими причинными местами в хирургически безукоризненный глубокий кровоточащий разрез. Капот с визгом вставшей на дыбы иномарки окрасился всем, имеющим отношение к человеческой жизнедеятельности; растерянный водитель и оправившийся от шока вероятного покушения Миша Копелевич, подскочив к переднему бамперу, благоразумно ничего не стали трогать, ограничившись вызовом скорой и милиции. К прибытию бригады Иван Ефимович едва дышал, с губ его срывались редкие нечленораздельные звуки; остановка сердца последовала как раз в момент задвигания носилок в спецавтомобиль.
   Свидетелей собрался полный двор, они-то и подобрали и сохранили для истории с дюжину исписанных листков, разлетевшихся подбитой стайкой из расколовшейся при падении папки; возбуждать, согласно их показаниям, было нечего; поэтому оформление происшествия заняло считанные минуты, и само оно даже не попало в криминальную и прочую городскую хронику. Миша Копелевич расщедрился и отвалил родне штуку баксов на отпевание, похороны и поминки, а вечером, после завершения всех заурядно-типовых траурных процедур, вскользь бросил своему водителю: "Вась, блин, забодай-ка лохам эту гребаную тачку да возьми-ка конкретно новье, только чтоб эмблема теперь была поглубже вбита в капот, короче, чтоб ни один мент, в натуре, больше не прикопался!".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Это страшное слово - ПИАР.

   Каролина Францевна этим летом днями почти не выходила из дома; виной тому стала долгая неимоверная жара, напоминавшая лето 72-го года, впервые опоясавшее город удушливо-плотными облаками торфяных пожарищ и отметившееся тепловыми ударами и субтропическими показателями на градусниках метеоцентра и инфекционных больниц. Будучи медработником с солидным стажем и выйдя на пенсию старшей сестрой терапевтического отделения, она четко представляла себе связанные с такой погодой угрозы; потому поменяла зимние привычки - выходила за хлебом и молоком часов в девять утра, вторым кругом прогулки добиралась до стабильно более дешевого овощного в соседнем квартале или, раз в неделю, тратила минут пятнадцать на поход на издавна расположенный поблизости Сытный рынок; там в ларьках по оптовым ценам можно было отовариться и колбаской и сырком, купить зубную пасту или стиральный порошок, присмотреть дешевенькую обувь или одежду. И с подругами теперь встречалась не в садике после полудня, а попозднее вечером или днем звала их к себе, в свою с таким трудом выменянную еще в советские времена однокомнатную квартирку на первом этаже девятой парадной пятого корпуса. Жилье это, естественно, было ею приватизировано и завещано любимому племяннику Коленьке; сведения об этом она передала как можно большему числу людей по соседству, чтобы всякие хитрые личности, занимающиеся махинациями с принадлежащими одиночкам квартирами, знали - все у нее продумано и оформлено надлежащим образом, и ничегошеньки им тут не отвалится. И Коленька сам знал, даже хранил у себя нотариальную копию завещания, но и без того любил и уважал тетку Кару, иногда заскакивал или заставлял проведать родственницу сына Георгия, на день рождения дарил ей зеленую американскую бумажку с портретом - пятьдесят или сто долларов - но та их не тратила, откладывала на смерть и хранила в красной китайской резной шкатулке со слонами, запрятанной в самый конец длинной и узкой антресоли над проходом в кухню. И к их помощи прибегала редко, разве что иногда подсобить с ремонтом да разок-другой в год съездить на заботливо обихаживаемой пенсионерке-иномарке на Южное кладбище к давным давно умершему мужу, с которым жили хорошо, но не нажили ни детей ни богатств. Жила сама и, конечно, нелегко, но изрядно обрусевшие немецкие корни помогли ей не скукожиться и не стать завернутой в драный пуховый платок и ботики источающей злобу на весь мир бесформенной старушенцией, а превратиться в сухонькую опрятную в своих ушитых платьях и юбках и в меру сил ухоженную пожилую женщину, не чурающуюся ни библиотеки ни дешевых билетов в филармонию.
   Зато уж с подругами ей повезло; все они познакомились здесь во дворах, но подобрались одна к одной, как гвардейцы в кремлевской роте: и по именам и по возрасту, и по нынешнему материальному положению и по интеллигентности прежних профессий. Рената Семеновна более четверти века преподавала детям математику, Данара Александровна в эти же годы командовала бухгалтерией отдельного ремонтно-строительного участка, а Марцелла Степановна проработала участковым врачом в их же поликлинике на проспекте. Все они честно заслужили советскую максимальную пенсию и на 132 тогдашних рубля в месяц чувствовали себя достойно и уверенно; все с пониманием встретили перестроечные лозунги и радовались наступлению относительной свободы; но дальнейшая либералиция и реформация, оставившая их без копейки от былых накоплений в сберкассах и пересчитавшая пособия в абстрактные пятьдесят долларов в новых рублях по курсу, достаточные, в принципе, как раз на неделю, повергла в состояние своеобразного стресс-шока, выходом из которого, согласно народной мудрости, могли стать два варианта: камень на шею и в Неву или новая жизнь с нуля по свеженьким правилам капитализма. Данара пришла в себя первой - окончательно переехала в седьмой двор, где двое ее детей с семьями сложными путями давно образовали коммуналку из родственников; свою же квартиру - небольшую, но в пользовавшемся спросом районе Таврического сада - сдала в долгосрочную аренду представителю инофирмы, засланному из Швеции на разведку бездонного русского рынка. Рената, все прежние годы и так дававшая частные уроки отстающим или абитуриентам, просто подняла планку и перешла с деревянных на твердую валюту, что хоть немного компенсировало снижение числа обеспеченных учеников; Марцелла, вспомнив старые связи, стала иногда подрабатывать в каком-то медицинском кооперативе, связанном с выведением алкоголиков и бытовых пьяниц из состояния запойного в приемлимо общечеловеческое. Только Каролина не изменила привычного образа жизни: просто еще раз просчитала все расходы и доходы, перераспределила траты да поджалась в еде, став добровольной нестрогой вегетарианкой; более того, прослушав передачу о серии нападений на пенсионеров в день их получки, завела себе в сберегательном банке на углу счет с магнитной карточкой и, по необходимости, снимала теперь по сто или двести рублей в расположенном при входе в отдельной непрозрачной будке банкомате. При всей несправедливости перемен, происходящих со вчера еще такой понятной и предсказуемой страной, она не могла не отметить, что при новых властях очереди в магазинах, запомнившиеся с раннего детства и отнявшие, наверно, целые годы от взрослой жизни, исчезли в одночасье, что, хоть и на склоне лет, может выбирать, а не хватать остающееся на прилавке под ножом у вечно недовольной недовольными же покупателями продавщицей, и что понятие дефицита перестало существовать как таковое.
   Вот и сегодня, купив свежий хлеб, сдобную булочку, полкило пряников и стоивший чуть дешевле обычного обезжиренный творог, Каролина Францевна, дождавшись десяти часов, включила бразильский сериал и погрузилась в продолжение страданий молоденькой Лусии по великовозрастному Мигелю, доводившемуся к тому же троюродным племянником какому-то пребывавшему в вечной коме американскому мультимиллионеру. Но не прошло и трех-четырех минут, как смуглые лица сменились белоснежной, с кожей под цвет медицинского халата, и лишенной возраста женщиной, которая хорошо поставленным голосом стала рассказывать всякие страсти о заболевании века - грибковой патологии ногтей и кожи стоп. По экрану побежали какие-то малопонятные графики и снимки рук и ног, где все пораженные участки прямо перед зрителем окрашивались в интенсивный красный цвет; затем поверхность стала бледнеть пока не достигла приятного розоватого оттенка и одновременно вверху экрана зажглось название чудодейственного лекарства, вернувшего кожу в нормальное состояние - Орунгель. Реклама эта шла по телевизору уже около месяца и строилась по типу многосерийного подробного семейного рассказа; белая врачиха и ее чернокожий напарник стали как бы ее друзьями и советчиками, ведь благодаря им она узнала массу нового и интересного: оказалось, что грибок, годами якобы мирно существуя на ногте или в кожной складке, непрерывно ведет хитрую диверсионную деятельность; подчиняясь приказам какого-то секретного штаба, он рассылает своих агентов по сосудам и органам всего человеческого тела, а уж там-то, достигнув или близко подобравшись к своей цели, мельчайшие частички грибка, подобно диверсантам, тщательно маскируются, обманывая охраняющую наше благополучие иммунную систему, до поры до времени напускают на себя вид дружественных клеток, а уж в день Х, подчиняясь тайному сигналу ставки, стремительно атакуют грибковыми клиньями и, если не принять экстренных и весьма дорогостоящих мер, добивают организм чуть ли не до смерти. Врачиха в белом нравилась Каролине Францевне меньше, потому что явно перегружала свои речи рисунками и схемами, судьбы пациентов сводила в таблицы и проценты; зато смуглявенький доктор Джефф с кучей косичек и цветных бантиков на голове вел себя словно словоохотливая старушка на скамеечке: с шутками и прибаутками знакомил с конкретными больными, подбадривая их, прописывал заветное лекарство и с неподдельным интересом следил и объяснял как просто и быстро достигают они феноменальных результатов на пути излечения и обретения полного здоровья. Постепенно ролики об Орунгеле стали занимать все большее место в ее жизни: сериалы и новости ушли на второй план, превращаясь в досадные паузы между эпизодами из жизни чудо-препарата.
   Лето уже потихоньку поворачивало на осень, и, хотя сентябрьская декада не отметилась обычным влажным морским ветром и по-северному мелким дождем, Каролина Францевна стала чаще выходить на улицу, а вечерами встречаться с подругами в их любимом скверике. Естественно, модное лекарство не преминуло стать важной темой скамеечных посиделок, тем более, как раз на первое сентября, доктор Джефф хитро подмигнул им из телевизора и доверительно сообщил, что ничего подобного никогда не производилось ни на советской ни на нынешней российской территории, и, главное, единственный аналогичный препарат, завозящийся из Европейского Союза, по данным длительного международного и рандомизированного (никто не знал с чем это едят!) исследования все-таки на доли процента, но менее эффективен. Как не уклонялась Марцелла, но, будучи их местным медицинским авторитетом, была просто вынуждена высказать и свое мнение по поводу Орунгеля; тут-то и случилась размолвка между двумя подругами - двумя медработниками. И хотя второй паре подруг горячность аргументов Каролины Францевны, слово в слово повторявшей услышанное от доктора Джеффа, пришлась по сердцу намного больше слишком уж холодной рассудительности и профессиональной настороженности Марцеллы, обе промолчали, не желая брать чью-то сторону, обе отдалились от спорщиц, обидев каждую из них своим упорным неучастием. И разойдясь по квартирам, даже толком не попрощавшись, и попивая в одиночестве свой поздневечерний с переходом в ранний ночной чаек, все четверо переживали, выискивая истоки парализовавшего их отношения конфликта, капали в стакан валерианку или корвалол, но спали плохо, с перерывами и походами в туалет, а наутро чувствовали себя не в своей тарелке - ломало кости, болели головы, ныли колени; потому и утром, как по команде, не включили телевизоры и не бросились за новой порцией обожаемой рекламы.
   На восстановление отношений ушла неделя - все поняли, что худой мир лучше доброй ссоры, но уже пробежавшая между ними холодность осталась, придавая все большую прохладу и сырость осенним скамеечным посиделкам, заставляя все раньше возвращаться домой и, включая единственного голубого собеседника, поглощать все новые рекламные эпизоды. Где-то ближе к октябрю, когда волны арктического воздуха и надоедливые мелкие дожди стали упорно мешать их свиданиям, Каролина Францевна со скуки решила сделать сама себе маникюр да педикюр, на поход к маникюрше денег все равно не было, а так и время шло быстрее, и результат достигался в конце концов; и вот, погрузив ноги в теплую ванночку и распарив огрубевшую с годами кожу, почувствовала какое-то пощипывание в складке между первым и вторым пальцами, а вытащив, обнаружила там же легкую красноту, то есть четкую картину грибкового поражения. Приличное более или менее настроение сменилось паникой - она разом припомнила увиденное и услышанное о самом заболевании и, более того, о грядущих страшных осложнениях, перед глазами замелькали не только пациенты доктора Джеффа, но и, никогда бы не поверила что сможет их запомнить, схемы и графики белой врачихи; исцеление требовало того самого единственного средства, о котором и спорили на лавочке. Провидение давало ей шанс и шанс этот назывался - Орунгель; она, правда, уже слышала от кого-то в доме о дороговизне лекарства, в аптеке на углу оно стоило чуть не целую ее пенсию за двухнедельный курс таблеток, да ладно, в шкатулке еще лежало несколько зеленых Коленькиных бумажек - обмененные на рубли, они давали ей возможность прикупить панацею. Спать пошла, не попив даже чаю, и ночью часто переворачивалась, вставала в туалет, проверяла закрыта ли входная дверь, зажигала и гасила свет, искала на кухне крупу и зачем-то замачивала гречку; отрубилась начисто только под утро, а глаза продрала около одиннадцати. Пока позавтракала кашкой да выпила кофе, в ее кладовке еще с незапамятных советских времен сохранилась пара банок не бразильского, как теперь, а пахнущего жженкой индийского напитка, настало время полуденных новостей по первому каналу; вслед за бодрой финальной мелодией на экране внезапно появилась одетая в ангельски голубые и розовые цвета любимая актерская чета Атецких - Михаил и Римма - и стала наперебой рассказывать как вылечили десятилетия преследовавший их грибок на ступнях, и как жизнь их расцвела после первого же курса Орунгеля. И вот тут уж возник в углу сам доктор Джефф и, подмигивая своим преданным зрителям правым глазом, почти что шепотом на фоне искреннего актерского восторга сообщил об открытии горячей телефонной линии, где, согласно настойчивым просьбам пациентов, можно будет и посоветоваться с посменно дежурящими врачами и получить адреса нескольких аптек, в которых будет организована продажа по предварительным заказам и с некоей особенной преференциальной скидкой.
  
   Следующая неделя стала одной из самых насыщенных в жизни Каролины Францевны за последние лет тридцать. Два дня упрямо накручивала она диск старенького и еще не имевшего модернового пульсового набора телефона, мысленнно благодаря власть предержащих депутатов, отложивших в очередной раз введение повременной оплаты за разговоры - ведь все звонки попадали прямиком на автоответчик, умолявший голосом народного артиста и лауреата всевозможных премий ждать и не бросать трубку. В перерывах же разглядывала ногу и, о ужас, видела как расползается по межпальцевой складке покраснение и шелушится там кожа, а любое движение большим пальцем сопровождается нарастающим хрустом и жжением. К вечеру второго дня фраза: "Ваш звонок очень важен для нас", уже целиком заполнила ее черепную коробку и, истекая изо рта, носа и ушей, угнездилась во всех уголках квартиры, чтобы ночью вместо ветерка носиться из кухни в комнату, заставляя ворочаться и натягивать на себя одеяло до самого рассвета, когда и обессилев и свернувшись в клубок забылась сном аж до полудня. Встав прямо-таки побитой, она вдруг схватилась за телефон, автоматически набрала самый знакомый теперь номер и вместо голоса артиста после первого же гудка услышала: "Горячая линия, добрый день, Лена слушает". И еще не придя в себя от случившегося чуда, сухими из-за невыпитого с утра чаю губами скорее прошептала, чем внятно произнесла: "Леночка, здравствуйте, у меня грибковое поражение...".
   Итогом получасового разговора стал пятизначный номер да еще и с буквенным индексом, который Каролина Францевна наскоро записала на листочек всегда находившегося рядом с телефоном грубоватого блокнотика советских времен, справившись с этой задачей и во избежание ошибки уже аккуратно вывела под номером адрес заветной аптеки, где теперь персонально отложенное средство будет ждать ее послезавтра и с 15-ти процентной скидкой для ветеранов труда; наполненный бытовой обыденностью день пробежал быстро, но к ночи усилилось жжение между пальцами, и пришлось даже делать ванночку с мятой и марганцовкой. А в пятницу с утра пораньше - больно уж шелушилась кожа на захваченном грибком островке ее тела - прошла несколькими дворами и вышла к троллейбусной остановке, проехав пару кварталов, перебралась в трамвай и продолжила путь к своей цели, находившейся совсем в другом районе города. Нечего и говорить, что шкатулочку с американскими долларами опустошила еще с вечера, имевшихся там бумажек при обмене как раз хватало на лечение в течение 3-х месяцев, то есть на рекомендованный консультантом горячей линии курс. Обмен валюты находился рядом с аптекой, дюжий охранник с черной резиновой палкой и желтой эмблемой неведомого банка, при предъявлении номера, впустил ее без очереди и также вежливо сопроводил на выход, еще час ушел на оформление и получение трех упаковок Орунгеля, плюс дорога домой, усталость, поздний обед, переходящий по стрелкам стенных часов в ранний ужин, еще полчаса, согласно рекомендации на упаковке, отдыха после еды - само лечение началось часов около шести вечера. Она приняла первую капсулу - очень красивую из желтой и зеленой половинок, внутри которых просчечивали и искрились магическими кристаллами так называемые "активные ингридиенты" препарата - запила стаканом воды и прождала целый час; чуда не произошло, все так же жгло около большого пальца, а покраснение даже слегка увеличилось, переползая на соседнюю складку, впрочем, Каролина Францевна, как человек практический и терпеливый, была готова к длительной борьбе с врагом.
   Первый месяц терапии требовал жесткого графика: лекарство следовало принимать каждые 12 часов, причем через 30 минут после еды, запивая водой комнатной температуры; поэтому Каролина Францевна вставала по будильнику ровно в восемь, завтракала в полдевятого, а примерно в четверть десятого глотала чудную капсулу, аналогичная процедура повторялась в районе девяти вечера. Упорядочила, конечно, и график походов в магазин и встречи с подругами, которые пока что только наблюдали за эффектом мероприятия: Рената - с надеждой на исцеление подруги и ее окончательное возвращение в лоно нормальной жизни, Данара - с сочувствием и состраданием, благо еще при социализме с подарками и деньгами прошла когорту врачей и консультаций, пока в конце концов не установили, что рентгеновская полость в правой почке суть не рак, а доброкачественная врожденная киста и не помешает ей жить до ста лет, Марцелла - с присущим докторским скепсисом и непониманием того, как ее близкая и интеллигентная подруга могла стать жертвой орунгельной рекламы и пропаганды.
   Глубокой ноябрьской осенью в преддверии долгой зимы на неделе отмененных революционных праздников как раз минула половина курса лечения; видимых результатов не было, более того, ей казалось, что шелушение и покраснение кожи иногда охватывают даже три межпальцевые складки, и в душе Каролины Францевны впервые зародилось сомнение в необходимости и пользе лекарства, но после очередных увещеваний доктора Джеффа в перерыве между сериалами, отечественным и венесуэльским, она послушно заглотила вечернюю дозу да, чувствуя себя усталой, отправилась спать. Утром проснулась рано, не от того, что выспалась, а от сильной мигреноподобной боли справа, потому перед едой приняла болеутоляющее, а уже после - Орунгель. Самочувствие, однако, не улучшалось, и она, наконец сообразила: поднялось давление, в прошлом году примерно в такое же время пришлось даже обращаться к участковому и покупать мочегонное и какой-то "блокатор". После недолгих поисков нашла оставшиеся таблетки вместе со старым рецептом в прикроватной тумбочке, взяла по одной из каждого содержащего десять штук блистера и опять прилегла отдохнуть. В течение дня голова, действительно, успокоилась, ее диагноз-таки оказался верным, но, в силу врожденной пунктуальности, Каролина Францевна дословно вспомнила инструкцию молоденького участкового доктора.
   - Вы должны соблюдать простое правило, уважаемая, - объяснял он, играя сам собой в крестики-нолики на обороте рецептурного бланка, - блокаторы весьма и весьма эффективны при постоянном приеме в течение длительного времени, а завершать такое лечение надо медленно, постепенно снижая дозу наполовину каждые два-три дня, тогда только организм плавно отвыкнет от внешнего воздействия и приспособиться к обычной жизни без препарата.
   Руководствуясь своей памятью, она прикинула в уме комплексную схему терапии, на всякий случай заглянула в инструкцию к Орунгелю, где прочитала, что "в исключительно редких случаях отмечаются легкие и быстро проходящие аллергические реакции на применение данного лекарственного средства, препарат является совместимым с подавляющим большинством медикаментов, отпускаемых без рецепта и по рецепту врача. Не рекомендуется принимать Орунгель лишь во время беременности и в период кормления грудью." Эти два состояния Каролине Францевне вряд ли грозили, потому следующие два-три дня она регулярно принимала все три лекарства; головная боль отступила и не предпринимала повторных атак, а нога не успокаивалась, своим шелушением и приступообразным жжением провоцируя желание взять да и принять весь этот Орунгель за раз, отравить проклятый грибок и будь что будет! Но порядок и целесообразность опять взяли свое, планомерное лечение продолжалось, пока, в один прекрасный день, она вдруг заметила на бедре неведомо откуда взявшееся розовое пятно. Дальше - больше, в течение часа заболела голова, зазнобило, а розовые и еще более красные пятна расползлись по всему телу, потом стало как-то труднее дышать; она перепугалась, схватилась за телефон и почему-то позвонила не в неотложку, а Марцелле, которая, на счастье, как раз оказалась дома. При первых ее жалобах вся окутывавшая их недавние отношения холодность растаяла столь же стремительно как и наступила, впрочем, и серьезность положения и врачебный долг не оставляли места для чего-то другого; через четверть часа, осмотрев подругу, Марцелла сама, не советуясь ни со своей подопечной ни с формально ответственым участковым, госпитализировала Каролину Францевну в районную больницу с диагнозом гипертонического криза и аллергической реакции на прием Орунгеля.
  
   В больнице, выстроенной еще во времена ныне восхваляемого самодержавия, молоденькие сестрички и врачи приняли ее очень хорошо: укололи что-то сразу в приемном покое, быстренько подняли на отделение и нашли место в палате, где парочка дотошных студентов приступила к заполнению истории ее болезни, мешая дремать после инъекции; но тут появилась процедурная медсестра, шуганула практикантов и поставила ей капельницу; сразу наступило какое-то умиротворение, и она спокойно, как выполнивший определенную работу и заслуживший достойный отдых человек, заснула до полного выздоровления. И лишь тридцать шесть часов спустя, промытая и прочищенная сквозь все возможные отверстия и проходы, успокоенная магнезией и обогащенная разными там витаминами и микроэлементами, предстала она перед подругами совсем другим человеком, вернее, прежней Каролиной, многие годы знакомой и любимой всею троицей героинь нашего времени. И тут уж с прибаутками да шутками, которыми отличалась до того времени, как сковала ее хитроумная орунгельная пелена, поведала подругам о лечащем своем докторе Дмитрий Дмитриче, таком знающем, таком правильном, с освященным чудотворным крестиком на шее и хорошо поставленным голосом проповедника, которым он и прочитал вчера краткую лекцию для вновь поступившей порции страдальцев.
  
   - Палата наша, кроме законного номера, уважаемые пенсионерки, имеет еще и название "жертв пиара", аналогично расположенной напротив вас мужской, - вещал молодой врач прямо-таки с прокурорскими интонациями, - ибо все вы пали жертвами рекламной кампании известного вам препарата. Орунгель сам по себе - сравнительно слабоэффективное средство, действующее достаточно медленно, а при рекомендованном производителем длительном лечении накапливающееся в организме и способное, о чем фирма скромно умолчала, вызвать симптомы отравления, в первую очередь у больных с исходно сниженной почечной функцией, что мы и наблюдаем при длительном сахарном диабете или гипертонии, например. Ну-ка, скажите, уважаемые дамы, есть у нас в палате люди здоровые? Правильно, у каждой какая-то патология с ухудшением на фоне Орунгеля!
   Итогом почти что часовой лекции доктора Димочки, как ласково прозвали его обитательницы палаты, стало твердое убеждение Каролины Францевны в опасности современной медицины и панический страх перед людьми доселе неизвестной ей профессии - пиарщиками, новой породой дьяволов-искусителей наших дней, способных за злато-серебро навязать любому так называемому человеку разумному мнение или желание, потребность или образ жизни; не чураясь ни внутриутробных младенцев ни испускающих дух стариков окропить тех заранее проплаченным словом, даже не задумываясь о том, несут ли слово Божие или ересь сатанинскую; этаких монстров, прячущихся за глянцевыми обложками да рекламными щитами, волнами радиотелеэфиров да улыбками поп-звезд, дислектными интервью политиков, лауреатов и всяких там типичных представителей.
   И этим же вечером страхи ее нашли дополнительное подтверждение. Просмотр информационной программы "Время" в больницах, подобно армии, является неотъемлимой частью распорядка; естественно, и Каролина Францевна не приминула занять положенный ей, как выздоравливающей, стул в комнате отдыха, служившей с восьми утра до восьми вечера еще и столовой. Ровно в девять замелькали голубоватые титры, потом симпатичная дикторша из чьих-то жен или любовниц стала рассказывать об отпуске моложавого энергичного и единогласно бесконечно любимого всеми президента, который, как и подтвердила телекартинка, бросал кого-то дзюдоистским захватом, спускался на лыжах с заснеженной вершины и в плюс ко всему еще и пилотировал боевой самолет; его сменили то ли действительно дурные то ли сознательно косящие под дебилов депутаты разных парламентских фракций, а в заключение первой половиы новостей экран заполнило самоудовлетворенное лицо вечного консультанта всех медицинских передач первого канала академика Ефима Конь-Драчевского, чья генеалогия терялась в многовековой глубине деловых взаимоотношений русских князей и ханов Золотой Орды.
   - Дорогие телезрители, - его водянистые глаза и так ничего не выражали, а угреватая крупнопористая кожа растянулась в саркастической улыбке, - судя по письмам и обращениям, полученным в последние дни, некоторые из Вас пострадали от рекламной кампании препарата "Орунгель". Самолечение без консультации хотя бы участкового терапевта - вещь вредная, а тут массивная пиарщина, запущенная сразу в 26-ти развивающихся странах Восточной Европы, постсоветского пространства, Ближнего Востока и Латинской Америки. Проведенная известным международным пиар агенством рекламная интервенция принесла свои плоды, только наши соотечественники за полгода принесли фирме более десяти миллионов долларов дохода и за такие-то деньги приобрели не сколько излечение или улучшение самочувствия, а, наоборот, столько побочных эффектов, госпитализаций и финансовых драм, что хватит с избытком на весь Евросоюз. Данный случай должен стать поучительной историей и для населения - нельзя поддаваться недобросовестной пиарщине; и для законодателей - пора уж оградить сограждан от таких западных приемов делания быстрых денег. На сегодняшний же день Минздрав проводит свою разъяснительную кампанию и ходатайствует перед соответствующими инстанциями о запрете на подобную рекламу. От себя могу лишь сказать - товарищи, не дайте себя купить этим диверсантам от пиара; уверен, что этот инцидент - не последний, в общем, будьте бдительны!
  
   В первый же после выписки вечер заявились к Каролине Францевне ее три добрые подруги: посидели, попили чайку с принесенными ими нехитрыми и недорогими сластями, посудачили о происшедшем, посочувствовали да разошлись по своим обителям; перед сном она лишь открыла пустую теперь шкатулку да прикинула как дотянет до следующей пенсии. А ночью привиделся ей настоящий козлобородый черт, между рожками которого то и дело пробегали молнии, рассыпавшиеся в конце своем разноцветными таблетками, капсулами, пилюлями да леденцами; копытца же оставляли на земле четкие следы в виде букв: П, И, А, Р. Наутро болела голова и виски напрягались от частого сердцебиения; померяв давление, она обнаружила, что и верхнее и нижнее повысились аж до 180-ти на 100.
   - Похоже, что теперь, - с досадой поняла Каролина Францевна, - придется постоянно принимать лекарства от гипертонии, вот и появилась еще одна совсем незапланированная в моей пенсии статья расходов.
   Она перевела взгляд на ноги: краснота и шелушение между пальцами выглядели такими же как и до больницы, слава Богу, хотя бы жжение прекратилось; хотелось верить что насовсем.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Корни.

   Тамарка Егоршина из шестой квартиры в пятом дворе со стороны Кронверкской улицы стала нравиться мне еще в третьем или четвертом классе; конечно, не как Люба Королева, которая уже первого сентября, усевшись в белом парадном фартуке за переднюю парту и натянув на уши новенькие синие физкультурные резиновые тапочки, стала безусловной королевой нашего Первого "А". Со временем чувство симпатии так и не переросло в чувство влюблености, но рассудительность и аналитический недетский ум, заинтересованный в ответах на вопросы типа "бывает ли геморрой у черепах" или "зачем попугаю материться", позволили ей, как и всего лишь паре других одноклассниц, стать равноправной в нашей подростково-мужской компании. Наряду с пытливостью, начитанностью и склонностью к длительному размышлению была в ее характере, спрятанном за обликом худощавой русоволосой с мелкими веснушками на неприметных скулах девочки-подростка, какая-то, как бы теперь сказали, обсессия; проще говоря, Тамарка с детства мечтала узнать все о своих и близких и далеких предках, составить генеалогическое древо семьи и докопаться до ее истоков. Егоршина по отцу, по матери она носила странную фамилию Канлива; по крайней мере, ни в адресных списках ни в справочнике русских фамилий подобная нигде не значилась. Кто-то из учителей сказал ей, что корни такого звукосочетания могут вести к вепсам или ингерманландцам, после чего Тамарка стала, волей-неволей, специалистом по малочисленным коренным национальностям Северо-Запада и Ленинградской области. Поиски ее, сопровождаемые редкими, с нашим участием, вылазками на местность, не завершились, однако, никаким приемлимым результатом; местные бабули-этнографы отвергли любые подобные ассоциации, а подходящих знакомств, как и кружков для детей, в Музее Этнографии Народов СССР не существовало. Родители же относились к ее навязчивому увлечению скорее с удивлением, чем с пониманием, но не допускали и мысли о том, чтобы проконсультировать девочку у какого-нибудь поликлинического или больничного специалиста. Что касается их самих - тут все было проще простого, со стороны отца, по крайней мере. Егоршины вели свое происхождение из крестьянской бедноты Вологодской области, переброшенной бурями первых пятилеток в крупные города, в данном случае, в Ленинград. Саша родился еще в деревне, но учился на Петроградской, рядом с заводским общежитием и последующей комнатой в малонаселенной (всего-то четыре семьи) коммуналке; отттуда же был призван на фронт и войну закончил, с парой ранений и парой медалей, на территории Восточной Пруссии. Там же и приглянулась младшему лейтенанту девятьнадцатилетняя девчонка из угнанных на работы в Германию. Надежда, выглядевшая, если бы не рост, лет на четырнадцать, жила до войны в детском доме в псковских пушкинских местах; позже призналась, что как бы повторила судьбу великого поэта - после ареста объявленных врагами народа родителей была сослана в российскую глухомань, хорошо - не в Сибирь. О себе помнила мало - обычное советское детство, а в школе, как раз перед приемом в октябрята, ночное исчезновение родителей, пара недель жизни у тетки на Лиговке, затем - поезд, Псков, учреждение номер... Из детдома вынесла лишь два эпизода: как укусила воспитательницу, пытавшуюся вырвать у нее из-под ночной рубашки врученную ей теткой метрику на имя Канливой Надежды Христофоровны, да брошенную кем-то из доведеных до бешенства взрослых фразу об упрямящейся дочке английских шпионов. Первый их сын, родившийся через год после войны, выучился на инженера, стал Александром Александровичем в КБ при закрытом приедприятии, в общем, не создавал никаких проблем родителям. А вот ставшая неожиданным поздним ребенком Тамарка со своими вопросиками, поездками в область, поисками в доступных архивах и стремлением добраться до архивов недоступных рядовому гражданину, доставила хлопот за двоих, а то и за целую дюжину.
   В школе Тамара училась легко, одинаково быстро осваивая и точные и гуманитарные предметы, нравился ей, однако, только один - английский язык, причем к модному тогда второму иностранному, а им был немецкий, не испытывала ни трепета ни даже малейшей симпатии. Помню, кто-то из нас в шутку сказал, что Егоршина - прирожденная англичанка; другой бы пропустил такое мимо ушей, но в Томкином сознании эта фраза укрепилась то ли путеводной звездой то ли краеугольным камнем. Второй эпизод случился с нею в девятом классе: мы собрались на дому у Славика на ноябрьские каникулы, а сам хозяин дома выкатил на стол дефицит - бутылку настоящего шотландского виски с красивой зеленоватой этикеткой и доселе невиданным названием "Inver House". Куплена она была по случаю недалеко от Славкиного дома - в магазине при дегустационном баре "Нектар", иногда удивлявшем советского обывателя так соблазнительно выглядевшими на рекламных страницах не менее дефицитных заграничных журналов и каталогов импортными напитками, будь то французский коньяк, финский клюквенный ликер или кипрский мускат. И надо же, как только этот ячменный сок разлился по нашим еще детским телам, вызывая абсолютно взрослое опьянение, с нею единственной произошла некая метаморфоза. Не берусь описать, что это было или уже не помню за давностью лет, сама же наша героиня объяснила свое состояние срабатыванием генной памяти, узнавшей ставшим родным для многих поколений сорт выпивки. Эти-то две вехи на пути к совершеннолетию и предопределили Тамаркин жизненый путь - блата для поступления в Университет ей - девушке из простой семьи, не хватало, поэтому пришлось податься в пединститут и выучиться на преподавателя английского языка и литературы. И дальше все пошло гладко - безупречный прононс, интуитивно безошибочная грамматика, орфография и пунктуация выпускника Оксфорда, прозвище "лондонка" с оттенком уважения или зависти, закономерный красный диплом и распределение не куда-нибудь на периферию, а в приличную ленинградскую школу с углубленным изучением инглиша.
   Еще несколько лет - наши все переженились, народились дети, перезванивались и то изредка, а на первое место вышли проблемы отдельного жилья, зарплаты, аллергий и инфекций младенчества да чрезмерной опеки со стороны бабушек; только Тамара оставалась незамужней, работала, в отличие от большинства, с душой и с удовольствием, читала отловленные в букинистическом оригинальные английские да американские бестселлеры и продолжала верить в свою загадочную генеалогию. Она не задумывалась, как многие, о выезде из страны по несуществующей еврейской линии, брак с иностранцем, коих в любое время можно было сыскать в Ленинграде, также никогда не входил в ее планы, а вот порыться в архивах, тем более в архивах госбезопасности - оставалось неосуществимой мечтой. Подбавила масла в огонь и книжица "Корни" Алекса Хейли, где гражданин иной более открытой для своего же народа страны смог докопаться до истории чернокожих предков аж в джунглях экваториальной Африки. Она в трансе переворачивала страницу за страницей, мысленно сливаясь с автором, понимая и по достоинству оценивая и общую логистику поиска и каждый конкретный описываемый ход, а глубоко внутри себя сохраняя тлеющий огонек надежды и веры в успех своего безнадежного в рамках развитого социализма предприятия.
   Тем временем как-то само собой наверху закончилась череда гениальных генеральных пенсионеров, и паруса нашего, как потом оказалось, весьма утлого по конструкции, да к тому же изъеденного ржавчиной и другими морскими болезнями суденышка, наполнил бодрый ветер перестройки - кто полагал, что ветерок тот преватится в шквал, шторм, бурю, ураган и после неизбежного финального цунами оставит за собой типичные следы кораблекрушения. Но многообещающее начало поманило нас открытостью, телемостами, обменами школьной и студенческой молодежью, более того, вероятным осуществлением спрятанных на двойном дне души, но, как оказалось, все еще не похороненных надежд. Начинавшая вовсю стареть мама Надя с волнением открывала свежие утренние газеты - ждала сообщений о реабилитации сгинувших без следа родителей, но списки были столь устрашающе и неправдоподобно велики, что очередь могла растянуться на десятилетия; уже утвердился на сцене-трибуне не по-советски одетый и двигающийся ведущий Познер, уже прогремела фраза о том, что "у нас секса нет", а первые жертвы магов и кудесников-исцелителей Чумака и Кашпировского проторили своим лжепророкам путь на экраны телевизоров; то есть где-то году на третьем нового мышления Тамара, теперь уже Тамара Александровна получила ответ из Ленгороно на ранее поданное предложение об "Усовершенствовованиях в методике преподавания английского языка детям среднего и старшего школьного возраста". Зарубленное на корню еще бы год-полтора назад, оно теперь было вынужденно оценено профессурой как толковое, своевременное и, главное, соответствующее генеральной линии; скрепя сердце, начальство распорядилось и о награде - поездке в качестве заместителя руководителя группы старшеклассников - победителей конкурса сочинений об исторических связях между Россией и Великобританией.
   Тамарка сошла на английскую землю в аэропорту Гатвик обычным весенним днем - в Лондоне уже вовсю распускались цветы, а в Питере на обочинах еще дотаивал грязный прошлогодний снег; на следующий же попала под перемену погоды и типичный мелковатый нудный британский дождь, а затем закружилась в череде поездок и экскурсий, диспутов и встреч - кроме столицы, их путь лежал в Оксфорд, Бирмингем, Манчестер, Ноттингем и шотландские Глазго, Эдинбург и Абердин. Вот там то, под Абердином, и решилась ее судьба...
   Денек был ясный и солнечный, хотя холодный и кристально чистый северный воздух еще не убрался в свое летнее лежбище - бескрайние арктические просторы. Запахи ячменя и вереска, несвойственные раннему сезону, тоже пока не беспокоили нашу героиню, и осмотр очередного на три четверти подточенного разрушительной поступью времени замка проходил в нудноватой и сонливой обстановке. Словом, ничто не предвещало разительных перемен; изрядно подуставшая от борьбы за сохранение порядка и соблюдение графика Тамара рассеянно оглядела висящие на парадной лестнице портреты прежних хозяев и первой спустилась во двор, стремясь поскорее и поуютнее устроиться в автобусном кресле. Путь к уже открытой поскрипывающей на ветру калитке, однако, был перегорожен постаревшим за прошедшие лет сорок хиппи в розоватой скрывающей формы его живота и бедер артистической рубахе с листом бумаги и карандашами в руках.
   - Простите, леди Тамара, - он внимательно рассмотрел имя и фамилию на бейджике, - позволит запечатлеть ее на бумаге; всего лишь несколько минут и очередной шедевр сэра Дайла станет Вашим.
   Тамарка, прежде не бывавшая в подобных ситуациях и не избалованая вниманием творческих личностей, согласилась как бы автоматически; стул и мольберт моментально материализовались как бы непосредственно из прозрачного шотландского воздуха - действительно, минут через десять, как раз в момент появления во дворе последних делегатов, рисунок был готов. На прощание мастер написал какую-то фразу на обороте и спросил, в какой гостинице остановилась госпожа и не доставить ли портрет туда сегодня же вечером. Но Тамара, с нескрываемым удовольствием и удивлением разглядывавшая свое изображение на белоснежном листе, сразу взяла его с собой и протянула автору десятифунтовую банкноту, единственную бумажку, кроме мелочи, остававшуюся в ее кошельке. Уже в автобусе, как раз в воротах замка, она перевернула портрет и прочитала выполненную нарочито готическим шрифтом фразу: "Сегодняшней графине Маргарет Макканли". Надо ли говорить, что явная связь между фамилиями Макканли и Канлива явилась для нее озарением и ответом на десятилетия мучавшие разум вопросы - цель дальнейшего поиска определилась сама собой; она уже представила, к каким специалистам обратится по возвращению в Петербург...
  
   Дальнейшие события приняли, однако, совсем уж неожиданный оборот. Вернувшуюся в гостиницу Тамару, стремившуюся поскорее остаться наедине со своим портретом и размышлениями, прямо в холле перехватил дежурный портье.
   - Мадам, Вас просят пройти в зал "А" на втором этаже, посыльный проводит Вас, - и под недоуменные взгляды и жесты руководителя группы подозвал сидевшего возле швейцара юношу, кивком головы подтверждая тому явно достигнутую заранее договоренность. Тамарка, как была, отгородившись своим портретом от изумленных товарищей, последовала за ним, уже осознавая, какие проблемы могут возникнуть в соответствующих инстанциях по возвращении; но, своею женской интуицией предугадывая важность и неизбежность этого приключения, невзирая на вообразимые последствия, она покорно последовала навстречу судьбе. В небольшой комнате, ярко освещенной люстрой посередине и стилизованными канделябрами на нескольких столах, ее уже поджидали двое: художник, представившийся в замке сэром Дайлом, и очень ухоженая дама, возраст которой был полностью замаскирован регулярными косметическими процедурами, а, может быть, и более радикальными средствами.
   - Добрый вечер, леди Тамара, простите нас великодушно за загадочное приглашение, - она встала, явно оценивая вошедшую по каким-то ей одной известным критериям или параметрам, - меня зовут леди Маргарет Дайл, урожденная Макканли, а художником является мой племянник сэр Энтони Дайл. Ваше сходство с изображенной на медальоне леди Маргарет Макканли просто поразительно. Не будете ли Вы так добры сообщить нам Вашу фамилию и имя отца?
   - Егоршина Тамара, по батюшке Александровна, - она продолжала стоять по струнке, будто вызванная на прием к какому-то высшему начальнику. Между тем леди обошла ее со всех сторон, вернулась к столу, присела и жестом предложила двоим другим участником свидания занять соседние стулья.
   - Вы прибыли из Росиии?
   - Да, из Советского Союза, из Ленинграда.
   - То есть из бывшего Санкт-Петербурга?
   - Верно, до революции город звался именно так.
   - Вы коренная петербурженка?
   - Да, со стороны матери. Ее зовут Надежда Христофоровна, а девичья фамилия ее - Канлива. Это очень похоже на русифицированную версию Макканли.
   - Христофоровна, Энтони, может быть, дочь Кристофера?
   - Вполне возможно, тетушка, слишком уж много совпадений, не говоря о портретном сходстве, - Тамара напряглась, увидев, что с молчаливого согласия леди, он открыл стоявшую на столе шкатулку и поднял с малинового бархатного ложа тусклый серебряный медальон размером с большие карманные часы, раскрыл его и поставил прямо перед ней.
   - Посмотрите-ка сюда, госпожа, а потом взгляните в зеркало, - из кармана своей очередной необъятной рубахи или робы он извлек небольшой квадратный предмет, - практически одно лицо.
   - Кто это? - Тамара переводила взгляд со старинного портрета на свое отражение, инстинктивно стремясь найти различия, но видела в медальоне саму себя, какой была лет пять тому назад, правда такого красивого прозрачного шарфа, накинутого на шею девушки, не было у нее никогда.
   Дальнейшее повествование, скорее всего, показалось бы для воспитанного в соцлагере человека блефом, вымыслом или очередной провокацией вражеских спецслужб, но наша Тамара была подспудно готова к любым виражам в ее биографии; к тому же, будучи преподавателем и методистом не по диплому или принуждению, а по призванию, она смогла уже на следующее утро - в автобусе и в самолете, под недоуменные взоры других членов делегации составить конспект удивительной истории своего рода. Вкратце изложенный дома под гробовое молчание родственников, он сводился к следующему:
   - Род Макканли был одним из самых древних в Скалистых краях, члены этого клана всегда поддерживали своих королей в борьбе за независимость страны от Английской короны, демонстрируя храбрость и убежденность и в мелких стычках и серьезных сражениях, вроде битв при Флоддене и Лэнгсайде. В середине XVIII века, в последней такой попытке сэр Джеймс Макканли привел в лагерь Доброго принца Чарли двух своих сыновей - Эдварда и Чарльза, оставив дома лишь юную леди Маргарет. Разгромленная при Куллодене армия кланов рассеялась по горным теснинам, дети убитого сэра Джеймса сопровождали принца, скитавшегося около пяти месяцев по Горной Шотландии, а затем переправились на остров Скай, откуда смогли достичь французских берегов. В следующем, 1747-ом году пути их разошлись: юный Чарльз отправился покорять Новый Свет, а Эдвард вместе с несколькими другими шотландцами подался на государеву службу в далекую и загадочно богатую Россию. Тогда же умерла так и не пришедшая в себя от горя леди Маргарет, с тех пор и прервалась история клана в Скалистых краях.
   Потомки младших Макканли тем временем обжились в новых краях: сын Чарльза, наряду с другими добропорядочными американцами участвовал в Бостонском чаепитии и последующей борьбе за независимость; сын Эдварда, став офицером флота, был награжден за участие в Чесменской битве под флагом контр-адмирала Джона Эльфинстона. Американская ветвь семьи постепенно ушла в предпринимательство, российская предпочитала служить Императору, пока очередной Эдуард не был уволен в отставку, по слухам, за франкофильство и, более того, симпатию к кодексу Наполеона. Он и убыл на Урал, где женился на дочери состоятельного купца и, войдя в дело, изменил фамилию на более по-русски звучащее Маканлив. Эпистолярная связь между семьями, несмотря на гигантские даже по нынешним масштабам расстояния, никогда не прерывалась, наконец, еще более далекие наследники фамилии встретились на Всемирной выставке 1900-го года в Париже. Говорят, что в мемориальной книге ресторана на башне Гюстава Эйфеля даже сохранилась запись о торжественном ужине в честь воссоединения клана Макканли. В последний раз перехавший в Нью-Йорк бизнесмен Макканли и перебравшийся в Петербург купец Маканлив встретились на очередной Всемирной выставке 1910-го года в Брюсселе; в столицу Бельгии вместе с отцом приехал и только что пошедший в гимназию Кристофер Маканлив. Дальнейшая череда мировых войн, смут и переворотов возвела новую стену между двумя ветвями; пробиться через нее не смог даже Ховард Маканли, ковавший на своих заводах оружие победы над Германией и Японией. Розыски его сына, уже в годы оттепели и разрядки споткнулись на лаконичные ответы советской Инюрколлегии, вежливо сообщавшие об отсутствии в архивах и регистрах каких-либо данных о судьбе лиц по фамилии Макканли или Маканлив. Уже после войны окрепший на полях сражений и на закате Британской империи доллар позволил части разросшейся со временем и включившей в себя фамилии Дайл и Уотсон семьи выкупить одно из родовых поместий в Шотландии и перебраться в прежние места. Поиск российской ветви, несмотря на всю сложность такового, оставался задачей воистину приоритетной, банкиром Макканли на эти розыски был даже учрежден специальный хранящийся в First Bank денежный фонд.
   И вот, Тамаркина вылазка за границу окончилась таким потрясающим результатом; теперь предстояло скопировать и заверить метрики, еще раз юридически сопоставить все факты, обрести корни и, наконец, познакомиться с далекими родственниками. Реакция своих, однако, оказалась для гордящейся собой Тамары абсолютно непредсказуемой: и мать и брат оказались не то, чтобы не подготовленными к сенсационным новостям, а категорически отказались участвовать в дальнейших мероприятиях - извечный насильно заложенный в гены семьдесят лет назад страх не поддался веяниям гласности и перестройки. Переубедить дочь и сестру оказалось, тем не менее, невозможным, Тамара была готова идти напролом, осуществление детской мечты оказалось для нее делом всей жизни, да и времена настали не те, чтобы остановить убежденного в правоте своей человека арестом, сроком или высшей мерой. Еще полгода интенсивной работы г-жи Канливой, с одной стороны, и адвокатской фирмы "Моорс и сыновья", с другой, привели к логическому итогу - леди Тамара Макканли, заручившись в конце концов соответствующим согласием родни, повторно отбыла в туманный Альбион. Отбыла, да так и осталась в шотландских горах, получив вид на жительство и на волне интереса к переменам на территории шестой части суши с легкостью устроившись преподавателем русского языка для рыщущих в поисках новых рынков бизнесменов. Через год она вышла замуж за одного из своих учеников и к моменту достижения жителями нашего двора самого дна социального катаклизма смогла стать Мысом Доброй Надежды и даже Лазурным Берегом для многих знакомых и незнакомых ей людей, о чем Вы, мой уважаемый читатель, и узнаете из дальнейших повествований.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Израильтянин.

  
   История эта запечатлелась в моей памяти так же явственно и без каких-либо помарок и неточностей, как оттиск гербовой печати на оригинале официального документа. На дворе еще стояли прохладные майские дни, до каникул оставалась всего пара недель, и целая летняя вечность отдаляла меня от нового учебного года и осени, вернее, золотой осени, которая ненадолго и далеко не каждый сентябрь радовала нас - ленинградцев, своим теплом, безветрием, сухостью и благородным золотом присаживающейся на скамейки листвы. В газетах, на радио и по телевизору уже вовсю обсасывали стратегическую дату - 50-летие Великого Октября; впрочем, про голубой экран я высказался зря, он обоснуется в нашей квартире только через два года, а пока что успешно заменен установленной в кухонном коридоре трехпрограмной трансляционной точкой, перечисляющей те же самые успехи в надоях, центнерах зерна, прокате стали, квадратных метрах жилья и литрах другой не менее востребованной продукции. Наши космонавты продолжали периодически крутиться в ближнем космосе, не вызывая прежнего энтузиазма у публики, года за два-три осознавшей, что покорение космоса дальнего потребует многих-многих лет, и даже яблони на Марсе зацветут отнюдь не при жизни данного поколения, не улучшая, таким образом, постепенно ведущую к нарастающему дефициту ситуацию в продуктовых магазинах. Фарцовка, битломания или отечественный рок и поп еще не слишком отвлекали умы молодежи; сериалы типа "Угрюм-реки" или "Вечного зова" - дамско-пенсионерскую часть населения, да и вся страна целиком пока что не подсела на Йогана Вайса или фон Штирлица; приличные книги и собрания сочинений, ставшие модой, не баловали своим присутствием книжные магазины, а выбор в промтоварных и универмагах внушал лишь матерное равнодушие своим и нарастающее остолбенение редким иностранным покупателям. Впрочем, и тогда бывали у нас свои достижения: по миру уже шествовала святая троица русских сувениров - матрешка, шапка, балалайка; советские женские теплые байковые трусы серьезно изучались в Париже в качестве объекта сюрреалистической моды, а слова "спутник" и "калашников" вошли в десятки иноземных языков. Короче, при наличии свободного времени, дорога, как и положено в справедливом обществе, была одинаковой для всех, и вела она или в ближайший или в какой-нибудь заранее облюбованный продовольственный магазин: мужиков за бутылкой и доступной закуской, реже, по велению семейного долга - за картошкой и овощами, женщин - за всем, чем будет богат прилавок в час их захода. Международный горизонт, тем временем, полыхал достижениями братских партий и дружественных стран, отделенных берлинской стеной и железным занавесом от хитрых людоедских поползновений американского империализма, блока НАТО и их злобного сионистского приспешника.
   Заканчивая 6-ой класс, я уже чувствовал себя практически самостоятельным человеком, тем более, что шесть дней в неделю в одиночку добирался до школы, пересаживаясь с автобуса на трамвай, а после уроков, возвращаясь домой, доставал из зачитанного "Таинственного Острова" бумажные деньги и бежал в расположенный за квартал в легендарном доме гастроном, раскинувшийся двумя крыльями вдоль проспекта и в глубину, кажется, 22-го двора - нужно было купить молоко, хлеб и булку, масло, колбаску или сыр, и еще что-нибудь из дефицита, который могли выбросить в продажу в моем присутствии. На сей раз, в предпоследний майский четверг, еще не закрыв за собою тяжелую деревянную с матовыми стеклянными вставками и железной решеткой поверх них дверь, я услышал чей-то крик: "Сосиски выкинули!" Продукт этот, не отличающийся, в принципе, по технологии от вареной колбасы, относился к категории повышенного спроса и быстренько сметался с полок и прилавков. Производство сосисок в городе Ленина, соответственно решениям партии, постоянно росло, правда, при неизменном количестве поставляемого на бойни и комбинаты мяса, но их завоз в магазины всегда вызывал очереди. И сегодня за первым выкриком из покупательской толпы сразу же последовал басок дородной тети Маши из колбасного отдела: "Сосиски не пробивать, отпускаем в порядке общей очереди!" Привычные к тому граждане быстро образовали три цепочки и выстроились в томительном ожидании. Очередь шла медленно: ведь брали не только сосиски, но и колбасу по два двадцать, подкопченое сало, служившие привычной закуской плавленые сырки, лежалый российский сыр и крестьянское масло, постепенно сменявшее в торговле более дорогое и вкусное вологодское; взвесив и отложив требуемое, каждый был вынужден отстоять еще одну очередь в кассу, расплатиться, вернуться с чеком в отдел и, мешая очередному покупателю у прилавка, получить уже упакованное в серую тяжелую оберточную бумагу свое в обмен на чек. Рецептом для сокращения такого разбазаривания времени оказалась, как всегда, русская смекалка; по молчаливому согласию всех вовлеченных в тяжкую процедуру отоваривания можно было занять очередь и, предупредив о своем присутствии стоящего позади, ринуться на разведку в соседние мясной, рыбный, молочный, конфетный или бакалею, при возможности, купить чего-нибудь там и гордо вернуться на свое основное место. Воспитанный на такой тактике поведения, я, естественно соблюдая правила, обернулся к сжимавшей уже две плотно набитые авоське тетке и, получив молчаливый кивок на свою просьбу, устремился на вылазку в соседние отделы. Денег сегодня было достаточно - мама оставила целую пятерку, поэтому хватило на хлеб и батон, вкусно пахнущий и разбрасывающий вокруг сахарную пудру столичный кекс с изюмом, пару бутылок молока и сладкие творожные, правда без изюма, сырки; в общем, вернулся я довольный собою и с наполовину заполненной покупками сеткой. Очередь к тому времени прилично продвинулась - до продавщицы, уже размазывавшей капли пота на лбу рукавом неопределенного цвета халата, мне оставалось всего человека три. Вот тут то и прозвучало с той стороны прилавка: "Сосиски кончаются, не занимайте!" Искра напряжения пробежала по очереди, заставляя сжаться, встать плотнее друг за другом, чтобы как можно ближе продвинуться к отмеряющим дефицит весам; я буквально ввинтился на свое место между бабушкой, справа опирающейся и на холодильную витрину и на самодельную деревянную палку, а слева державшей за руку бесконечно ерзавшего от усталости и монотонности внука, который свободной рукой еще и пытался пустить по полу заводную машинку, и теткиными двумя авоськами. Мое внедрение не прошло бесследно, вызвав короткую судорожную волну в удаляющемся конце очереди и вот, на пике этакой волны из-за тетки высунулась неопределенного возраста мужская личность в вязаной шерстяной шапочке и когда-то выглядевшем элегантным кашемировом пальто с оттопыренными карманами, явно маящаяся отсутствием закуски при наличии заранее приобретенной выпивки, и, напрягая вены на висках и малиновые прожилки на раздутых крыльях носа, выпалила: "Конечно, не хватит, когда, когда всякий, - тут он глотнул воздуха, подбирая в своем скудном лексиконе соответствующее и побольнее определение, и взгляд его уперся в мой с преждевременной горбинкой отнюдь не славянского вида нос, - израильтянин станет без очереди влезать!"
   Очередь, шокированная непривычным, но вполне ясным и понятным эпитетом, замерла, даже продавщицы отбросили ножи и листочки оберточной бумаги, неким шестым чувством почуяв неладное и рефлекторно прекращая работу; взрывная ситуация обязана была завершиться каким-либо образом. Я же, в свою очередь, действуя как будто на автомате или по указанию свыше, без малейшего промедления и без запинки ответил: "Да если бы я был израильтянином, то вообще не стоял бы в очередях, а Вы, уважаемый, снимали бы передо мной шапку и называли господином!" Повисшее молчание, на секунды прерванное моим ответом, продлилось еще мгновение, не ожидавший такого оборота мужик как-то съежился и укрылся за дородной теткой, растерявшаяся, было, продавщица бросила на весы очередной килограмм сосисок и зычно назвала сумму; через пару минут и я, взвесив десяток, примерно соответствовавший заветному полкило, пробил чек, получил товар и вышел на теплую солнечную улицу. Быстрым шагом, почти бегом, я добрался до своего дома, с каждым пройденым метром ощущая отдаление от какой-то серьезной опасности и приближение к новому витку своей, пока еще детской, жизни. Я внезапно осознал, что никогда, даже если очень-очень захочу, не смогу стать и быть настоящим советским человеком - таким, о котором нам упрямо который год твердили в школе, писали в рекомендованных для домашнего чтения книгах или в статьях двух обязательных к проработке "правд" - Пионерской и Комсомольской. Ген ущербности или дефектности внезапно освободился от коллектива окружавших его конформистских мостиков-связей и включился в тончайшую биологическую цепь реакций, предопределяющих настроение, поведение и мировоззрение моей отдельной уникальной скроенной по промыслу Божьему души. Родителям я не сказал ни единого слова; они, погруженные в рутину ежедневного существования и пропитанные ядовитым страхом не столь уж давно вскрытых и столь же быстро забытых "издержек" времен культа личности, не смогли бы дать мне достойного совета. Предстояло самому добираться до сути, самому определить значение некоторых понятий, включая, само собой, и понятие "израильтянин".
   Через две-три недели разразилась и так же внезапно закончилась триумфом "израильтянинов" Шестидневная война на Ближнем Востоке; первый конфликт нашего времени, по-своему сверху донизу потрясший и изменивший все пласты и прослойки испеченного советской властью социального наполеона: одних - провальными результатами отечественного военпрома, других - укреплением веры в грядущий крах системы и железного занавеса, третьих - в скорые и хотя бы незначительные послабления, четвертых - в свое право на эмиграцию, репатриацию или иные способы отъезда за рубеж.
   Не зря говорится, что жизнь состоит из случайных звеньев, рано или поздно складывающихся в единую логическую цепочку. И цепь эта, замыкаясь в круг, образует уникальную ленту Мебиуса, по научному называющуюся историей, а по простому - судьбой.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Комиссия.

   Натэлла Зиновьева была девушкой серьезной, вернее, доставшаяся ей с детства рыхлость и угреватость кожи в сочетании с некоторой пышностью фируры, переходящей в умеренную полноту, предопределила увлеченность учебой и научными занятиями вместо танцулек, поцелуев на скамейках и мимолетных ни к чему, кроме нежелательной беременности, не приводящих романов. Да и женщиной она стала сравнительно поздно, когда уже на последнем курсе вдруг влюбилась в яйцеголового очкарика-аспиранта, на тот осенний семестр назначенного руководителем кафедральной студенческой научной секции. Но столь быстро и бурно развивавшиеся отношения внезапно увяли в районе зимних каникул, после которых Геннадий совсем исчез из СНО, а в марте сыграл тихую свадьбу с дочерью профессора из мединститута, по слухам, очень уж обширной в пятом измерении и волосатой как ногами так и щеками. Натэлла, конечно, месяц-другой поубивалась в душе, но мобилизовалась, закончила институт с красным дипломом и по распределению, как человек привилегированный, не поехала в какой-нибудь Среднекурвинск или Верхнепердянск, где тоже требовались инженеры-строители, а отправилась на троллейбусе в стоявший в четверти часа от их дворов проектный институт, где получила кульман, сто десять рублей оклада и заодно должность комсорга отдела, от которой, будучи вновь пришедшей и еще подходящей по возрасту, отбояриться не смогла. Далее последовали несколько лет сравнительно скучной работы, прерываемой выпивонами и закусонами по разным поводам и без повода и в рабочее и в свободное время, а Натэлла была человеком компанейским, неплохо пела да и шутила всегда к месту, еще менее веселой работы по комсомольской линии, сводившейся, в основном, к написанию многочисленных липовых отчетов о якобы проведенных мероприятиях, регулярных вечерних походов в популярные ленинградские театры и дневных - на районную овощебазу, где, по указу партии, закалялась в борьбе с гнилью среди картошки, капусты и моркови ленинградская интеллигенция. Еще была институтская самодеятельность, где на праздничных капустниках самодеятельные диссиденствующие прозаики, поэты и музыканты на грани фола выражали свое отношение к жизни и внутри и снаружи родимого учреждения. В общем, Натэлла прекрасно вписалась в уже и без того спаянный и споенный коллектив, как говорится в официальных документах "завоевала заслуженное уважение коллег и руководства", но так и не нашла ни уготованной ей на небесах половинки ни четвертинки, ни, даже, осьмушки; да и родительские попытки знакомств, при всей пользе аэробики и косметики, почему-то не заканчивались ничем. Зато, живя вместе с мамой-папой, смогла откладывать и на одежду от спекулянтов и на сапоги, впрочем, ей больше шли еще встречавшиеся и в магазинах "дамистые" импортные костюмы и юбки-миди, а не тугие разворачивавшие попку американские джинсы; ездила в отпуск на юг с друзьями-приятелями, а году на четвертом работы, согласившись не на летние дни, а на конец октября, замечательно отдохнула по путевке в Албене, на болгарском берегу любимого Черного моря. В свободное время также сдавала макулатуру в обмен на популярные книги, искала дефицит в книгообмене, переписывала популярные западные диски у работавшего в институте курьером фарцовщика Саши и предавалась другим интеллигентным занятиям своего поколения.
   В 28 лет она благополучно вышла из комсомольского возраста и без сожаления сдала испещренный отметками о своевременной уплате взносов билет в институтский комитет, а через пару дней в разгар рабочего дня ее вдруг вызвал к себе Игорь Игоревич, пожилой седой дяденька, чем-то ведавший в кадрах и, сколько все помнили, хронический парторг организации. Натэлла вошла в директорский отсек сразу после обеденного перерыва; по жесту секретарши Женечки поняла - ее уже ждали, поэтому открыла обитую кожей дверь и оказалась лицом к лицу с Игорем Игоревичем, поспешившим занять присущее ему место за столом.
   - Добрый день, Натэлла Андреевна, - хмурый обычно, сегодня он был необычно дружелюбен, - вот мы и вышли из комсомола по возрасту, пора, следовательно, определяться дальше. Вы у нас молодец, перспективный кадр, для таких у нас все пути открыты, поэтому уверен - негоже Вам ходить в беспартийных. Думаю, и папа Ваш, коммунист военного призыва, не одобрит такого уклонения от общественных обязанностей. Посоветуйтесь да пишите-ка заявление в партию, мы поддержим и характеристикой и рекомендацию Ваш начальник отдела уже написал, - он вытащил из стола листок с названием института и изображением ордена, которым учреждение наградили на столетие Ленина. - Тем более, как раз получили мы разнарядку на женщину с высшим образованием; в общем, кандидатура согласована, и жду завтра с заявлением. И вперед, под умелым руководством, глядишь, еще и меня на посту смените лет, так, через двадцать! Все, до свидания, идите работать.
   Аудиенция продлилась минуты три, но последействие такого предложения сохранилось в ней до вечера. И уже после ужина, советуясь, как и было сказано, с отцом, Натэлла решила, что если уж не семейная жизнь, то следует заняться карьерой, без членства в партии невозможной. Мать тоже поддержала, в тайне надеясь: вдруг на каких-нибудь съездах или конференциях положит на нее глаз хоть какой старый вдовец-коммунист, пусть даже и без детей, да была бы семья, чтоб как у людей, а не пришла бы к пенсии старой девой, в которую дети во дворе будут тыкать пальцами, и бабки на скамейке под кленом с пониманием провожать жалостливыми взглядами. Назавтра написала Натэлла заявление, да нескоро дело делается; оставалось ждать утверждения кандидатуры наверху в райкоме, потом в городе, обратного хода бумаг с соответствующими визами и подписями и прочей бюрократической галиматьи.
   Так прошел месяц, пробежал другой, выпустили новые альбомы Кен Хенсли, Элтон Джон и Риччи Блэкмор, фарцовщик Саша вернулся из Ялты в новеньких ультрамодных клешеных джинсах, приобретенных у матросов с французского круизного лайнера "Мермоз", вновь обрела сезонную актуальность старая песня "скоро осень, за окнами август", когда к ней с утра пораньше подошла профсоюзница Любовь Ароновна - ловкая бабенка неопределенного возраста и такого же цвета химической завивкой, на протяжении десятка лет ведавшая в их организации путевками, включая и заграничные.
   - Натэллочка, привет,- поманила к себе пальчиком и прошептала она, как будто страдала сильной ангиной или отеком гортани, - ты ведь у нас в соцстране уже была и заявление в партию написала? Получив в ответ утвердительный кивок, таким же заговорщическим тоном продолжила, - есть путевка в круиз вокруг Европы на 23 дня, Дубнов отказался, у него жена заболела, так я думаю, что ты - единственная надежда наша, больше никто не может материально или не пройдет, и деньги у тебя есть, ведь живешь пока с родителями на общий карман. Понимаешь, жалко, если путевка уйдет из института, в следующий раз вообще не дадут.
   Европа вообще, а Париж в частности - мечта каждого культурного советского человека, мечта почти что похороненная под гнетом маленькой зарплаты, неприемлимого семейного положения, неправильной некоренной национальности, беспартийности, пребывания дальнего родственника тетки жены в колчаковских отрядах или на оккупированной немцами территории, тихого алкоголизма или беззлобного бытового пьянства, наконец. А тут - в придачу к Парижу засияли Лондон и Рим, Копенгаген и Стокгольм, Стамбул и Барселона с их изученными на институтском курсе архитектуры памятниками, полотнами в национальных и королевских галереях, ландшафтными парками, бульварами и набитыми товарами пустоватыми из-за отсутствия очередей модными магазинами, в одном из которых наверняка можно отыскать вывеску "сейл", "сольде", "редуцирт" или "ангебот" и тогда уж с толком потратить полагающиеся нашему человеку выдаваемые взамен его полновесных пятидесяти рублей почти восемьдесят американских долларов. Игра стоила свеч, удача шла в руки сама, и Натэлла, не раздумывая, согласилась; в тот же день взяла у Любы толстые многостраничные анкеты, сфотографировалась на неэкономно выдаваемый органами в каждую заграничную поездку новый загранпаспорт, побежала прямиком к Игорю Игоревичу и обговорила с ним соответствующую характеристику за подписью директора, секретаря парткома и председателя профсоюза, позвонила в райком партии и узнала в международном отделе точную дату итогового собеседования, которое требовалось для окончательного утверждения ее кандидатуры. Деньги, а для такой поездки требовались действительно немалые по советским понятиям деньги - несколько месячных окладов, включая премии, не были для нее проблемой; да и многие ее приятельницы, выпади им такой шанс, нашли бы - заняли до получки, продали какие-нибудь шмотки, скомбинировали, выкрутились за счет родни и друзей. И про тяжелую болезнь жены начальника отдела приоритетного развития малых городов слышала, конечно, и в курилке и в женском туалете, превращенном в центр сплетен, доску объявлений и минирынок внутриучрежденческой меновой торговли; но отнеслась к тому без особого сострадания - Сергей Семенович был человеком малосимпатичным, специалистом считался весьма средним, а вот коммунистом, наоборот, был твердокаменным, и многие люди со страхом вспоминали как сотрясался партком в конце 70-х годов, и все от его речей при разборе характеристик выезжавших в Израиль на ПМЖ, ходил, правда, совсем вредоносный слушок, что вызвано это чрезвычайно пикантным обстоятельством - троюродный племянник его прежней жены еще в пятидесятые выехал на Запад через Польшу и, разорившись несколько раз в Европе и Америке, держал в итоге скобяную лавку в пригороде Тель-Авива. Впрочем, никто в этом самом городе не бывал, магазина не искал и племянника не видел, так что слушок мог быть, и весьма вероятно, провокацией врагов против целеустремленного партийца, но передавался из уст старых в уста молодых специалистов со смачным дьявольским удовольствием.
   В последнюю среду августа, как и было заранее назначено, оформила себе полдня за свой счет и, вместо того, чтобы бегать в конце месяца по магазинам, вернулась домой, перекусила мамиными пирожками с мясом, переоделась в строгую белую блузку и длинную темно-синюю английскую шерстяную юбку, придававшие ей вид педагога начальной школы из фильма "Первый учитель", положила на лицо совсем немного косметики, вышла во двор, затем прошлась по Кронверкской и по Пушкарской и дворами свернула на нынешнюю улицу Монетную, в те годы носившую имя какого-то малоизвестного и ныне совсем забытого революционера. К серому трехэтажному бывшему графскому особняку, приютившему, как казалось на всю оставшуюся жизнь, райком партии, подошла ровно без двадцати пять и, получив заранее оставленный для нее пропуск, поднялась в международный отдел, где, потея и переглядываясь, уже накапливался желающий выехать за пределы Родины народ. Она считала себя вполне подготовленной - две недели подряд читала в институтской библиотеке все подшивки газет, кроме "Красной Звезды" и "Советского Спорта", в вопросах внутренней и внешней политики стала разбираться не хуже лекторов из общества "Знание", а имена руководителей компартий в охватываемых круизом странах просто выучила наизусть. Первыми стали запускать по одному представителей пролетариата - рабочих с верфи, битумного и шинного заводов, машиностроительного объединения и прочих передовых объектов. Очередь шла быстро, и уже через час наступила пора вызова интеллигенции: первыми выкликали работников идеологического фронта - учителей, преподавателй вузов и техникумов, воспитателей детских садов, музейщиков и библиотекарей, затем настал черед прочих проектных институтов, конструкторских бюро, лабораторий и научно-производственных объединений; на закуску были, видимо, оставлены сотрудники торговли и вряд ли еще существовавшие в их районе крестьяне, то есть склонная к мелкой буржуазности прослойка или масса, которую следовало проверять и проверять.
   Наконец, уже около восьми девчушка-секретарь выкликнула ее фамилию и провела в большую ярко освещенную буржуазного фасона люстрой комнату, в которой за длинным узким перекрывавшим проход к двум нестандартным окнам столом и расположилась пресловутая выездная комиссия. Натэлла поздоровалась, прошла к своей стороне стола и, усевшись на указанном жестом потертом много раз склеенном и видавшем многие сотни и тысячи задниц стуле, обвела взглядом сидящих напротив. Она привыкла полагаться на свою интуицию, и увиденное сразу ей не понравилось. Более удобное председательское кресло в центре занимала дама предпенсионного возраста, на тонких губах которой читались скука, равнодушие и желание поскорее забрать из холодильника полученный еще утром пакет с продуктовым дефицитом и доставить его семье; слева от нее ерзал на уголке стула и скрипел неразношенными черными туфлями примерно ее сверстник, готовый подписать все и вся, лишь бы поскорее оказаться в туалете и там уже без спешки освободить растроившийся с полудня желудок; а вот справа расположилась гордая сознанием выполняемого долга антикварная троица из двух крепких низкорослых дедков и старушки в таком же древнем платье, поверх которого, несмотря на летнюю погоду, была наброшена оренбургская шаль. От них так и веяло медлительностью, тошнотворной скрупулезностью, ответственностью за порученное дело и отсутствием каких-либо дел домашних, а более всего - желанием неторопливо поговорить, поспрашивать, покопаться в чужих мыслях, поступках и судьбах за неимением своих; и чувствуя угрозу, исходящую из этих трех пыльных и пронафталиненных человеческих комплексов, она мысленно окрестила их Шакалом, Грифом и Гиеной.
   Между тем командующая парадом дама раскрыла тонкую папку для бумаг, надела узкие явно заграничные очки и громко объявила: "Зиновьева Натэлла Андреевна, инженер-строитель, рекомендуется своим учреждением в круиз вокруг Европы. Будут ли вопросы, товарищи?". Мужчина слева отрицательно мотнул головой и приготовился было озвучить свое решение, как вдруг Гиена, окинув Натэллу проницательным взглядом соседки по коммунальной кухне, с явным подозрением спросила: "Беспартийная!?"
   - Заявление Натэллы Андреевны о приеме в кандидаты в члены КПСС находится в процессе утверждения, - председательша, даже не заглядывая в бумаги, ответила быстрее, чем открыла рот сама претендентка.
   Гиена, как показалось Натэлле, с сожалением хмыкнула и погрузилась в соцерцание собственной шали, но тут пробудился лысый длинноносый Гриф. Он оторвался от изучения лежавшей перед ним бумаги, копии ее анкеты как пить дать, немного задрал голову, чтобы установить свои массивные роговые очки прямо на уровне ее глаз, и поинтересовался: "А по родной нашей стране Вы, девушка, хоть путешествовали?"
   - Конечно, - она даже чуть приподнялась по мере ответа, - я была в круизе по Волге, на экскурсиях в Средней Азии и Прибалтике, в Москве, в походах в Белоруссии, Крыму и на Кавказе; два года назад в составе молодежной группы выезжала и в Болгарию.
   - Вот и хорошо, - вместо Грифа произнес приоткрывая редкие меленькие зубы Шакал, - только вот имя у Вас, девушка, какое-то непонятное, нерусское что-ли имя? И еще через "э оборотное", отдает иностранным душком. В наше время женщин так не называли, то ли дело Клава или Ефросинья, Дуняша, наконец.
   - Я русская во всех поколениях, родители - коренные ленинградцы, из рабочих с Петроградской стороны.
   - Ну ладно, ладно, это я так, характеристика-то формально положительная; русская, образование высшее, комсомольские поручения, пользуется доверием и уважением, - он пролистывал ее анкету еще раз, словно искал нового повода для придирок, - а скажите-ка, уважаемая, Вы, значит, и незамужняя?
   - Да, пока что нет, - Натэлла хотела понять, но не разобралась, кроется ли в этом вопросе какой-либо очередной подвох.
   - Так-так, и жениха нет?- Шакал явно заинтересовался вопросом ее семейного положения и, по мере роста его интереса, в глазах двоих других старых большевиков появился огонек озабоченности.
   - Нет, - ответила она потупившись и слегка покраснев; тема эта была больной и, потому, в сто раз неприятнее.
   - И друга, значит, нет, и ни с кем не живете... - его дряблый подрагивающий указательный палец был теперь направлен в ее сторону, - в такие-то молодые годы здоровая симпатичная девушка должна семью устраивать, детей рожать; рожать надо, вон сколько сынов в войну потеряли, и партия подчеркивает важность пополнения народонаселения. Ты ведь настоящая русская женщина, - от волнения он перешел на "ты", а скудный ряд седых волос на темечке принял стойку дыбом, - не нацменка какая-нибудь и, тем более, не еврейка, вон тех-то сколько развелось: и в кино и в театре, и книги пишут и лауреатов среди них...
   - Так какие будут предложения, товарищи, - перебила его председательша, намереваясь завершить это тягостное обсуждение.
   - Отложить! - пробарабанил Шакал, захлопывая лежавшую перед ним папку и тут же соратники его разразились голосами поддержки, - отложить утверждение кандидатуры до следующей комиссии.
   - Но, - Натэлла, как пропустивший очередной удар боксер, не нашла в себе силы сдерживаться и устремилась в безоглядную последнюю атаку, - следующая комиссия соберется только через месяц, за это время теплоход уйдет, а мужа я себе вряд ли найду.
   - Вот и поищи-ка, а круизов этих к капиталистам на твой век еще хватит, - назидательно произнес принявший окончательное решение Шакал, - давайте голосовать.
   - Кто за данное предложение, прошу голосовать, - автоматически выпалила председательствующая дама, неожиданно утратившая контроль над ситуацией. Она обвела взглядом остальную четверку, увидела как первой взметнулась вверх рука ее ерзающего коллеги слева, как его поддержала троица ветеранов партии и только тогда присоединилась к большинству.
   - Комиссия приняла единогласное решение: отложить обсуждение кандидатуры Зиновьевой Натэллы Андреевны до следующего заседания, - скороговоркой произнесла она, одновременно поворачиваясь к секретарю, - Леночка, внесите ее в список на сентябрь.
   Со слезами на глазах и полным неверием в правое дело коммунизма в душе она выскочила из кабинета, побежала к лестнице и чуть не упала - так стремительно пронеслась мимо и исчезла в дальнем конце коридора фигура в скрипящих кожаных туфлях. Спустилась на первый этаж и по инерции еще ниже в подвал, где наткнулась на запертую дверь райкомовской столовой, в которой в иное время можно было вкусно и дешево пообедать, иногда и прикупить с собой пирожных из "Севера", упрямо фигурировавшего под своим дореволюционным названием "Норд" в среде несгибаемых питерских старух и нашего и всех окрестных дворов, или еще более дефицитных консервов.
   - Не везет, так уж во всем, - машинально произнесла она вслух и, через минуту, очутилась на теплой августовской улице. Слегка стемнело, но и время уличных фонарей еще не пришло; в размытых силуэтах домов бывшей Монетной улицы почудились ей исчезающие контуры Биг Бена, Эйфелевой башни, Парфенона и Колизея, а в начинающих зажигаться окнах - огоньки Пикадилли и Елисейских полей, Европа растворялась и таяла во всеохватывающей российской мгле, застилавшей шестую часть суши и пытающейся исподволь, как огонь на торфянниках, завоевать все новые территории. Сказать, что она получила достойный урок, значило не сказать ничего, а мера терпения русского человека суть вопрос непросчитываемый и непредсказуемый. И, главное, было бы за что; она же ни сном ни духом... с детства, с юности во всех мероприятиях - от сбора макулатуры и металлолома до ноябрьских и майских демонстраций... и позже обходилась и без радиоголосов и без политических бивших не в бровь а в глаз анекдотов... и на работе все силы отдавала... Обостренное чувство несправедливости засосало под ложечкой, ударило головной болью по вискам, спустилось вниз, вызывая и дрожь в коленях и нестерпимое желание облегчиться. Ей почему-то вспомнились хмельные байки дядьки Петра об их троюродном брате, женившемся на чукче, у которой вся родня состояла из американских эскимосов и алеутов; и впервые мысль об отъезде не показалась крамолой, подрывом устоев и изменой Родине...
  
   Мы встретились в прежнем и любимом дворе, покрытом пылью августа 91-го года, куда постройневшая и загоревшая госпожа Натэлла, по бывшему мужу -Кризопрази, хозяйка пусть маленького, но собственного и финансово успешного дизайн-бюро в Салониках, примчалась первым же самолетом из Афин, чтобы самой не жалея сил, времени или денег вызволить родителей из цепких удушающих лап путчистов. Страна как раз отпевала и отпивала трех новых своих героев, дожди и грозы последней декады месяца, казалось, смывали остатки прежнего строя и расчищали место светлому будущему; родители, конечно, отказались уезжать в непостижимую для них Грецию, и все возвратилось на круги своя - мы снова выпорхнули из центральных ворот, чуть не задев проржавевшие дворянские вензеля, миновали старый клен и юный обезображенный частыми стрижками тополь и устремились через центр на юг в сторону аэропорта, росчерком авиалайнеров завершая очередную страницу в книге сказок нашего двора.
  
  
  
  
  
  

Прорицатель.

   Впитав в себя определенно большое количество жильцов, двор наш стал как бы срезом всего тогдашнего общества, можно сказать, страной в миниатюре или, как теперь модно формулировать, мини-СССР. Естественно, рано или поздно в такой пролетарско-интеллигентской среде должен был родиться свой поэт, если не пушкинского, то хотя бы державинского калибра. А когда он пришел, пришел в лице Кости Бекерманинова, сына Аркадия Беккермана, по случаю мимолетной интрижки с темноглазой загорелой и едва-едва достигшей совершеннолетия ташкентской или, кто теперь вспомнит, ашхабадской паспортисткой подредактировавшего фамилию в лихие эвакуационные годы и потому сравнительно дешево пережившего послевоенную борьбу с безродными космополитами - невозможность работы по специальности в те дни, когда иных сажали, ссылали и расстреливали вряд ли можно принять за серьезное наказание; никто не поспешил принять его как подобает: с обрезанием или святой водой, волхвами и хвалебными одами в честь родителей и младенца; им не суждено было ни бежать в Египет ни даже перебираться с Петроградской в какой-либо другой район города.
   О ясельно-детсадовском и чуть боле старшем периодах нашего героя я лично не могу добавить ничего нового; по молодости своей не годясь в свидетели, в среднем школьном возрасте уже знал, что живет во дворе парень несколькими годами старше, слава которого вышла и за пределы квартала и даже района, что песни, которые поет подыгрывая себе на гитаре, написаны им самим - и слова и музыка, и даже маленькие мальчишки во дворе распевают его переделки творений популярных или идеологически правильных; сам орал "мы - хуйвенбины и дух наш молод" или "и пусть повезет цзаофаню живым с поля боя уйти". Тот отрезок моего детства совпал во времени с его институтской юностью, и оба эти участка пришлись на те благословенные дни, когда обычное место для копченой осетрины или пустовало или было занято подносами с самою осетриной, а не до окончательного воцарения вместо нее на прилавке триумвирата из натотении, пристипомы и бельдюги.
   Как сейчас помню тот вечер на запретной территории, расстилавшейся между еще крепко стоящей царского кирпича красноватой стеной и полуразрушенным зданием какого-то купеческого пакгауза; совались туда из чувства вечного подросткового противоречия лишь мальчишки, потому что вся она была изукрашена плакатами типа "Вход запрещен" или "Не влезай - убъет". Мы - человек пять или шесть, сидели на еще теплых от июньского солнца осколках, а ближе к белой ночи, часов около десяти, подошла и более взрослая компашка - Костя с двумя-тремя друзьями, уже студентами каких-то технических ВУЗов, расплодившихся в городе по мере роста поголовья советской интеллигенции. Взрослые ребята,.обитатели более высокой ступеньки жизненной иерархии, они как бы признавали иас - семи и восьмиклассников, дозволяя участвовать в своих посиделках, но с другой стороны запрещая "малышам" покуривать или "употреблять" в их присутствии, благо то далекое и сравнительно спокойное время было еще свободным от нюханья клея, косяков или колес и прочей гадости. Костя и второй парень, кажется Женя, были с гитарами, тот с обычной советской фанерой Минского завода, зато купленная в апрашкином комке за неимоверные несколько сот рублей импортная "бекерманиновка" в красно-черном упругом к дождю и тряске чехле, тускло поблескивающая медными заклепками в местах прикрепления кожаных ремешков, была одной из достопримечательностей и гордостей всех без исключения пацанов нашего двора. Примостившись на холмике из раскрошившегося кирпича, вершиной которого служила пара уже отполированных нашими ботинками и брюками досок, они для начала взяли несколько блатных аккордов, затем еще не в такт и старательно придавая дополнительную хрипоту молодым голосам сыграли "Подводную лодку", которая считалась народным творчеством, а на деле оказалась песней Высоцкого. Потом пришла очередь знаменитой "В Кейптаунском порту", у нас исполнявшейся в несколько другой редакции:
  
   В один английский порт ворвался теплоход...
  
   ... И на берег сошли четырнадцать французских моряков...
  
   Следующей в репертуаре была "Шестнадцать тонн", весьма вольно переведенная неизвестным автором, зато в припеве "летят самолеты бомбить Союз, а в люках бомбы - опасный груз" оба голоса уже звучали мощно и слаженно; время "Beatles" еще не настало даже в передовом портовом Питере, а их творчество официально было представлено одной-единственной "Girl", записанной на сборнике фирмы "Мелодия" как английская народная песня. Передохнув и выкурив по дешевой болгарской без фильтра сигаретке, Костя соло исполнил две или три своих, помнится - среди них была и "Очи темные, ночи белые", которая на день сегодняшний стала первой в ретро-списке и, само собой - названием вышедшего почти через сорок лет сборника его стихов. Еще пара песен, знакомых Жене, который старательно и подпевал и подигрывал автору, по очереди поворачиваясь к каждому слушателю новенькими фирменными джинсами так, чтобы во всех глазах отпечаталась крупная эмблема фирмы "Lee". Тем временем чуть потемнело, и Костя, подсвеченный огоньками сигарет и их отблесками на красноватых осколках кирпича, вдруг сказал: "Послушайте-ка что-то новое, родилось буквально вчера", и запел:
  
   По заднему проходу
   Чего тут говорить
   Взяв отпуск по уходу
   Две лучших по итогам
   Общественной работы
   Взглянуть на свет на Божий
   С путевочкою льготной
   Шла пара аскарид , -
  
   и пустился в долгий проигрыш.
   Бодрый народно-балалаечный ритм был настолько несвойственным ни для него ни для всего нашего двора, что мы, воспитанные на легальной и нелегальной, но одинаково иной музыке, сперва опешили, проглотили свои языки, просто боясь высказать одобрение или неодобрение; однако, столь интригующая тема не могла остаться незамеченной, лихо закрученный сюжет требовал продолжения, и, наконец, Сенька, которого за рост, размер кулака и дальность удара по мячу мы как бы принимали за старшего, прошептал: "А дальше что?!",- тут-то и закончился проигрыш и последовал следующий куплет:
  
   Сынуля при мамаше
   Не мог вообразить
   Питавшийся по трассе
   И кашами и мясом
   Резвясь в фекальных массах
   Умнее став и старше
   И без сомненья краше
   Что сможет там открыть.
  
  
   И высунув на волю
   Две тонких головы
   Плененные раздольем
   Травы широка поля
   И нефтяной трубою
   Текущей к аналою
   По президентской воле
   В окрестностях Москвы.
  
  
   И миновав кордоны
   Увидели - ага
   Соборы да иконы
   Машин нерусских море
   Еды и шмоток вволю
   Да нищенскую долю
   Не откусивших боле
   Куска от пирога.
  
   Иные правят власти
   Исчез СССР
   Россия в одночасье
   Скукожилась до части
   Но вновь бредет на паперть
   Навязывая счастье
   Крапленой своей мастью
   Народ оставив сер.
  
   Снаружи небоскребы
   Чужие взяв в пример
   Под голубым чертогом
   Своим путем особым
   Ползет не той дорогой
   И в помысле убогом
   Мнят маленьким но Богом
   И мэр и сэр и хер..
  
   Последний куплет совсем не отложился в моей памяти, видимо, оба полушария уже были настолько туго заполнены необычным текстом, что оставшиеся фразы просто проскользнули по борозде между ними и, спустившись по спиному мозгу, сами собой вышли через упомянутый проход в белую питерскую ночь.
   Я плохо промню продолжение того вечера; только вернулся я домой очень поздно и с больной головой, опьяненной одной-единственной мыслью: неужели возможен такой вариант, что Союз Нерушимый под полным контролем КПСС вдруг возьмет да и перестанет существовать, и что же тогда возникнет на этом освободившемся месте?! Слова песни настолько прочно зашли в мою душу, что стояли перед глазами, не давая сосредоточиться на вещах обыденных еще дня два или три; не знаю как бы повели они себя потом, ибо разразившиеся события затмили разом и детские и юношеские дворовые приключения: сначала вечером не появился ни дома ни на кирпичах сам Костя, а на следующее утро всех нас, вернее, слушавших последнее его выступление подростков-школьников, вызвали и на индивидуальную и на групповую беседу к инспектору детской комнаты милиции, где в присутствии капитана Ивановой мы покрывались мертвенно-бледными пятнами по покрасневшей от адреналиновых залпов коже, так как суть распросов и разговоров, проводимых одутловатым мужичком, одетым в серый мешковатый от "Большевички" костюм, под которым угадывались и прежняя выправка и погоны не ниже майорских, однозначно сводилась к антисоветскому заговору и доселе неизвестной никому из пацанов 70-й статье Уголовного Кодекса. Впрочем, дело, по велению свыше или в отсутствие соответствующего распоряжения, как-то угасло само собой; только чувство подавленности и страха осталось с нами надолго и до завершения целой эпохи жизни страны вообще и каждого из нас в частности периодически выбиралось на поверхность, в качестве третейского судьи оценивая сказанное и сделаное; мы так никогда и не узнали, кто же сообщил или, попросту, донес до органов информацию о том памятном вечере, но, видно, сделал настолько неумно и неумело, что не извлек никакой выгоды ни для себя ни для своих начальничков. Костя же, несмотря на отнимавшую все его свободное время музыку, учившийся на хорошо и отлично, внезапно схлопотал "пару" на самом последнем экзамене, затем провалил практику и, в итоге, был исключен из института за неуспеваемость. Непригодный к армии по наличию какого-то хитрого заболевания, он был определен к исправлению, естественно, трудом, но пока еще не лишеный элементарного права выбора, устроился сменным кочегаром в котельную, положив тем самым первый краеугольный кирпич в судьбы целого поколения будущих фрондеров и инакомыслящих. Долго ли коротко ли продолжалось подобное существование - Костя с того времени уже не пребывал в ставшем для него враждебном родительском доме, но в один прекрасный день из фельетона на третьей странице "Ленинградской Правды" мы узнали, что группа тунеядствующей и разложенной западной пропагандой молодежи собиралась в одной из котельных нашего города-героя, устраивая там под руководством гражданина Бекерманинова настоящие музыкальные оргии. Суд народа был, как говорится, суров, но справедлив: вырожденцы были принудительно выселены на 101-й километр и привлечены к мелиоративным работам в Лужском районе нашей же области. Следующие годы были, как водится, отмечены новыми успехами советского хозяйства, сопровождавшиеся ростом очередей и вымыванием с магазинных полок очередного перечня каждодневно необходимых продуктов; с другой стороны, рост благосостояния и забота партии привели к появлению в народе сначала толстопузых 16-ти килограммовых "Комет", а чуть позже и портативных весивших раза в два меньше катушечных магнитофонов, донесших и до нашего двора дребежжащие и фонящие на басах пленки с новыми Костиными песнями - значительно более сатирическими, чем хулиганскими. Самой популярной, помнится, была тогда "Баллада о геморрое в партийной заднице", слова ее, видимо, затерялись за давностью лет и не вошли в поэтический сборник также, как и текст описываемого "Путешествия".
   В том памятном сентябре, когда я радостно спрятал в нагрудном кармане еще оставлявший на пальцах синюю краску студенческий билет, суливший законную отсрочку от призыва в армию и пленительную перспективу никогда не почувствовать все ужасы, связываемые со званием "рядового" - самый страшный сон нормальных родителей и тех и нынешних времен, нас на целый месяц забросили в неотапливаемые бараки совхоза "Пламя" или "Семя", не помню по прошествии стольких лет, дабы своим трудом спасли нашу кормилицу - картошку от неизбежного гниения на поле, лучше уж забросить ее - грязную скользкую и облепленную для сверхпланового веса тяжелой дождливой глиной, в бункеры овощной базы - разлагайся там; а по возвращении в город сквозь намеки, недосказанность телефонных разговоров, слухи и сарафанное радио узнали наконец, что параллельно с нашим ковырянием в непросыхающей болотистой и физически неспособной прокормить такую ораву земле, она же приняла в себя тело Кости Бекерманинова, попавшего, согласно выпуску новостей Би-Би-Си, "под сельский трактор". Как удалось узнать друзьям наших друзей через своих знакомых, формальное следствие не обнаружило ни самого трактора ни, тем более, виновного водителя, вскрытие показало среднюю до высокой степень опьянения погибшего; в итоге дело было закрыто, а имя забыто...
   С той поры минуло уже более четверти века, но рукописи, как известно, не горят; мне кажется, что они сквозь невидимую сеть бытия проникают в параллельный мир и, отстоявшись там, как хороший коньяк возращаются, чтобы быть поданными в нужное к столу время. Сгинули среди напрочь забытых лица капитана Ивановой, одутловатого майора, соседей и сожителей по двору, а Костя так и стоит посреди белой ночи на июньских кирпичах глядя вверх и с гитарой наперевес, готовый предсказать по звездам и свое и наше будущее. Я встречался со скульптором, готовым воплотить эту фигуру в мраморе или бронзе, ничего не зная об описанных событиях, он интуитивно дал ей рабочее название "Прорицатель". Время само распоряжается наследием прошлого - то тут то там обнаруживаются все новые фрагменты стихов, заметки на полях, нотные тетради или не подвергвшиеся дигитальной обработке записи; время само выстраивает единую логическую цепь: Галич, Бекерманинов, Высоцкий, Окуджава, Тальков ... и ни нам ни, главное - властям, не дано предугадать, кто станет в ней следующим.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Пояс верности.

   История наша, уважаемые, относится не к собственно выкованной из металлических звеньев охранительно-запирательной штуковине, с помощью которой в века копий, мечей и долгих путешествий, возвышенно и цветисто описанных в рыцарских романах, якобы сохранялась честь прекрасных дам; в то же время, как детально и приземленно разобрано и в скабрезных анекдотах и в произведениях ставшей классической литературы Возрождения, предметы эти просто закрывали глаза иных рогатых мужей на факты для всех остальных очевидные и принимаемые обществом по мере прогресса так называемой цивилизации все более и более толерантно. В дни сегодняшние же понятие это относится к обширной группе архаизмов, группе постоянно или, как моднее выражаться, перманентно расширяющейся, да так и норовящей с помощью иной, не элитарной, но массовой культуры, затащить в себя и базовое понятие самой верности.
   Жила-была в нашем дворе, уже не помню в седьмом или восьмом, обычная девочка по имени Милочка. Чуть постарше нас, ничем не выделяясь из среды сверстников, Мила прошла типичную советскую жизненную подготовку: родилась в коммуналке, флигель же, приютивший ее и еще пару десятков семей с годами развалился настолько, что исполком был вынужден поставить его на капремонт; года три прожила в маневренном фонде, а к первому классу вселилась обратно в крохотную, но отдельную квартиру из двух сугубо-смежных комнаток. Проучилась на четверки в десятилетке и, будучи единственным ребенком в интеллигентной смешанной семье, была предопределена к получению столь модного для будущего замужества высшего образования в доступном по анкете и уровню знаний институте. Таковым в ее год окончания школы оказался Институт водного транспорта, где случился недобор, и на первый курс брали даже чистых евреев; ей же - половинке по папочке и с маминой нормальной фамилией, в поступлении не было вообще никаких препятствий. Общаться в те годы нам не довелось, даже столь небольшая разница в возрасте являлась критической; ведь пока мы бродили по двору угловатыми и нагловатыми от смущения скрывающими свои угри и эрекции подростками, она и ее ровестницы уже были вовсю распустившимися цветами в мини-юбках и на шпильках.
   Вы еще не поняли, в чем фабула нашего повествования? И не поймете, ибо жизнь развивается по своим законам, подчас внешне абсолютно нелогичным и не имеющим связи один с другим как, например, никак не связан пояс верности с водным транспортом. Однако, продолжим, Вам же посоветую лишь набраться терпения. Милочка стала учиться, вернее, на пять лет погрузилась в веселую студенческую среду, подтягивающую хвосты и регулярно отмечающуюся на картошке и овощебазе, прогуливающую лекции в немногочисленных кафе или пивбарах, два раза в год потеющую на очередных экзаменах, а в оставшееся время занятую доставанием подходящих и модных шмоток, посещением концертов, выставок, смотров художественной самодеятельности и, конечно, бурными романами, с редким сексом или, в связи с еще оберегаемыми моральными принципами, отсутствием жилищных условий и долгими холодными зимами, без оного вообще. Сама Милочка, взявшая от обоих родителей лучшие их черты: черные густые слегка вьющиеся волосы и красивое тонкое еврейское лицо от отца, а стройную фигурку и рост под метр семьдесят - от матери, никогда не была обижена мужским вниманием, но большой любви к моменту завершения учебы так и не встретила, а о свадьбе с каким-либо первым встречным даже не думала. Тем не менее, над выпускницей повисла весьма актуальная в те годы проблема обязательного распределения; уезжать на три года из Ленинграда даже в зону Волго-Балтийского канала с выпиской из родительской квартиры было смерти подобно; далекие же сибирские названия пугали словно речь шла о бессрочной ссылке, хотя и с правом переписки, в пресловутые лагеря. Отец Милочки, занимавший скромную должность снабженца на несекретном заводе, не имел достаточных связей, мобилизованые со всех сторон знакомые и родственники только разводили руками, оценивая работу молодого специалиста на передовых стройках развитого социализма и последующие усилия по возврату на исконное место жительства как вселенскую трагедию; тут-то и возник Боря или Миша, дальний родственник тетки Марьяны, искавший и жену и более прочные еврейские корни на случай отъезда. Молодой человек, оказавшийся все-таки Борей, имел двух евреев-дедушек, фамилию Герцер и достаточно состоятельных родителей из сферы пищевой промышленности; закончил какой-то технический вуз и уже пару лет пребывал на должности инженера по технике безопасности, не желая обременять себя даже третьей формой допуска. Первый животный страх, охвативший папу и маму при упоминании о выезде за границу на ПМЖ, достаточно быстро прошел, уступая место здравым рассуждениям о том, что, по передаваемым из семьи в семью слухам, даже в малопонятном милитаристском Израиле люди не живут в коммунальных квартирах и не стоят в очередях за творогом и сосисками; чего уж говорить об Америке или иных странах, где пускали корни бывшие советские люди.
   - Какой-нибудь Нью-Йорк все же лучше Благовещенска или Северодвинска, - подитожила семейные раздумья Милина мама, и дорога к знакомству была открыта. Оно и состоялось в неформальной обстановке на праздниках у тетки Марьяны, по паспорту - Мириам, и, вместо деловой встречи между сторонами и оберегающими их интересы родителями, превратилось в приятную процедуру, отмеченую никем не подсчитанным количеством бутылок шампанского, бутербродов с черной да красной икрой, домашними соленьями-вареньями и совсем уж лишенной кошерности свининой в кляре на горячее. Это, конечно, не была любовь с первого взгляда; однако, чувство симпатии, возникшее между двумя представленными друг другу молодыми людьми позволило им встретиться одним аж на следующий день и еще через день и ... Короче, дату свадьбы подогнали на апрель, отгуляли ее и в ресторане и на дому у жениха - для друзей, документы своевременно представили в институтскую комиссию по распределению, а сами стали жить-поживать да поджидать следующего этапа в своей жизни в снятой родителями для молодых комнате в малонаселенной коммуналке с видом на Таврический сад и американское консульство. Годы молодые, тем не менее, быстро взяли свое: в ту уже далекую доСПИДовскую эпоху качество единственно предлагавшегося изделия N2 Баковского завода было весьма и весьма сомнительным; спирали, таблетки или Постинор были товаром экзотическим даже в обеих столицах, а домашние марганцовка или лимонный сок не гарантировали практически ничего; беременность к тому же поощрялась партией и правительством как еще один способ отвлечения молодежи от политики наряду с поисками вечно отсутствовавших приличных продуктов и промтоваров; в свою очередь, рождение гражданами детей создавало теоретическую вероятность получения лет эдак через пятнадцать новой бесплатной квартиры от государства.
   За последующие три года Милочка так и не приступила к работе на водном транспорте, ибо молодая семья обзавелась болтливым брюнетом Фимочкой и очаровательной блондинкой Людочкой, рождение каждого из них потребовало изменений в нерегулярно поступающих авиапочтой из-за границы "вызовах"; долгожданное письмо, теперь уже на четырех человек, достигло адресатов как раз в преддверии 60-летия Великого Октября. Столь великий праздник, видимо, породил во властях либеральные чувства, а, может быть, просто пообещали выпустить какую-то квоту в обмен на дополнительные поставки зерна или кукурузы; главное - не попали в отказ, и оформление документов заняло не несколько лет, а всего лишь несколько месяцев, и сам глава семьи даже не ощутил всех прелестей жизни человека, лишенного и работы и гражданства. Зато под Новый Год Милочка с дитями и при муже сошла с трапа недавно подкрашенной аэрофлотовской "тушки" на австрийскую землю, вернее, на асфальт и бетон Венского аэропорта Швехат. Они, как и с десяток других личностей, отделившихся от благоухающих парфюмом иностранцев и обдающих водочно-коньячным перегаром советских дипломатических и торговых представителей, быстренько просеменили к плакатам встречающих и, шарахаясь от зазывающих взглядов израильского Сохнута, скопились вокруг манящих обетованной Америкой людей из ХИАСа и Джойнта. Так, сделав выбор между исторической родиной и землей неограниченных возможностей, Милочкина семья, толком не вкусив рождественских прелестей еще не объединеннной Европы, устремилась через итальянский отстойник за океан, очутившись, в итоге, в сопоставимой с хрущевкой малогабаритной лачуге, но в периметре города Большого Яблока.
   Жизнь эмигрантская теперь известна нам и по рассказам-воспоминаниям и по описаниям ставших классиками русскоязычных литераторов. Поэтому оставим в стороне изрядную долю Милиного житья-бытья, включая тщетные Борины попытки раздуть в себе едва-едва тлевшую или казавшуюся таковой искру работника словесности: все изыскания в стиле "Вместо станции Разлив он уехал в Тель-Авив" были окучены и затасканы конкурентами, а "обычай на Руси ночью слушать Би-Би-Си" стал таковым благодаря таланту Анатолия Максимовича Гольдберга или Севы Новгородцева, а не нашего отца семейства. Короче, лет так через ...дцать, совпавших с новой эрой персональных компьютеров, видеофильмов и перестройки, наша героиня стала хозяйкой собственного легко и атравматично складывающегося в случае землетрясения и гламурно выглядевшего на фото бунгало в Южной Калифорнии, естественно, с дерновым газоном, открытым бассейном, гаражом на две машины и ссудой на следующие двадцать лет. Сама она уже давно занималась медицинским педикюром в салоне красоты, так и не нашедший призвания муж был пристроен в какую-то фирму по ремонту и продаже подержанной электроники, а дети учились в колледже, осваивая, соответственно, патентоведение и рекламный бизнес. Молодое поколение, выросшее в атмосфере, называемой советскими газетами "вседозволенностью", действительно вело себя по-иному: мало читало, много лежало и смотрело и не простое, а кабельное телевидение, и, главное, абсолютно не стеснялось приводить домой и оставлять ночевать друзей и подруг, причем не в комнатах для гостей, а прямехонько в своих постелях. Боря вначале негодовал, но быстро спекся и теперь уже молчал по любому поводу; Милочка же воспринимала происходящее как элемент новой жизни - не освоив неродной язык до уровня Апдайка или Фолкнера, она, тем не менее, смогла одолеть и Харольда Роббинса и Джекки Коллинз, не говоря уже об эмигрантских писателях и романах, переведенных на русский с их американского. Потому и к периодически меняющимся лицам за утренним столом относилась спокойно, заставляла всех покидать дом не только с бадейкой кофе в урчащем от голода, ночных забав и молодости животе, но и с умиротворением от хлопьев, тостов или яичницы с беконом. В свободное время она обреченно убиралась в детских комнатах, вытаскивая из всех углов одежду, носки, бумажки от конфет, жвачки и кой-чего еще, а также находя в самых неожиданных местах пульты управления телевизором, видиком или стереосистемой, которые здесь назывались малопонятным и трудно произносимым словом "ремоут". Именно поиски пультов, начинавшиеся в доме каждый вечер, раздражали ее больше всего, поэтому в один прекрасный день, подчиняясь какому-то внутреннему порыву, Милочка извлекла на свет божий давно хранившуюся, но не заржавевшую от безделья швейную машинку и за пару часов сварганила для бестолковых чад своих пояса, напоминавшие ковбойские патронташи для кольтов и смит-вессонов, только здесь места патронов заняли карманы для разных видов и размеров "ремоутов"; подумав она добавила к своему произведению с внутренней стороны еще один потаенный кармашек на липучке, куда идеально помещалась парочка презервативов. "Пусть будут на всякий случай под рукой", - решила Мила, затем вместо пряжек приделала длинные безразмерные липучки, выдерживавшие, если верить рекламе, более десятка тысяч открываний и закрываний; в завершение на застежке вышила первые буквы имен своих растеряшек-несмышленышей. Вернувшиеся домой детки в первый же вечер, по достоинству оценив мамино новшество, надели пояса и, подтрунивая друг над другом, зашуршали липучками, защелкали пультами, будто получили новое нежданное развлечение. После уикэнда, собравшего под их крышей большую молодежную компанию, Фима, убегая на утренний семинар, бросил ей на ходу: "Мазер, ты бы сшила еще парочку поясков, Ник с Робертом в восторге от такого дизайна, только считают, что тайные кармашки надо делать с двух сторон - пусть больше влезает".
   Еще через пару-тройку месяцев, когда количество изделий уже подросло до дюжины, Фима, напустив на себя солидный и деловой вид, за ужином заявил ей: "Мазер, нам тут поручили работу по оформлению реального патента; так я желаю провести официальную регистрацию твоего пояса".
   - Ты, видать, с дуба рухнул, сынок, - Борис выдал эту фразу автоматически, прежде чем поперхнулся, зашелся длинной очередью кашля и, вскочив из-за стола, убежал извлекать кусочек запеченного батата не из того горла.
   - Фазер ни черта не понимает, - уже обращаясь к Милочке, сказал сын, - хотя с годами пополнел да полысел, не перестал быть советским обывателем. Не видит выгоды свободного предпринимательства, в основе которого лежат свежие идеи...
   - Во-первых, нечего критиковать отца, - Милочка, как всегда, придерживалась разработанной ею самой, без визитов к шустрым дорогим психологам и штудирования их толстенных трудов, политики сглаживания острых семейных углов, - во-вторых, да, мы получили другое воспитание и в чем-то остались прежними; это и понимать надо и уважать, я, например, тоже не представляю, может ли такой простой поясок стать изобретением - не лампочка же и не радио.
   - А я как раз представляю, - дочка Людочка, для простоты именовавшая себя Ли, отодвинула в сторону диетический кейк, - более того, нам скоро тоже поручат практическую работу, так давай, с тебя - патент, с меня - рекламная раскрутка. Продадим чего угодно, и все Багамы - наши!
   В домашних и маникюрно-педикюрных буднях сгинул очередной месяц, правда, в самом начале его Мила поставила несколько подписей в местах, отмеченных галочкой, благо Фима спас ее от полного прочтения документа на двадцати с чем-то страницах, именовавшегося как "Договор об оказании помощи в патентовании". Теперь сын, вооруженный статусом доверенного лица, каждый день торчал в университетской библиотеке, а не в молодежных барах, встречался с закованными в тройки и шелковые галстуки господами, а не с юными обладательницами маек и рваных джинсов, беспрерывно что-то копировал, распечатывал, переносил на гибкие как-бы завернутые в картон дискеты, отправлял и получал по факсу, скрывая до поры до времени результаты, но она всевидящим своим оком наблюдала, как непрерывно утолщаются красная и черная папки, стоявшие на полке над Фимочкиным новейшим приобретением - писишкой, так он любовно называл подаренный на день рождения персональный компьютер. Отвлеченная от папок очередными праздниками - Ханукой, Рождеством и Новым Годом, Милочка даже не обратила внимания на исчезновение из дому обеих папок, пока, уже ближе к середине января, сын не вручил ей скрепленный красными печатями документ, подтверждавший, что она, госпожа Эмили Герцер, действительно является автором подробно и скучно описанного ниже изобретения. Другой бы заковал красивую бумагу в стекло и рамку, уготовив ей судьбу быть повешенной на стену гостиной среди семейных фотографий и видов модных курортов и, собирая на себе пыль, медленно бледнеть под лучами почти тропического солнца да вызывать зависть у иногда собиравшихся на вечеринку соседей, но Людочка подошла к делу по-иному. В один прекрасный денек она притащила домой не нового приятеля-однокурсника, а целую группу их трех человек, причем двое типичных американцев оказались в ней рядовыми исполнителями, а разительно отличавшийся от них весом, ростом, цветом кожи и разрезом глаз паренек по имени Фуань - каким-то креативщиком, на котором все-все и держалось. Они развернули на обеденном столе десятка два листочков с текстом, картинками и графиками, оказалось, бригада даже не поленилась провести в студенческой среде опрос о привлекательности такого изделия и 78% респондентов отнеслись к идее с интересом, обозначив себя как вполне реальных покупателей Милочкиного пояса. Оставалось решить ключевой вопрос - как же его назвать!
   - Верное название - половина успеха, - назидательно произнес Фуань, допивая вторую чашку лишенного кофеина напитка, который только продажная насквозь реклама еще могла именовать "кофе", - даже Сорос дает каждой валютной спекуляции благозвучную конспиративную кличку.
   - Вот наши варианты, - один из американцев извлек из папки очередные цветные и черно-белые рисунки, - Милин поясок, Хранитель очага, Страж порядка, Правильный подход, - по ходу дела каждое предложенное имя мысленно взвешивалось и отвергалось взмахом рук или кивком головы.
   На втором часу мозгового штурма, пока уже вконец измочаленная Милочка вышла приготовить сэндвичи и варить более крепкий и тонизирующий кофе, Люда-Ли переоделась в домашнее, нацепив и мамин пояс; спустившись в холл со второго этажа, она машинально засунула руку в кармашек, достала оттуда универсальный ремоут и привычным нажатием среднего пальца включила кабельное телевидение. Экран засветился мрачными кадрами сериала из раннего и еще варварского Средневековья: под контролем наполовину одетого в доспехи графа двое слуг прилаживали к телу графини блестящий кусок металла.
   - Пояс верности, - заорала Людочка как сумасшедшая, - пояс верности - вот оно, наше название, наш рекламный слоган, наше все, - и по недоуменным взглядам, сменявшимся по мере осознания и одобрения улыбками, свистом и хлопаньем в ладоши, поняла что попала-таки в точку, выстроила схему золотого сечения и, возможно, обеспечила себе будущее в адвертайзинге.
  
   Спустя три месяца "Пояс верности" появился в магазинах сети "Все для дома", а проведенная рекламная компания обеспечила ему быстрый успех на восточном побережье и, чуть позже, по всей стране. Компания-производитель, заключившая с автором эксклюзивный договор, просчитав риски, установила оптовую цену на изделие в 5.99 доллара, из которых Милочке причиталось ровно 49 центов авторских; в течение первого года продажи достигли полутора миллионов штук, а в переломном 90-ом году вышли на уровень четырех миллионов экземпляров, то есть хозяйка патента, даже заплатив все налоги в "Ревенью Такс", вступила в число состоявшихся миллионеров. На 91-й год пришлись контракты на поставки в Европу, Японию и Австралию, в связи с чем отчисления увеличились до 99 центов с пояса стоимостью 8.99 доллара, эксклюзивные же модели с камнями и золотым шитьем тянули на все полсотни и даже выше. Так наша Мила осуществила заветную американскую мечту - честным путем заработала свой миллион; но не почивала на лаврах, не бросила профессию, а ухитрялась совмещать ее с нарастающим потоком забот: давала интервью, вначале - парочке русскоязычных газет, затем - уже серьезным журналам и экономическим изданиям; пугалась сперва, но к моменту появления на ТВ в ток-шоу обрела-таки уверенность, а приятный акцент и слишком правильный для коренного населения язык придали дополнительный шарм ее серьезности и интеллигентности. Кроме того, в пояс нужно было вносить усовершенствования: началась новая эра мобильных телефонов, китайский контрафакт заставил придумать фирменную строчку, да и рекламное бюро, в котором Людочка пыталась совместить работу с учебой не переставало подкидывать все новые и все более спорные идеи.
  
   Зачем я рассказываю все это, ведь повествование не блещет оригинальностью, такие сюжеты еще в 80-х годах теперь уже прошлого века передавались из уст в уста на наших коммунальных и отдельных кухнях, а экономические учебники конкретнее и четче объясняют выгоды и преимущества системы свободного предпринимательства. Минута терпения - момент истины уже настает. Дело в том, что Милочка за давностью лет и монотонностью существования совсем было забыла о детстве и юности, о нашем дворе и людях его населявших, благо родители и близкие родственики сумели воссоединиться с нею при первых признаках горбачевской перестройки. Но события августа 91-го года вернули повзрослевшую девочку домой, и той же осенью она решила своими глазами увидеть поломавшую собственный хребет Родину. Прилетела, ужаснулась и улетела, а вернувшись в отстоявшие слишком далеко по часовым поясам сытые и уютные ставшие новым домом субтропики, не понеслась в эгоистической и благодарной за свою отдельную судьбу горячке по шопам, супермаркетам и бутикам, но основала собственный фонд помощи, взявшись за новое дело с широтой русского серца и эффективностью американского ума. Сегодня, в эру так называемой стабильности, эпоха начала 90-х не без влияния сверху начинает восприниматься как давняя седовласая история, достойная быть отображенной, подобно России советской или императорской, в мраморе, граните или бронзе. Я же, со свой стороны, ощущаю ее, не как памятник Ельцину, Гайдару, Чубайсу и прочим реформаторам, а как скульптурную группу из Милочки, Тамарки и Натэллы - трех настоящих русских женщин с нерусскими фамилиями Герцер, МакКанли и Кризопрази, которые своими состраданием, энергией и адресными гуманитарными конвоями с лекарствами, одеждой и продуктами, упрямо доходившими до цели вопреки любым ухищрениям местных чинуш и взяточников, спасли десятки, а то и сотни жизней невинных жертв коммунизма, приватизации и перехода к рынку - обитателей нашего и не только нашего двора.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Прослоечка.

   В ту пору, когда изучение созданной классиком теории классового общества начиналось еще в детсадовском возрасте и, по логике власть предержащих, должно было бы продолжаться до смертного одра, а для особо удачливых всего лишь до их законной пенсии, мы, не в силах заставить себя разбираться в книжных хитросплетениях отечественых авторов, лишь заученно повторяли термины "рабочий класс", "трудовое крестьянство" и "прослойка из трудовой интеллигенции". В чуть более зрелом возрасте навязываемые теории путались в головах с доступной иностранной литературой и радиоголосами, в результате чего само собой складывалась неясная картина из смеси Маркса, Маркеса и Мракслы, суть которой вкратце сводилась к следующему: вращающиеся неантагонистические жернова из пролетариев и сельских труженников терлись друг об друга через тонкую прослойку интеллигентов, которая сама по себе служила то убыстряющей совместное движение к далекой социальной справедливости смазкой, то вредной для столпов общества наждачной бумагой, высекающей искры конфликтов, провоцирующих в необузданности своей всяческие зловредные действия, снижающие коэффициент полезного действия единого механизма. Между тем, в те далекие и малопонятные теперь времена развитого социализма, положение пресловутой интеллигенции определялось заложенным в научный термин понятием "трудовой"; словом, указывающим что в подавляющем большинстве своем была она искусственно и теоретически вычленена, и на самом-то деле являясь малою частью этих ведущих классов, вкалывала за гроши и также, как они, питалась объедками со стола всесильного и верного движения. Тогдашние ученые просто слегка перепутали реальную жизнь со своими абстрактными изысканиями, ибо существовала и совсем неплохо существовала во время оно эдакая прослойка или, вернее, прослоечка, авторами незамеченная или по умолчанию сознательно неупомянутая, дабы не портить генеральной картины лучезарного бытия. И жила прослоечка эта за счет перераспределения так называемого "дефицита" - части общенародного добра, попавшей в нечистые руки в силу властного положения или выбранного и пригретого рабочего места.
   Герой наш, Олег, которого с самого раннего детства все почему-то звали только Аликом, принадлежал как раз к передовому рабочему классу, потому и жил с родителями на первом этаже самого мрачного двора-колодца, куда, однако, почти не проникали ни настырные уличные шумы ни сизоватые выхлопные газы; следовательно, вырос практически здоровым, хотя в высоту и набрал всего метр шестьдесят. Школу закончил он с полным набором пятерок, четверок и троек, не заинтересовавшись ни одним из предметов обучения; не проявил он и склонности к последовательно предложенным музыке, фигурному катанию, детскому рисунку и футболу. По моде начала семядисятых застойных годов подал документы в какой-то маловразумительный институт, но не добрал одного балла по конкурсу и той же осенью, не обладая мало-мальски значащими связями, попал в сети военкомата, то есть загремел на два года в армию. Несмотря на малый рост, судьба не уготовила ему места в одном из десятков тысяч советских танков, а, направив в соответствующую графу перьевую ручку беззвестного подполковника, приписала его к мечте многих призывников - к кухне. Подучившись на месте, Алик стал вполне приемлимым поваром, кормившим и рядовых и местное начальство, да так, что удостоился грамоты от руководства округа и рекомендации воинской партячейки на вступление в ряды КПСС. Демобилизовавшись в звании старшего сержанта, вернулся он в родной Ленинград да в родной петроградский двор, ставший за эти годы чуть более обветшалым да запущенным. Надо было определяться в жизни, идти на завод и выстаивать там рабочие смены как-то не хотелось; а по улицам сновали веселые красиво одетые юноши и девушки, как на подбор, все выше его на голову, а то и больше, заходили в кафе-мороженые, кинотеатры с буфетами, кондитерские, столовые и рестораны, поглощая под приятную и небыструю музыку нехитрые советские выпивки и закуски; оглядевшись, Алик выбрал для себя не что-нибудь, а снискавший уже, благодаря юмористам-пародистам, ироничное к себе отношение кулинарный техникум. Место это на деле оказалось одним из тех, которое, наряду с педагогикой, фармацевтикой и ветеринарией, заранее программировало своего редкого выпускника мужского пола, к тому же русского и партийного, на успешную и скорую служебную карьеру. Так и нашему герою, отвечавшему всем анкетным требованиям, было дозволено влиться в дружную семью работников системы "Интурист", то есть совершить фантастический прыжок в заоблачный и кажущийся из нашего двора просто нереальным мир заезжих иностранцев, настоящей западной музыки и продуктово-промтоварного дефицита. Конечно, те времена легендарных шестидесятых, прославившиеся ночными толпами поддатых финнов, менявших почти новый плащ "болонья" на стоившие тут раз в двадцать меньше поллитра "Столичной" или "Московской", уже канули в лету, однако, упрямыми стараниями наших партийных и хозяйственных органов в стране советской достигалась такая нехватка всего изящного модного и интересного, что восполнить таковую не смогли бы и дивизии так называемых фарцовщиков и спекулянтов.
   Но продолжим, Алик стал младшим поваром в ресторане недавно построенной прямо на берегу залива гостиницы международного туристского класса, где и стал постепенно специализироваться в области холодных закусок - не утомляя себя паром и дымом, созидать миниатюрные композиции из становящихся все более и более востребованными и дефицитными икры, осетрины, семги, твердокопченой колбасы да буженины и свежих овощей. И параллельно подучив теорию на вечерних еженедельных курсах марксизма-ленинизма, стал он большим практиком в деле распределения и, более того, перераспределения продукта от иностранцев к своим, и не просто своим, а к людям полезным, то есть имевшим нужные знакомства и контакты, в самом крайнем случае - просто лишние денежные знаки. И смазывал ведущие слои настолько хорошо, что закадычные друзья его, отрывшие и себе весьма надежные окопы в глубине той же прослоечки, помогали и с должностью - из рядовых да в директора отдельного цеха холодных закусок элитной гостиницы "Интурист", и с машиной - менял их по мере выпуска моделей, от первой до девятой, и, наконец, с жильем - обмен с доплатой да кооператив молодым и еще обмен: родители на старости лет радовались двухкомнатной у лесопарка, сам же перебрался в парадную, для белых людей, часть нашего двора. По ходу дела женился, не то чтобы по большой любви, но Зиночка была и неплоха в постели и ростом не выше его даже на скромных каблучках; на радость сейчас и утешение в старости родил дочку Галочку, проводившую большую часть времени с бабушкой-дедушкой на свежем воздухе в квартире у парка, чтобы не мешать отцу, который в силу своей должности был очень-очень занят и востребован в любое время дня и ночи. Постепенно приближаясь к среднему возрасту Алик, теперь уже Олег Иванович, приобрел жилет с цепочкой, оттеняющей брюшко, тонзурообразную лысину, очки в позолоченной оправе и швейцарский хронометр "Ролекс" в золотом корпусе - не размениваться же на модный лишь у дешевых торгашей да заезжих кавказцев размером с блюдце японский "Ориент" - и все эти вещицы в сочетании с бриллиантовыми сережками и скромным колье жены создавали вокруг нашей пары, в лучах мягкого питерского солнца или интенсивной люминисценции, эдакий ореол надежности, стабильности и уверенности в будущем, столь свойственный тогдашнему обществу развитого социализма.
   По мере возмужания возникали перед ним перспективы перехода на более высокие должности, но, разумно отказываясь от риска звезд с неба или сроков в местах не столь отдаленных, Алик продолжал заботиться о кормежке наших иностранных гостей и оформлении свадебных, юбилейных и траурных банкетов, честно оставаясь на своем месте, где ощущал себя все более нужным - по мере роста заботы партии о народном благосостоянии у отдельных людей становилось все больше денег, которые так и рвались обменяться на нормальную еду, одежду, мебель и прочие необходимые предметы, когда-то сгоряча объявленные буржуазными излишествами. Потому-то и стал наш герой улучшать свой нулевой уровень английского языка - нужно было разбираться в импортных ярлыках и в курсах валют, помогать найти достойных партнеров своим девушкам приятного туристам поведения и пригретым фарцовщикам, организовывать вместе с властями всю эту шелупонь, да так, чтобы и себе оставалось, и верхи не мешали, и низы были спокойны да благонадежны. Среди знакомых, друзей и деловых партнеров слыл Олег Иваныч человеком интеллигентным: имел дома хорошую библиотеку, а не только фарфор-хрусталь, в кабинете на стене напротив письменного стола повесил и пару акварелей прошлого века и кое-что из неформальной живописи - "митьков" да "Кабакова", а в углу над гостевым креслом скромненько примостились рисунки Родченко и Ларионовой; не пропускал выставок в Эрмитаже и закрытых просмотров в Доме Кино; не одобряя пришедшей с самого верха страсти к охоте, на своей даче, выстроенной, правда, ближе к членам союзов разным там писателей и композиторов, чем к хибаркам начальства да руководства, оформил коллекцию из потертых временем ружей и дюжины отчищенных до новизны кинжалов, в придачу завел еще породистого дога, катавшего зимой на санках взрослеющую дочурку. Кроме того, слыл он человеком, способным достать не просто рядовой дефицит, а нечто и более возвышенное - недавно вышедший и уже раскритикованный в "Иностранке" западный роман или диск нашумевшей там у них рок-поп группы, например; потому значились в его пухлой от дополнительно вложенных листов записной книжке не только другие лица из прослойки, но и лица официальные - доктора и кандидаты, парочка членов Академии Наук, генералы и капитаны дальнего плавания, художники и журналисты, инструкторы и секретари райкомов и, страшно сказать, чины КГБ.
   В один прекрасный день, как раз обновляя гарнитур бордовой итальянской кожи, включил он только недавно появившийся в "Березке" цветной мультисистемный "Акай" - с экрана проницательными глазами майора Пронина глядел на него новый молодой генсек, пытавшийся увлечь нацию борьбой с пьянством и прочими переменами. Алик слушал его уже во второй раз, но не был впечатлен бойкими призывами из Кремля; слишком хорошо знал и был уверен в законах общества, в котором жил и преуспевал и, потому, понимал, что сила инерции и подмазочки в обществе этом способна под тяжестью своей задушить и пропеть похоронный марш не одному десятку столь горячих перестройщиков.
   - Да, в астрологии пишут, что такое вот родимое пятно способно причинить много горя всем окружающим, - сквозь распахнутую дверь гостиной только что сбросившая сумки Зинаида наблюдала телекартинку прямо из прихожей, - и на работе говорят то же самое.
   - Меньше бы ты читала этой галиматьи, - Алик оторвался от телевизора, - не верю я ни в эту науку ни в новое мышление на нашей-то почве. Ну надо же, окрестили нормальную жизнь каким-то застоем.
   - Ну не верь, не верь, - супруга уже утонула в кресле, - а у меня новости, наша старая б... - она принципиально не материлась дома, - наконец-то отправлена на пенсию, меня пока назначают и.о. с перспективой полного директорства.
   - Давай, дерзай, - машинально ответил Алик, еще не зная, к каким роковым последствиям приведет услышанное известие.
  
   Он оказался прав, и последующие годы только подтвердили его правоту: система продолжала работать, количество желающих приобщиться к дефициту только возрастало, значит, и проценты его росли как на дрожжах; вкладывать рубли в золотые побрякушки и бриллиантишки жены с дочерью или в трехпроцентные облигации уже не имело смысла, и из двух зол - антиквариата и твердой валюты, он выбрал менее заметные и более компактные немецкие да американские купюры. Расплодившиеся по указанию сверху кооперативы не мешали его отлаженному бизнесу, для Галочки у каких-то переселявшихся на ПМЖ в Израиль приобрели чудесную однокомнатную крупногабаритную тоже на Петроградской, а саму ее Зинаида пристроила в фармацевтический институт. На фоне такого благополучия Алик с горечью да все большим недоумением наблюдал за распоясывавшимися перестройщиками и вакханалией не нужной никому демократии; спровоцированные гласностью да телемостами волнения со стрельбой по окраинам и исчезновение с полок всего мало-мальски съедобного в самых центральных магазинах воспринимал как единый маразматический процесс и затосковал по твердой руке, но быстрый крах путча и последующие разделения да отделения остудили его пыл. Проснувшись уже российским гражданином, спрятал Олег Иванович партбилет в самый нижний ящик стола да продолжил выполнять свои служебные обязанности, по-прежнему неплохо кормившие и поившие всю его семью, несмотря на ежедневные изменения окружающей жизни, окрещенные безвестным и истинно народным автором метким словечком "беспредел". К политике и экономике, внедрявшейся новыми правителями, относился он двойственно: с одной стороны поддерживая приватизацию жилья, свободу обладания валютой, беспрепятственного выезда за границы и, главное, брошенного в массы лозунга: "Обогащайтесь!", не понимал как эти молодые реформаторы, отцы да матери которых в свое время выпрашивали у него колбасу и рыбу на дни рождения своих деточек, смогут вернуть производство и снабжение на приемлимый, хотя бы, уровень. И над красивыми бумажками, названными иноземным словечком "ваучер", смеялся вместе с женой, называя их совместным творением лукавого и слуг его: одного - вечно страдающего полнорыхлого да круглоликого беса, а другого - веселящегося рыжеволосого кудрявого бесенка. Но в час, когда дьявольский план по срыванию одежд и раздеванию страны от состояния неглиже до полного стриптиза и совсем уж нелицеприятной обнаженки кажется удался; в этот самый час случилось нечто совсем уж непредсказуемое - лишенная, казалось, последних сил труженница и кормилица, оставленная безо всякой надежды словно больной в коридоре поближе к задней и ведущей к моргу двери, вдруг привстала и начала потихоньку выкарабкиваться, опираясь на отпущенные цены; стала пусть и медленно переодеваться в китайский разовый ширпотреб, европейское б\у и турецкое барахлишко; засновали туда-сюда челноки и бандиты сопровождения, вышедшие на панель люди стали торговать всем - от ржавых водопроводных кранов до антикварных часов, поползли на запад поезда с ворованным черным и цветным металлоломом, погнали на восток дряхлые немецкие иномарки ковбои-перегонщики, а полки магазинов и ларьков стали постепенно заполняться товарами, включая и всевозможный вчерашний дефицит. И в самой гостинице все пошло как-то не так: опустели дорогущие номера для дорогих иностранных гостей, а их место занял разномастный сброд, кое-как одетый и почти всегда очень коротко стриженый, но именующий себя бизнесменами, дилерами, брокерами, продюсерами, провайдерами, менеджерами и банкирами; стремительно упал и уровень девочек, которых новые постояльцы зачастую приводили с собой прямо из города, а кухня... кухня, которая и раньше не соответствовала, может быть, звездочкам знаменитого справочника Мишлена, но и не слишком отставала от элитной крыши отеля Европа, теперь опустилась до уровня простой закуски к резко возросшему количеству заказываемых нынче бутылок водки и коньяка. Менялось что-то и в руководстве: на спусках к набережной периодически наезжали друг на друга джипы, иногда по ночам даже звучали выстрелы, шли приватизация и акционирование - в результате у власти оказалась какая-то невзрачная и несимпатичная молодежь; по слухам, идущим вверх от швейцаров к коридорным и возвращавшимся затем вниз, причем уже дополненных невероятными подробностями, главным-таки оказался приемный сын бывшего директора от первого брака, ранее отвечавший за культуру в соседнем райисполкоме. Так или не так, но ближе к весне очередной молодой человек, носивший строгий костюм с той же изящностью как третьего дня - спортивные шаровары от "Адидас" да кожаную куртку, даже не вызывая Алика к себе в служебный кабинет, на простом народном языке объяснил тому, что старые методы работы себя исчерпали, что нельзя так обдуривать и кидать свой же коллектив и что с утра завтрашнего дня директор цеха холодных закусок может считать себя свободным и уволенным без выходного пособия, а в случае несогласия с приказом - даже не стал объяснять, просто перевел взгляд на парочку лишенных налета и привкуса интеллигентности рож, как нарочно появившихся у входа в заведение. Его даже не провожали как следует: просто хлопнули по паре рюмок с поварами и старыми официантами, к которым он прикипел и душой и совместными делами; выпили да разошлись по своим местам, лишь Алик, теперь уже безработный, собрал вещички - да и набралось как раз на пустую картонную коробку из-под любимого розового "Мартини" - и был таков.
   Первые дни переживал, просыпался с надеждой: вдруг да зазвонит телефон и кто-нибудь из прежнего руководства предложит вернуться или, в крайнем случае, выйти на новую работу; но аппарат, придвинутый им теперь поближе к кровати, упрямо молчал, словно отключенный за хроническую неуплату. Вообще, случившееся с телефоном было трагедией воистину шекспировского масштаба: тот, долгое время не знавший отдыха, раскалявшийся от просьб и иных деловых предложений, периодически даже выходивший из строя при досрочном износе микрофона или наушника от перенагрузки, начал постепенно умирать; процесс этот занял несколько месяцев, параллельных происходящим реформам, и завершился агонией полной ненужности ввиду отсутствия звонков. Не найдя себя, он занялся, было, домашним хозяйством: готовил и убирал, подремонтировал семейную девятку, затем перенес деятельность на дачу, но, не получая ни малейшего удовлетворения от сделанного, постепенно погрузился в пассивное созерцание происходящего - мысленно поддерживал парламент в его противостоянии с проклятыми демократорами, капиталистами, нуворишами и акционерами наступившего беспредела, воспрял душою в первые часы мятежа и даже на какую-то секунду хотел поддержать усатого генерала и нелюбимого кавказца реальным действием; только лязг гусениц и свист танковых снарядов, вонзавшихся в штаб его единомышленников остудил настолько, что Алик вошел в глубины депрессивного состояния души, откуда и был насильно вытащен супругой в один из холодных и не отогретых вялым отоплением ноябрьских дней.
   А что же незаслуженно забытая за вихрями вселенских событий Зиночка? Супруга нашего героя, по скромности своей не привлекла к себе должного внимания рассказчика, однако, по мере продолжения повествования, взяв на вооружение некоторые качества мужа, постепенно стала достойнейшим членом столь привлекательной для нас прослоечки, оседлавшим иную но и не менее важную в благополучии человеческом стезю - дефицит лекарственный. Продвигаясь от рядового работника фармацевтического прилавка к посту директора самой престижной центральной районной аптеки, от безропотно следующего инструкции смесителя порошков до властью уполномоченного распределять закупаемые за твердую валюту препараты, Зина тоже обросла полезными связями, приобрела и вальяжности и лишнего веса, попривыкла к туши "Ланком" и духам "Клема", перекрасившись у хорошего мастера, стала пышной блондинкой, по-своему преданной родному мужу, но иногда и не отказывавшейся от краткого секса на стороне. К романам Алика с молодыми практикантками и эпизодическим визитам чисто мужской компании в баню она относилась с пониманием, как к неизбежному злу, сопровождающему каждого человека, отоваренного определенным постом. Поэтому семья наших героев жила дружно и сплоченно, периодически причащалась от новинок западного потребительского рынка да откладывала на черный день и на будущее дочери. Бури пришедшего капитализма, однако, начали штормить и дома: если глава семьи постепенно терял нюх и скатывался в озлобленное существование насильно вырванного из родной почвы человеческого экземпляра, то Зинаида лихо вошла в мир поставщиков, фармкомпаний и нерегулирукемых цен, став и настоящей матерью-кормилицей для родного бабьего коллектива и отличным партнером для прикрывавших ее сверху районных руководителей. И вот, после очередных переговоров наверху, она, вернувшись домой еще засветло, закуталась в любимую котиковую шубу и приступила к непростому, хотя уже и ясному для самой себя разговору.
   - Аличка, мы должны создать свою компанию, то есть я и Глеб Владимирович из главка и еще пара людей тебе незнакомых, и сделать это быстро, пока все на местах и в приватизации и в нежилом фонде, и в консалтинге...
   - Я-то при чем, бизнесмены вы хреновы; все равно знаю, чем кончится - вот, глянь, для вас, для эксплуататоров народа, так и пишут: "Дилер и франчайзер замочили супервайзера", "Два ларька - четыре трупа", "Разборка на Большом" - кстати, вчера в соседнем дворе и вывозили потом весь вечер!
   - Не выдумывай, мы тихо и мирно работаем, так и продолжим, только теперь чисто конкретно на себя.
   - Вот каких слов набралась, мы раньше тоже по понятиям действовали, но лампочки в подъездах были и крышу ремонтировали, а выходя из парадной, никто не растягивался в полный рост то ли на собачьем то ли на человечьем дерьме!
   - Я тебе про Фому, а ты мне... Да я для семьи стараюсь, тебя - дурака можно пристроить и для Галочки - вот оно, место по специальности. Короче, мне нужны деньги, мы выкупаем аптеки в собственность, мою и ту - в переулке, справа от нашего двора.
   - Деньги, деньги, всем только их подавай, а ну как демократы эти конфискуют, рэкетиры отнимут, налоговая полиция изымет, коммунисты красного петуха подпустят или еще что...
   - Аличка, не говори глупости, все уже схвачено, все обговорено, просчитано и поделено, и крыша на месте и ноги откуда и куда надо растут! В общем, я тут прикинула, мне нужна вся твоя валютная заначка, хватит ей без толку валяться.
   - Вся, блин! - Алик даже опешил, а потом завелся от ее подобной деловой наглости. - С ума сошла, это ж не пять, не десять тонн...
   - Знаю, я на досуге проверила сколько там; как раз хватает на равную долю в фирме. За пару лет все вернется-отобьется, и сможешь опять по ночам пересчитывать!
   - Тоже мне, приподнимешься за два года! Телевизор смотри, "МММ" да "Хопер-Инвест" такие бабки за год удвоят!
   - Еще в банк "Империал" отнеси! Будет тебе вечная история!
   - Да ты гонишь! Кинут тебя, Зин, ей-Богу, кинут! А если накроется твое дело, кто ответит за базар?
   - Вот что, Алик, завязывай; кончай-ка этот самый базар! Я уже приняла решение, а ты, дорогой, по-моему запятовал, что с недавних пор я в семье нашей - единственный кормилец! - С этими словами Зинаида вскочила с кресла и прошла в кухню, где за шкафом-пеналом и помещалось заботливо и заранее выдолбленное в капитальной царского кирпича стене секретное хранилище их благосостояния. А сам хозяин вдруг как-то сдулся и присмирел, и из избранного собою стороннего созерцания увидел изменившуюся супругу, негаданно ставшую из рядовой служащей и хозяйки дома описываемой в газетах бизнес-леди, на избранном курсе которой не устояли бы ни "Титаник" ни пустивший того ко дну айсберг.
  
   Весь следующей год прошел под знаком расширения и преуспевания новой фармацевтической фирмы "Здрава", с ходу захватившей серьезный кусок от пирога государственного заказа. Вместе со льготными лекарствами старики-пенсионеры покупали и вещи общеупотребительные, за ними в заново отремонтированные аптеки потянулись их дети и внуки; штаты компании даже пришлось расширить, и члены семьи включились в единый процесс: Галочка в качестве заведующей секцией, а Алик - грузчика-экспедитора. Но работа эта не нашла в его уже приспособившейся к отдыху душе понимания; летом он вновь занялся дачей, а с октября был поставлен надсмотрщиком над бригадой хохлов да молдаван, подрядившихся превратить их квартиру в блестящий сияющий импортными стройматериалами новодел с джакузи и тренажером в будуаре. Новый Год поэтому встречали в ресторане, причем не в его бывшем заведении, а в новомоднем у нуворишей загородном клубе с баней и гостиницей, но уж к 23-ему февраля все было закончено, вымыто и убрано так, что следующий день показался ему днем вечного покоя. Праздник Зинаиде пришлось провести на работе, и даже телефон ни разу не нарушил своей немой забастовки. Алик, оставаясь внешне спокойным, внутри себя метался и кидался адреналином до самого утра 24-го февраля, когда от горя и шока своей ненужности запил, причем с непривычки к ларечным версиям "Распутина" и "Амаретто" настолько захорошел, что так и не вернулся в евроотремонтированный родной дом, а сгинул на просторах великой России, личной судьбою олицетворяя полный крах теории, известной в определенных кругах под названием "Политэкономия социализма". Только весной на начинающем оттаивать согласно заданному свыше циклу смены времен года поле на границе Ленинградской и Новгородской областей нашли его замороженное целиком, подобно мамонтенку, тело: достаточно отощавшее и вытянутое в одну линию, своим направлением подтверждало оно другую давнишнюю прямую, проведенную по карте тогдашней Российской империи карандашом самодержца, дабы означить собой прорыв в будущее, а именно, строительство первой в стране железной дороги, призванной ускорить перемещение между обеими столицами своих верных подданных, как по делам государственным и направленным на процветание Отечества, так и по делам низким и подлым, в кои по тогдашним уставам и домостроям включались и частное предпринимательство и вопросы личного обогащения..
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Диктант.

   Кто только не занимается воспитанием детей: родители, деды-бабки,няни, гувернантки, ясли-сады, школы и интернаты, внеклассные кружки-клубы и спортивные секции, попы и психотерапевты, милицейские органы, наконец. В пору же нашего взросления в этот список органично входили еще Родина и партия, представленные своеобразным драконом о двух головах - органом идеологическим, то есть комсомолом, и органом карательным, то есть пресловутой госбезопасностью.
   Анна Павловна вошла в класс не обычной интригующей кошачьей поступью, сразу же выдававшей в ней бывшую гимнастку рангом не ниже мастера спорта СССР, а как-то напряженно и вынужденно, будто передвигалась не по родному школьному паркету, а по раскачиваемой самыми злыми ветрами палубе среднего образовательного суднышка; и все, от отличницы и потенциальной медалистки Танечки Махровой до хулиганствующего трудного подростка Пети Заворыкина, еще не распрямившись из стареньких парт для приветствия своего классного руководителя, поняли: случилось нечто экстраординарное, типа мировой революции или незапланированной высадки на Марсе.
   - Доброе утро, ребята, - она заняла положенное учительское место за столом, но не села, как всегда, на обшарпанный стул с выцарапанной снизу и выцветшей за давностью лет надписью из нецензурных слов, а продолжала стоять, подобно провинившемуся перед строем, - уберите, пожалуйста учебники и тетради - у нас сегодня внеплановая городская проверка, мы будем писать диктант.
   - Вот еще, придумали, мы же не пацаны-шестиклассники, чтоб диктовку писать, - ропот возмущения так и прокатился по партам нашего восьмого "А", но угас, погашенный появлением в дверях завуча и неизвестного нам дядьки, походкой схожего со школьным военруком и преподавателем гражданской обороны.
   - Здравствуйте, садитесь и начнем работать, - всегда бледный и желтоватый из-за проблем с печенкой завуч сегодня выглядел намного белее обычного, - сейчас староста раздаст чистые листы, в правом верхнем углу каждый написшет сегодняшнее число, номер школы и класса, фамилию и имя, - в руках у дядьки оказалась кипа белой бумаги, которую он аккуратно положил перед Анной Павловной, - и не волнуйтесь так, класс "Б" сейчас пишет такой же диктант.
   Все еще недоуменно переглядываясь, мы получили листы, заполнили правый угол, написали посередине заголовок "Диктант" и приготовились к худшему. Но отрывок, который стала неспешно с четкими интонациями читать нам Анна Павловна, оказался легким; даже троечники смогли уловить по ее голосу где поставить запятую, а где - тире; что касается орфографии, то и слова в отрывке были нарочито простыми, словно перед составителями сего произведения была поставлена сверху задача обеспечить отсутствие плохих оценок и, таким вот образом, искусственно насадить столь долгожданную и поощряемую официальной статистикой стопроцентную успеваемость. На все про все, включая минут пять на самопроверку и борьбу с помарками, ушло минут, так, двадцать пять; еще чуть-чуть на сдачу работ и повторное образование стопки исписанной бумаги на учительском столе - мы выполнили задание досрочно и законно заслужили долгую получасовую переменку. От радости выскочив в коридор, мы понеслись кто в туалет кто в подвальную столовую снимать напряжение ватрушкой с творогом, сосиской с пюре, глотком табачного дыма или простой болтовней с приятелями. А через пару дней никто уже не помнил внезапной проверки, результаты которой то ли пропали вообще то ли появились в журнале под самый конец четверти. И ни один из нас не уловил связи между диктовкой и последовавшим дня через три после нее вызовом в директорский кабинет Верочки Воробьевой, девочки ничем не примечательной безусловно исчезнувшей бы навсегда из нашей памяти после выпускного, если бы не... впрочем, обо всем по порядку.
   В потоке глобальных и местных событий тот самый диктант сгинул бы в ворохе малозаметных мелочей, как фантик от конфеты или бумажка от мороженого в мусорном баке, заботливо установленном при входе в школу, но... мама Анны Павловны дружила с бабушкой Риты Семеновой из "Б" класса, а Ритин отец бухгалтерствовал в учреждении, где другими важными вопросами руководил папа Миши Звонникова из нашего, а уж Мишина мама, выгуливашая в скверике эрдель-терьера и коляску с младшим Мишиным братиком, знала, естественно, все семьи, проживавшие в разных парадных, сплоченных понятием "нашего двора". Так вот, постепенно все звенья этой цепочки, дрожа от напряжения и высшей степени секретности сообщаемого, пришли-таки в движение; и в самом конце учебного года - то ли после майских праздников то ли вообще во время июньских экзаменов, узнали мы о том, что прошлой осенью оказались не только детьми, подростками, учениками, а еще и подозреваемыми в антисоветской деятельности лицами.
   В ту благословеную пору, когда рубль в кармане означал целое состояние, благо после школы на эту сумму можно было заказать чашечку ароматнейшего зернового кофе из настоящей кофеварочной машины и пирожное к нему, потом побаловать себя несколькими шариками мороженого в тусклой металлической вазочке, делая выбор между белыми - сливочным с изюмом или с орехами и более темными - крем-брюле или шоколадным с серьезностью, подобной выбору профессии, ВУЗа, вступления в партию или экзаменационного билета и, уже перед самым домом, закончить светскую жизнь в гастрономе порцией томатного или виноградного сока, лившегося из вытянутой шеи перевернутой прозрачной колбы в якобы вымытый ничтожным количеством воды стакан по щелчку толстых пальцев очередной стандартно крупногабаритной тетки, обряженной в ржавовато-белый передник и неопределенного цвета косынку; а понятия тусовки, наркотиков или дедовщины были просто незнакомы для пользовавшихся русским языком, для отвлечения детей от улицы, наряду с кружками, секциями и собраниями, использовалось и так называемое вечернее трудовое обучение. Мы, например, раз в неделю после школы проводили время в неподалеку расположенной типографии "Печатный Двор", где упаковывали пачки свеженьких книг, проводили какие-то черточки на переплетах, что-то с чем-то склеивали, а чаще всего наблюдали отдельных поддатых личностей или вслушивались в их заливистые матерные переборы. Всю осень с конвейра сходили благородные темно-синие фолианты со знакомым профилем на обложке - переиздавался очередной том из бесконечного собрания сочинений великого Ленина, дабы новое - исправленное, дополненное и полиграфически совершенное, заняло оно свое место в каждом нашем доме и каждой квартире, прихорашивая интерьер и облагораживая думы и помыслы советских людей. Для этой-то светлой цели вырубались карельские и сибирские леса, гудели пожиравшие воду и электричество станки, а десятки тысяч труженников получали пусть небольшую, но стабильную и дважды в месяц выплачиваемую зарплату.
   Дело же началось в один из безрассветных мокрых и более похожих на ночь поздненоябрьских дней, когда старший продавец книжного на углу Большого и Введенской Вика Иванова стала распаковывать с утра доставленные с базы пачки и расставлять по полкам очередные пользующиеся почти что нулевым спросом книги. И надо же, из верхнего в пачке тома выпала какая-то бумажка; сама Виктория, недолго думая, просто бы запихнула ее подальше под прилавок носком нового фирменного купленного почти что с 30-ти рублевой переплатой австрийского сапога, но в тот момент рядом с ней оказалась зам. директора Иванова Нина Сергеевна. Воспитанная в традициях повышенной бдительности времен позднего культа личности, та коршуном спикировала на лежавшую на полу бумажку и, чуть не растянувшись в шпагате олимпийского уровня, схватила и поднесла добычу поближе к круглым роговым очкам так, как будто бы перед ней уже находился секретный список агентов иностранных разведок или, на худой конец, врачей-убийц. Добыча же на деле оказалась запиской, выполненой аккуратным детским почерком на тетрадном в клеточку листе, и значилось в ней следующее: "Ничему не верь. Все, что он говорит - пустые россказни и обман". Повинуясь скорее инстинкту или павловскому рефлексу, чем здравому размышлению, Нина Сергеевна отыскала в телефонной книге понадобившийся ей номер, набрала семь цифр и... дело завертелось. Лейтенант Анисимов, внештатная сотрудница Кулакова, майор Бережной, полковник Пуколкин и однажды даже сам генерал-майор Хвостыло открывали все приятнее да милее разбухавшую наощупь папку, дополняя ее длинный служебный номер и гриф "секретно" результатами экспертиз, версиями и сведениями агентурной разведки, розыскными данными и психологическими профилями вероятных преступников. Дело поднималось и расправляло крылья: первый том определил точное место закладки вредоносного послания, второй - время закладки с достоверностью до получаса и, как результат, круг возможно причастных к этому лицу, наконец, третий был заполнен результатами диктанта и однозначным выводом маститого штатного графолога об авторстве ученицы восьмого "А" класса нашей школы Воробьевой Веры Михайловны. Еще пара томов и авторитетное следствие вывернуло бы на свет Божий всю подноготную преступного антисоветского поступка: вечерние радиоголоса в родительской комнате, просмотр глянцевых каталогов да завезенных моряками журналов мод, анекдоты у папы на работе и в школьном туалете, желание приодеться помоднее да покрасивее, толкавшее граждан из полупустых и заполнявшихся очередями лишь в конце месяца или квартала магазинов прямиком в хищные лапы спекулянтов да фарцовщиков, и, вот, результат - правильная идеология, растимая в неокрепших детских душах ежедневно с 9-ти и до 3-х часов, уже с половины четвертого и подчас до утра начинала трещать под гнетом западного образа жизни и мишурой общества потребления. Заключительным же аккордом стало развенчание версии самой обвиняемой Воробьевой о том, что данная записка не имела никакого отношения к работе с собранием сочинений вождя, а была ею написана в классе на уроке, но не передана своей подруге Соколовой Елене, а касалась исключительно интриг обожаемого этой Еленой Геннадия Антошкина, их одноклассника и предмета любовных страстей женской части обоих восьмых классов, которой этот голубоглазый высокий блондин с мелкими кудряшками волос и прозрачным пушком на подбородке заменял иностранных и отечественных артистов, загорелых молодцов со страниц импортных каталогов и рекламных небритых дальнозорких ковбоев с выглядывающей из-под шляпы едва-едва дымящейся "Мальборо". Несостоятельность пояснений школьницы лишь подтверждалась и отсутствием сколько-нибудь толкового объяснения, как такая вот записка могла бы попасть в типографскую книгу из ученической тетрадки, учебника или дневника.
   Полковник Пуколкин, формально возглавлявший следственную группу, был человеком по своему мнению прогрессивным, то есть осознавал, что дети могут приносить в школу не только аккуратно выполненные домашние задания или спичечные коробочки с калом на яйца глистов, а в учебные часы заучивать формулы и политически грамотные речевки или петь патриотические песни на пионерско-комсомольских линейках; он даже допускал возможность некоего свободомыслия в сочинениях на вольную тему, потому и отнесся к делу о записке с известным оттенком брезгливости, но забота об увеличении фондов на деятельность и денежное довольствие сотрудников отдела требовала все более активной и реальной и канцелярской деятельности, а лейтенант Анисимов прямо-таки рыл землю в надежде на скорые трехзвездочные погоны, в общем, как сказали бы в иные времена "процесс пошел" и завершиться по тогдашней логике должен был бы суровым и справедливым приговором, но...
   Доведенная до белого каления Верина мама, в детстве своем вдоволь впитавшая аномальный и запредельный опыт предыдущей эпохи, понимая и всю абсурдность происходящего и, с другой стороны, слаженность действий механизма, желавшего своими жерновами перемолоть судьбу именно ее дочери, уже через несколько дней с начала формального следствия стала ощущать холодное похрустывание отчаяния где-то чуть ниже спины; потому повинуясь скорее инстинкту выживания, чем недолгим раздумиям, решила нанести единственно возможный в ее ситуации упреждающий удар: она разыскала в своей записной книжке отдельно записанный телефон и попыталась набрать код междугородки и следующий за ним московский номер, но молчание телефона, согласно указанию о повышении процента охвата населения связью, спаренного с соседями с верхнего этажа, было первым ответом системы на ее порыв. Прождав около часа, она поднялась было на два лестничных пролета, но передумала и отправилась в соседний двор к подруге, пока еще не лишенной привилегии обладания индивидуальным аппаратом. Дело было совсем-совсем поздним вечером, потому и дозвониться удалось всего лишь с третьей попытки. Услышав в трубке знакомый мужской голос, Верина мама тихо-тихо, словно передавая секретные сведения, зашептала: "Здравствуй, Михаил! Извини, что беспокою, да еще так поздно, но у нашей Верочки большая неприятность..."
   В итоге двухминутного разговора уже следующим вечером она получила в кассе Московского вокзала заказанный по броне ЦК билет в двухместное купе "Красной Стрелы" и отбыла в столицу, где первый ее муж и Верин отец обретался более десятка лет, будучи переведенным туда по результатам своей партийной работы в Питере. Веселый и бодрый Генеральный, не так уж давно возглавивший страну, считал свой аппарат действительно своим; потому никого не давал в обиду и не отказывал товарищам в помощи по делам любого характера, будь они хозяйственными, личными, уголовными или, страшно сказать, с политическим душком.
  
   В результате громкого окрика сверху дело об антисоветской группе в составе Веры Михайловны Воробьевой, Елены Вадимовны Соколовой, Геннадия Сергеевича Антошкина и прочих учеников восьмого "А" класса нашей школы, возникшей при попустительстве классного руководителя Анны Павловны Сверчковой и других членов педагогического коллектива ... школы города Ленинграда было тихо положено под сукно; начальник отдела полковник Пуколкин, в который раз проявив все мыслимые и немыслимые чудеса аппаратной изворотливости, отделался легким испугом и даже избежал исключения из разнарядки на государственную дачу в престижном месте на Карельском перешейке; зато майор Бережной схлопотал замечание, а главный рыльщик и копальщик - лейтенант Анисимов вместо планируемого продвижения поимел предупреждение о неполном служебном соответствии с занесением в соответствующую графу личного дела.
   Подробности эти так бы и остались тайной в святая святых органов госбезопасности, если бы не сама главная героиня, покинувшая наш двор задолго до перестройки и гласности. Перебравшись в Москву, к середине 90-х годов она, почти не прибегая к папиной помощи, уже почти построила свою собственную небольшую бизнес-империю; тут-то, вспомнив на досуге дела давно минувших дней, Вера напрягла отцовские связи и выкупила из архивов заботливо припрятанные на черный день заветные папки за скромные и по тем временам две тысячи долларов. Говорят, сувенир этот до сих пор украшает стенку ее служебного кабинета и пользуется уважением в глазах иноземных партнеров, которые, по врожденой наивности своей принимают все за чистую монету и гордятся тем, что имеют российским партнером видную диссидентку, ради прелестей свободного предпринимательства вставшую на борьбу с тогдашним ужасающим тоталитарным режимом.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Золото партии.

   В русском языке постсоветского пространства этот термин прочно связан с поисками золотовалютных сокровищ, запрятанных уцелевшими коммунистами до и сразу после путча или для продолжения вселенской революции или для собственного обогащения. Поиски эти, как известно, зашли в тупик, впрочем, и дураку ясно - мероприятие с самого начала было обречено на неудачу; люди, затеявшие большую стирку, являлись профессионалами и не пожалели ни порошка ни отбеливателя, ни ароматизатора ни смягчителя, лишь бы рассованные по всевозможным экзотическим островам и налоговым оазисам деньги предстали на выходе мягкими и пушистыми, то есть готовыми к преумножению во благо своих хозяев на ниве новой и якобы рыночной экономики суверенных демократий.
   В те годы вопросы тайных кладов и вкладов интересовали власть предержащих в такой же степени; при компетентных органах, говорят, существовало специальное подразделение, занятое не ловлей заморских шпионов, местных предателей или извергов-полицаев, а сбором и просеиванием всевозможных данных, включая байки и слухи, о сокровищах, вероятно покоящихся в земле русской или на равнинах разных диких полей и в пучинах своих и чужих морей-океанов. Потому-то, ревностно выполняя свой служебный долг, молоденький лейтенант Иванов затребовал из архива папку с неизданными записками г-на Джека Лисица, в детские годы бывшего российским подданным Эдуардом Лисициным. Второй день он перечитывал один и тот же отрывок мемуаров, как бы игнорируя написанное кем-то сбоку красной ручкой еще лет пять назад слово "херня".
   - Разница в возрасте между мною и старшим братом Эрнестом была столь велика, что моим уделом стало всего лишь сидение дома да занятия с папой и тетей Евдокией по программе гимназии, закрытой сразу же после ноябрьского переворота. Зима выдалась очень холодной, пронизывающий ветер с залива дул почти без перерывов; с дровами было плохо, и все боялись, что сделанных загодя, еще в сентябре, запасов хватит лишь до середины февраля, поэтому, не участвуя в поисках и покупках продуктов, мы с младшей сестренкой Женей, обмотанные теплыми шарфами, прижимались поближе к тлеющей печке в моих покоях и запоем читали приключенческие романы, действие которых практически всегда происходило в теплых или тропических странах, подогревая себя вместо сладкого чая образами пальм, лиан, пустынных каньонов, полноводных кишащих крокодилами рек и потных тел негров или индейцев. Родители, лишившиеся работы, оставались, тем не менее, весьма радушными хозяевами, просто прежние обильные и долгие застолья сменились теперь чайком с сахаром вприкуску и посиделками в дневное время - ходить по городу вечером считалось занятием достаточно опасным, не столько из-за рабочих патрулей, сколько за счет вооруженных грабителей, не стеснявшихся стрелять даже за пыжиковую шапку или кашемировое пальто. Только Эрнест, которому в январе исполнилось девятнадцать, почти не появлялся дома, а если и возникал в проеме двери, то чаще в двери черного хода, словно каждый раз и сам и приходившие с ним разнообразные личности подымали нам дрова из подвала на заднем темном дворе. Его гости производили впечатление кадровых офицеров или студентов, обычно они приносили с собой какую-то еду, и мама сервировала им стол в комнате старшего брата, а не, как водилось, в общей большой зале. Разговаривали там всегда тихо, полушепотом, только иногда из-под массивной двери доносились слова об оппозиции, обстановке, раскладе сил, нынешнем режиме и будущем устройстве. Ближе к марту в руках посетителей все чаще стали появляться завернутые в тряпье шкатулки, докторские саквояжи или всякиго размера свертки, чуть позвякивающие своим содержимым; как раз в это время новые власти еще строже ограничили выдачу продуктов разным иждивенцам, изредка карточки просто оставались неотоваренными, тут-то и выручили нас Эрнестовы друзья, периодически подбрасывавшие деньги на покупку еды и дров на рынке. Однажды, по-моему в апреле, сразу после дня рождения сестры к нам заявился незнакомый бородатый мужчина, которого отец еще в прихожей обнял и назвал штабс-капитаном; гость засиделся за полночь, и я, внезапно проснувшись от какого-то тяжелого сновидения и выйдя в коридор, в темноте услышал голоса, доносившиеся с кухни: "Надеюсь, Вы по-прежнему полностью уверены в надежности данного места? - спрашивал бородач. - Мы не можем позволить себе малейшей ошибки, особенно после арестов в Москве и Рыбинске."
   - Никаких оснований для сомнения, у них нет ни единого шанса достать партийный фонд, - раздался ответ Эрнеста, - товарищи могут разве что снести весь дом с пристройками, да на это ни сил ни ума у ЧК не хватит.
   - Тогда прощайте, Бог в помощь! - скрип двери черного хода и осторожные шаги на лестнице плавно растаяли во мраке квартиры, вызвав во мне лишь желание стремглав броситься в кровать, нырнуть с головой под одеяло и согреть свои детские страхи теплом его толстого пуха.
   В самый разгар белых ночей, когда мы почти не пользовались и так жестко лимитированным электричеством, отсутствовавший несколько суток брат появился дома сразу после полудня, небритое лицо и заляпанные грязью сапоги его говорили сами за себя; отец сразу прошел к нему в комнату, а выскочил спустя четверть часа - весь красный взволнованный и уже без галстука, тем же вечером мы, собравшиеся впопыхах, на извозчике добрались до какой-то избы в пригороде Петербурга, где выпили по стакану чая с крупным ребристым куском сахара вприкуску, дальше долго-долго шли пешком и, совсем выбившись из сил, на опушке леса были встречены крестьянином с телегой, на которой, не помню уже в котором часу добрались до железнодорожной станции, поразившей нас своею чистотой и надписью "Териоки", причем сделанной не русскими, как раньше, а яркими зелеными латинскими буквами. Поздно вечером на поезде семья наша прибыла в Гельсингфорс, ставший к тому времени столицей получившего независимость княжества Финляндского. Эрнест привез нас в какой-то доходный дом вблизи от порта, где вся семья разместилась в двух заранее снятых комнатах, сам же он, несмотря на протесты отца и матери, спустя пару дней поцеловал меня и сестру, словно бы прощаясь навсегда, и отбыл в неизвестном направлении. Я подозревал, что он вернулся в Петербург или, как здесь его называли, Красный Петроград, благо урывками слышал его спор с папой о необходимости выждать какое-то время или целиком поручить дело оставшимся надежным людям, снабдив их подробным планом. Однако, Эрнест поступил, как всегда, по своему разумению, и больше мы никогда его не видели. Отец и мать, как оказалось, смогли в этой суматохе прихватить с собой фамильные драгоценности и золото в николаевских десятирублевках, что и позволило нам, прождав брата около двух месяцев, пуститься в дальнейшие скитания и, к исходу 18-го года, обосноваться в Соединенном Королевстве. Красивая и просторная с рыбным рынком на брусчатке и православным собором на каменном возвышении - эта финская гавань, столь непохожая на замкнутый в себе и до противного мелкий залив у Питера, осталась в моей памяти местом вечного прощания с Эрнестом.
   Отец, не знаю уж из каких источников, в начале следующего года получил известие о том, что его старший сын был убит в перестрелке с чекистами недалеко от нашего дома на Петроградской. Он хмуро сообщил об этом всем и так и не пришел в себя от этого потрясения: захандрил в предрасполагающем к тому английском климате, затем тяжело заболел и умер в своей постели в присутствии матери и православного батюшки. В оставшихся от него записках я смог разыскать только весьма краткую фразу:
   "Поспешное бегство наше из Санкт-Петербурга - превратившегося из столицы Империи и места успокоения трех поколений нашей фамилии в очаг красного террора, было, видимо, связано с участием моего старшего сына Эрнеста в борьбе за возрождение в стране прежнего конституционного строя, а, может быть, и самой монархии, как естественного для России рода управления. Арест британского посла, господина Локарта, вероятно поставил под угрозу ареста и многих членов различных организаций, часть из коих я впоследствии встречал в Финляндии и здесь, в Англии. Возвращение сына в Совдепию, которому я как мог препятствовал, было связано с попытками вывоза за границу значительных и по объему и по стоимости ценностей, которые здесь пошли бы на активную борьбу с Советами. К сожалению, эти попытки так и не удались, а Эрнест предпочел пожертвовать жизнью, нежели быть арестованным и под пытками назвать места сохранения хотя бы части этих сокровищ."
  
   Иванов закрыл папку и придвинул к себе нарисованный им самим за пару последних дней план и краткую машинописную справку, обобщавшую итоги архивных розысков:
   - Лисиц Эдуард (Лисицын Эдуард Аполлинариевич) - сын потомственного дворянина Аполлинария Ивановича Лисицина, родился в г. Санкт-Петербурге 15.05. 1906, семья бежала из Петрограда летом 1918-го года в Финляндию, затем в Великобританию. По специальности - инженер-строитель. Благодаря отличному знанию французского и немецкого языков был привлечен к разведывательной деятельности, с 1942 по 1944 год находился на территории Франции, где занимался инженерной разведкой немецких укреплений в Бретани и Нормандии и подготовкой к высадке десанта союзников летом 1944-го года. В дальнейшем находился в Германии, странах Дальнего Востока. Контактов с советскими гражданами или оперативными работниками не имел. В конце 50-х годов, будучи тяжело больным (рак легких) подготовил к печати мемуары о своей работе на оккупированной территории в годы войны, которые так и остались неопубликованными в связи со смертью автора. Детей не имел, данные о других родственниках в архиве отсутствуют.
  
   Лисицын Эрнест Аполлинариевич - старший сын Лисицына А.И. родился 18.01.1999, студент юридического факультета С.-Петербургского Университета, принимал участие в контрреволюционной деятельности, со слов арестованного в ноябре 1918 года Заболоцкого А.Ю. погиб в Петрограде в перестрелке на набережной реки Карповки несколькими днями ранее, причем тело Лисицына Э.А. не было найдено из-за падения в означенную реку.
  
   Лейтенант еще раз вгляделся в план: река Карповка находилась минутах в пяти быстрой ходьбы от дома на Петроградской, в котором и жило семейство Лисицыных; видимо, Эрнест как раз и занимался разведыванием подходов к оставленному жилью, значит, ценности и были запрятаны по тому же адресу. Вряд ли в самой квартире - многократные обыски и ремонты не оставили ни одного необследованного места, а вот многочисленные подвалы, пристройки и выходы канализации... может быть, для перемещения сокровищ пытались прокопать какой-нибудь туннель в сторону реки?! В общем, дело еще не стоило сдавать в архив, а в случае успеха - приятная теплота от возможного повышения в звании, должности, новой квартиры для семьи взамен малогабаритной хрущевки захлестнула грудь, поднялась горлом до кончика языка и разлилась во рту сладкой слюной, перебившей кислоту остывшего с час тому чая с лимоном.
  
   Короче, в самый пик жары лета то ли 71-го то ли 72-года в наших дворах наметился большой ремонт, ходили даже слухи о том, что главный выходящий фасадом на улицу дом уйдет на расселение, но главный инженер ЖЭКа и пара сопровождавших его крепких молодых ребят успокоили жильцов и начали лазить по подвалам; затем целая бригада неизвестно откуда появившегося стройбата огородила флажками половину второго двора, вскрыла все люки и, в перерывах между подземными походами, стала клянчить у всех подряд сигареты, папиросы и водичку, клеить местных девчонок и пугать бабушек с внучатами визгом инструментов вперемежку с отборной матерщиной. Мальчишкам же доставались скабрезные анекдоты, байки о крысах с волчьими зубами и рыбах, способных очистить человечьи кости от мяса за пару минут, и прочих зловонных мутантах-чудищах, якобы обитавших на городском дне и не терпящих вырваться наружу. Сердобольные старушки, созерцая тем временем худющие потные тела солдатиков, несли им блинчики да булочки, сводившие время работы к недолгим моментам между едой. За месяц ребята пополнели, округлились, вытащили из-под земли небольшую горку грязи и битого царского кирпича, которую же и забыли вывезти. Однажды они, видимо, раскопали и впрямь нечто важное - во двор прибыли несколько человек в бэушной военной форме и кирзовых сапогах, которые немедленно спустились в подвал. В наших дворах ничего не оставалось незамеченным; поодаль стал потихоньку собираться народ, кто-то рассказывал о кладе некоей царской фаворитки, другой - о секретной неразорвавшейся немецкой бомбе, третий - о тайном складе оружия. Час-другой минули как одно мгновение, никто не отлучился домой ни попить ни пописать; только внезапно по нашим и так натянутым нервам резанула сирена скорой помощи, машина въехала во двор, встала у кучи задом к подвалу, и в ее распахнутые двери грязные донельзя военные втащили чье-то тело, после чего все стремительно разъехались, а солдаты забили дверь длиннющими черными от несчищенной смазки гвоздями. Еще с неделю они чего-то там закапывали и заделывали, перебросили часть кирпича на местную свалку; только перед самым уходом веселый парень по имени Толик сболтнул дворничихе в обмен на пузырь чернильного цвета плодово-ягодного вина, что в углу дальнего подвала раскрыли какой-то лаз, проползли по нему метров пять, но внезапно сорвавшийся деревянный брус ударил по голове лейтенанта Иванова, а появившаяся снизу вода стала быстро заполнять отверстие. Бедный лейтенант не пришел более в сознание, да так и окочурился в военном госпитале; все работы же было велено свернуть и прекратить, а стройбат отозвать на место дислокации в лужских болотах.
   Так закончилась эпопея по поиску "Острова Сокровищ" на Петроградской стороне. Насколько мне известно, вопрос этот продолжает, несмотря на смену поколений да и самого строя, волновать обитателей и нашего и соседних дворов: не так давно один из олигархов местного масштаба заказывал обследование всех сохранившихся подвалов параллельно геофизикам, экстрасенсам и лозоискателям; о результатах судить не берусь, впрочем, дальнейшее тихое обветшание всего квартала красноречиво говорит само за себя. Перспектива поисков представляется мне еще более сомнительной: если верить одной группе профессоров и академиков, наступающее глобальное потепление превратит и наш двор и весь город в илистое дно безбрежного моря-океана; если же прислушаться к их научным оппонентам, то предстоящий новый ледниковый период закроет эту территорию шапкой из снега и льда - в любом случае, выжившим будет не до кладов и чужих фамильных ценностей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Разведчик.

   История наша, уважаемые, берет свое начало в уже подзабытых и ставших во многом мифическими годах, когда мы догоняли и почти что догнали Америку и, успокоенная собственными достижениями и отчетами о них, власть наша впервые разрешила гражданам своим хотя бы зрительно прикоснуться к ихней жизни. И вот, прослушав на работе положенную политинформацию, а затем отстояв в живой очереди три-четыре, а то и пять часов, передовая часть нашей общественности, которой выпала удача жить в Москве, Ленинграде или паре других крупнейших городов, смогла на короткое время погрузиться в мир архитектуры, графики и дизайна или какого иного аспекта американской действительности; после чего большиство самостоятельно приходило к выводу, лаконично изложенного в народной мудрости тех лет, а именно: "Нет в Известиях - правды, нет в Правде - известий!"
   Именно в такое вот время, вполне в духе пролетарского интернационализма, студентка медицинского института Лялечка Анисимова и заявилась домой в квартиру на пятом этаже без лифта, где ее семье по ордеру принадлежали две сугубо смежные комнаты и четверть территории общего пользования, не одна, а в сопровождении однокурсника, с которым близко познакомилась не в кафе или на танцплощадке, а в анатомичке на вечерних отработках по курсу оперативной хирургии. Был он высок, строен, курчав, носил очки в тонкой зарубежной золотой оправе и, в принципе, весьма хорош собой, если бы не непривычный в наших дворах шоколадный цвет его кожи. Родители к появлению такого ухажера по имени Койбо Маунаше отнеслись сдержанно, но и без истерик, валерианки для матери и очередной бутылки крепкого для отца; малый не пил, хорошо говорил на их родном языке, был из интеллигентной и достаточно состоятельной по тамошним меркам семьи: с бабкой - знахаркой, дедом - помощником ветеринара и папашей - единственным на всю округу фельдшером, привезшим из центра в нагрузку к знаниям еще и левые убеждения; к тому же по дороге в Ленинград ему удавалось пару раз заезжать в Париж да разок - в Лондон, то есть был парень явным воплощением далекой заграничной жизни и, судя по всему, влюбился в их Аллочку вполне искренне, не будучи заинтересованным лишь в получении городской прописки и права на жилье в городе великого Ленина. Так появился в наших дворах настоящий негр, за глаза все равно обзываемый "чернокожим" и "черно...", но при встрече воспринимавшийся как истинный иностранец; теперь через столько лет я понимаю, как он отличался от настоящего африканца узкими губами да вполне бледнолицыми чертами лица - сейчас я принял бы его за перекрашенного в темный цвет голландца или прибалта, вместе с этим цветом поменявшего и прическу. Прогуляв с полгодика молодые слегка огорошили родителей новостью о Лялечкиной беременности; событие это заставило подать в ЗАГС заявление да поджидать даты назначенной брачной церемонии. Тут-то и грянула громом среди ясного неба международная телеграмма, своим белым с красной полосой бланком известившая, что старший Маунаше был подстрелен в результате какого-то инцидента и, находясь на смертном одре, потребовал присутствия при своей кончине старшего сына. Нерасписавшийся Койбо срочно попрощался с новой семьей и вылетел к отцу через Москву, Вену, Рим и местные аэропорты, а еще через неделю газета "Известия" без каких-либо комментариев сообщила о новом вооруженном конфликте в Африке с участием сразу нескольких молодых государств, которые по расчетам советских ученых должны были бы с легкостью перейти от каменного века к социалистическому строю, подобно пешеходу, без проблем пересекающему Невский проспект по заранее расчерченной для него зебре и согласно зажженному для него же зеленому сигналу, а вместо того начали выяснять отношения с помощью полученных на добрые дела российских пушек, минометов и калашей. Не дождавшись никаких вестей от любимого, Аллочка родила, причем роды оказались преждевременными и тяжелыми; пока мать и ребеночек созревали к выписке, на родине их отца воцарилась военная хунта, поносившая передовую шестую часть суши за продуктовую помощь хитрющего американского империализма, поставлявшего вместе с едой все те же пушки, минометы и автоматы, отличавшиеся разве что клеймами заводов-производителей.
   Прошло несколько лет, Лялечка успешно закончила институт и стала участковым терапевтом, замуж она так и не вышла - появлявшиеся пару-тройку раз потенциальные претенденты на ее руку и сердце самым странным образом исчезали при упоминании о неординарного цвета ребенке; смирившись с такой долей, она стала отличником народного здравоохранения, в свободное время тратя все свои силы на маленького Александра. Тот, слава Богу, не создавал ни матери ни бабушке больших проблем: не капризничал, практически не болел, с удовольствием ходил на рисование и музыку и никогда не приставал к взрослым с вопросом: "Где же мой папа?". Пользуясь наработанными на участке связями, ей, пусть и не без труда и подношений, удалось записать Сашу в английскую школу, расположенную вроде бы и рядом, но формально - в соседнем микрорайоне, как раз по дороге в поликлинику. В классном журнале мальчик значился как Александр Койбович Анисимов, по национальности - русский. Нельзя сказать, что Алла не интересовалась местонахождением своего несостоявшегося супруга - она была самой внимательной на положенных врачам лекциях о международном положении, читала иностранные новости в газете "Известия" и даже иногда просматривала еженедеьник "За Рубежом". Саня пошел уже в третий класс, когда ее направили на курс повышения квалификации аж в саму столицу; в купе "Красной Стрелы", достав заботливо приготовленный бабушкой бутерброд с курицей, Ляля развернула свежую прессу и в самом низу третьей полосы увидела заметку о недавней смене власти в далекой африканской стране, возобновившей дипломатические отношения с Советским Союзом. Обрадованная такими новостями, она созвонилась с Питером, получила копию свидетельства о рождении и в один прекрасный день разыскала скромный арбатский особняк посольства, где и записалась на консульский прием. Приятный, ростом и прической схожий с ее Койбо, сотрудник, внимательно выслушивал ее в течение четверти часа, после чего взял документ и на прекрасном русском языке заверил госпожу Анисимову в том, что предпримет все возможные усилия для розыска отца ее ребенка, ставшего, вероятно, одной из жертв антинародного режима. Продиктовав свои адреса - и временный московский и постоянный ленинградский, Аллочка с надежной вышла на тихую и пахнувшую чем-то иностранным улочку, долго гуляла по центру и, единственный раз не воспользовавшись переполненным столичным метро, поздним вечером добралась до общежития, сменив по дороге два автобуса и два троллейбуса. Закончив курсы и сдав положенные экзамены, она вернулась домой, вышла на работу и, через пару дней, обнаружила в ящике квитанцию на заказное письмо. Красивый заграничного качества конверт с гербом и надписями на иностранных языках выплеснул ей в руки почти пустой лист белейшей с водяными знаками бумаги, на котором было неряшливо и с ошибками напечатано, что поиски господина Койбо Маунаше закончились безрезультатно - территория его бывшего проживания стала эпицентром многолетнего кровавого конфликта с тысячами жертв, имена и точное количество которых вряд ли будут когда-либо установлены. Заканчивалось послание, как и положено, уверениями в искренней преданности и наилучшими пожеланиями самой госпоже. Удрученные мама с бабушкой, перечитали письмо несколько раз и спрятали до лучших времен, объяснив сыну и внуку, что отец его погиб на родине от рук наймитов международного кровожадного империализма.
   Сашка, ставший к тому времени высоким худощавым подростком, выглядевшим на пару лет старше своего возраста, воспринял эти известия внешне спокойно, только сверкнул белоснежными зубами и, как бы вспомнив о делах более неотложных, неожиданно сказал, что бросает заниматься музыкой и потребовал записать его в боксерскую секцию. Таким он и запомнился и мне и моим приятелям: курчавый темнокожий пацан с красивым, в маму, славянским лицом, лет на пять или шесть помладше и всегда ходивший с высоко поднятой головой, искавшей малейшую опасность подобно перископу подводной лодки, остервенело дерущийся при любом косом взгляде или неосторожном слове, которыми была и остается столь богата наша кичащаяся показным интернационализмом страна, и, одержав очередную победу, вытиравший кровь на лице или косточках пальцев так идущим ему длинным белым шарфом, сохранявшим цвет лишь благодаря неимоверным прачечным усилиям женской половины семьи. Драки эти неминуемо попали в поле зрения детской комнаты милиции, последовали вызовы в сие подростковое заведение, а дальше парень мог бы покатиться по так называемой скользкой дорожке, если бы не бабушка. Никто не знал, как пришла ей в голову такая блестящая идея - гениальное запоминается лишь календарной датой или самою сутью своей; короче - она объяснила внуку, что когда тот вырастет, его с его внешностью и отменным английским наверняка возьмут в разведчики и зашлют бороться за мир в самое-самое осиное гнездо империалистов, то есть прямо в Америку. Александр уверовал в свое высшее предназначение прямо на лету; он изменился, вырабатывая в себе каменное спокойствие и железное хладнокровие, запоем стал читать доступные творения наших авторов, начиная от простеньких "Над Тиссой" и "Приключений Майора Пронина", перешел к сравнительно серьезным Брянцеву, Ардаматскому и Кожевникову, закончив эпопею всеми похождениями полковника Исаева и совсем уж современными трудами Богомила Райнова. Естественно, подобная метаморфоза стала притчей во языцах и среди одноклассников, заменивших его детскую кличку "Коба" на уважительное прозвище "Разведчик". Под этим-то именем и вошел Сашка Анисимов в тогдашнюю историю нашего двора. И старшие и младшие ребята при встрече уважительно говорили ему: "Привет!" - или махали правой рукой, хотя образ его, естественно в его же отсутствие, частенько связывался у нас с неизвестными героями анекдотов - безымянными поломоями, полотерами и уборщиками мусора, в своих задних проходах выносивших секретные бумаги с американских и западноевропейских заводов. Мы все уже рассеялись по институтам, когда ветшающее на глазах строение, бывшее домом Сашки - Разведчика и еще трех-четырех десятков семей, пришлось-таки поставить на капремонт; из маневрового фонда жильцы разъехались в разные районы города; следы его, таким образом, затерялись, а воспоминание о будущем шпионе сохранилось во мне как еще одна иллюстрация бытия эпохи развитого социализма...
  
   В тот день я решил поехать на собеседование в Иерусалим на машине; автобусом пришлось бы выезжать еще затемно, а для меня основным источником жизненной силы являются как раз утренние часы жаворонка, где-то с четырех и до половины седьмого. Был понедельник, но мне отчаянно везло, и просохшее после последних предпасхальных дождей шоссе практически без пробок и угнетающего ожидания на светофорах вознесло нас вместе с поскрипывающей ручной коробкой скоростей "Мицубиши" к центральной автостанции, откуда веером разлетались дороги во все замысловато расположенные районы города. Я, руководствуясь опытом первой поездки, повернул направо и встал на спуске третьим или четвертым в ожидании зеленого света. Тут-то как раз и раздался звонок мобильника, секретарша вышколенными интонациями врожденно хриплого хамовато-прокуренного голоса уведомила о переносе интервью с утра на три часа пополудни; чертыхнувшись про себя и засовывая телефон в специальный карман с подкладочной стороны куртки, я чуть отвлекся и запоздал с началом движения буквально на мгновение, которое, однако, решает все: сзади призывом к неприятностям завизжали тормоза, моя машина ойкнула и заглохла, пытаясь от удара сорваться вниз с ручного тормоза, голову тряхнуло как-будто оба родителя одновременно потащили ее в разные стороны за уши, и наступила тишина. Машинально нажав аварийную кнопку, я выбрался из-за руля и повернулся назад - из открывающейся двери врубившейся в мой бампер "Хонды" показались огромные темные очки, покоившиеся на курчавой седине головы представителя эфиопского колена израилевого, затем появился и их обладатель - поджарый немолодой респектабельного вида мужчина с заготовленной виноватой улыбкой на лице, обнажавшей его безупречные белоснежые зубы последней голливудской модели. По мере приближения она ни с того ни с всего вдруг стала сменяться широкой естественной счастливой улыбкой узнавания, неожиданного свидания с чем-то прошлым и приятным, что окончательно поставило в тупик мое и так протрясенное ударом до глубины сознание. Эфиоп двинулся ко мне, широко разбрасывая руки, словно готовясь обнять нас вместе с машиной, и на чистейшем питерском языке нашего двора нарочито громко произнес: "Привет, вот так встреча! Не узнаешь??? Я же - Анисимов, ну, Сашка - Разведчик!"
   - Сашка? - моя интонация удивления и недоверия, видимо, настолько поразила и протрезвила его, что он мигом посерьезнел и протянул как по взмаху волшебника саму собой появившуюся из верхнего кармана пиджака визитку с восточной вязью на иврите и английском: "Доктор Алекс Менаше. Хирург - ортодонт", - и номерами нескольких мобильных и стационарных телефонов. Пораженные и причиной и самым событием такого свидания, мы продолжали бы женою Лота стоять на перекрестке, но писки всякого регистра клаксонов, скрип открывающихся окон, взмахи рук и гортанные крики водителей быстро вернули нас в нынешний Иерусалим; спустя несколько минут машины стояли на обочине, а Сашка дописывал на карточке телефон страховщика, свой домашний адрес и телефон, приглашая сегодня же вечером прибыть на виллу в Гило и познакомить с отцом. Он понял мой немой вопрос и на прощание, уже почти сев за руль, сказал: "Извини, очень тороплюсь, сегодня еще две операции. В двух словах, папаню звали Коби Менаше, в паспорте его переделали на более соответствующее тогдашнему местное произношение. Когда он внезапно вернулся, там такое было, сам, если захочет, расскажет. В итоге, он прибыл в страну вместе с первой эфиопской алией и стал искать нас, но не получил ни одного ответа на письма. Через Красный Крест ему ответили, что Анисимовы выбыли на другое место жительства, не оставив адреса. Но в перестройку он запустил все по второму кругу, я как раз закончил стомат факультет, мы встретились в 89-ом, то-то слез было! Мама не поехала, она перенесла тяжелую онкологическую операцию, а я здесь с 90-го. Работаю в большой клинике, у меня трое светленьких детей, мама гостит иногда по полгода; да, жена тоже русская, медсестра из Подмосковья. Все-все, поехал; не забудь, вечером у нас!"
   Хонда заревела 150-ти сильным мотором, зажглась габаритами и левым поворотником и исчезла в потоке машин. Как тесен мир и как громаден наш двор; недаром моя записная книжка - символ возрастного или же врожденного недоверия к винчестерам, хардам, симкам или iPODам - все распухает и распухает адресами, а истории - сказки из жизни его обитателей скоро уже не поместятся ни на одну самую модерновую флэш-карту. И слава Богу, пусть следы их обнимут землю, опояшут хоть всю Вселенную; уверен - это будут не худшие следы; потому, следуя тогдашнему призыву незабвенных Queen: "Давайте держаться вместе"!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Мама, па па си!
   .
   Поверьте мне, читатели - не знаю как там наука, а уж литература всегда говорит правду. Вот и теперь, по мере взросления, продолжающегося нынче до самого выхода на пенсию и связанного как с приобретением жизненного опыта, так и с нарушениями сна из-за начинающихся простатических забот, мне, словно герою Стивенсона, все чаще снится одно и то же; правда, Джим видел по ночам пенные буруны у берега злосчастного острова да старого попугая Флинта, а я - прежний детский двор и слезливый крик маленького мальчика в белой панамке: "Мама, па па си!".
   Семья Кальмановых жила в проходном дворе-колодце на третьем этаже дома без лифта и капремонта; папа Кальман, по случаю добавивший к фамилии русское окончание, впрочем, не спасавшее от пристальных и всепонимающих взглядов начальников первых отделов, где-то инженерил да еще преподавал по совместительству черчение в вечернем ПТУ, по мере возможности и здоровья обеспечивая семью, мама же, так и не оправившаяся до конца после поздней беременности и тяжелых преждевременных родов, шила на дому и, в поисках света и свежего воздуха, в любое свободное время гуляла с маленьким Сашей среди наших кустов сирени, двух тополей и клена или уходила в настоящий сквер напротив - единственный стоящий источник кислорода для обитателей нескольких близлежащих кварталов. Незачем говорить, что его травяные газоны, дорожки, скамейки и песочницы всегда были до отказа заполнены детьми самого разного возраста, не упоминая верхнего эшелона дышащих, состоявшего из мамаш, бабушек, нянечек, воспитательниц детского сада и не привлеченных к делу воспитания пенсионеров.
   Саша рос мальчиком нервным, как сказали бы сегодня, отличался повышенной возбудимостью, но детская неврология и психиатрия того времени еще не достигли уровня диспансеризации и лечения подобных нарушений, потому, получив краткий курс расслабляющего массажа в грудном возрасте, был оставлен без наблюдения и предоставлен естестственным жизненным процессам взросления - уходу мамы и часто приходившей бабушки, заменившим опробованную схему воспитания из яслей и детского сада на домашнее потакавшее всем желаниям ребенка и, по мнению тогдашних академиков, лишавшее общественного компонента ущербное развитие. Его с самого детства привлекали красивые яркие вещи, трехлетним карапузом он уверенно выбирал в череде белых и серых рубашечек какую-нибудь случайно залетевшую в партию зеленую или малиновую, будучи чуть постарше обматывал свое больное ленинградское горло, вечно завлекавшее в себя всех микробов - возбудителей гайморитов, тонзиллитов, фарингитов и трахеитов, только шерстяным в крупную красную клетку шарфом или дулся на мать, заставлявшую облачаться в стандартное темное пальтишко и мышинную школьную форму. То же самое просходило и с игрушками: яркий немецкий старинный трамвай и огненно-золотая пожарная машина с резким гудком хранились бережно и даже не выносились на улицу, прочие же модельки, солдатики, ведра и совочки терялись без малейшего сожаления, будто и были предназначены не для игры, а сразу для помойки. Другие дети были более щедры или расточительны - иногда в песочнице появлялись переливающиеся разными цветами кубики, машинки или фигурки, моментально становившиеся объектом Сашиного внимания; тогда-то в результате конфликта между страстным желанием хотя бы временного обладания объектом и страхом контакта с чужаком над нашим двором или соседними садами и скверами поднимался к небесам истошный пронзительный преодолевающий любые акустические фильтры и барьеры крик: "Мама, па па си!!!" Этот ор, в своем нервном пароксизме лишенный звука, соответствующего букве "р", обладал фантастически высоким тембром, распространявшимся в запредельные для уха человечьего частоты, в иную эпоху с ее экстрасенсами, колдующими членами партии, частными астрологами и народными целительницами с дипломами о совершенно другом образовании, он стал бы делом всей жизни целого института исследователей или, даже, разработчиков психотронного оружия; тогда от него просто задыхались моторы "москвичей" и львовских автобусов, капризные дети растерянно слушались любых приказов своих мамаш, а тетка Василиса - наша дворничиха по прозвищу "Избушка", еще до эпохи всеобщего целлюлита демонстрировавшая одинаково запоминающиеся мясо-жировые накопления и со стороны спины и с живота, передвигавшаяся между парадными и подъездами поступью и скоростью древнеримской стенобитной машины, вдруг ощущала вторую молодость в давно разрушенных диабетом и остеопорозом коленных суставах. И каждый раз пугавшаяся такого ора мама просила или временно обменивала игрушки, а Саша, насладившись самим фактом передачи игрушек в его руки, через некоторое время неохотно, но уже почти без слез, расставался с ними, словно находил в тех вещах скрытые для иного внимания или понимания дефекты. Постепенно молва о нем проникла в окружающие ближние да дальние дворы, его крик стал своего рода достопримечательностью нашей Петроградки; и в школу внезапно выросший и повзрослевший в последнее дачное лето Александр пришел в стандартном сером полушерстяном костюмчике и с букетом розовых гладиолусов, над которыми, казалось, так и было крупными буквами по воздуху написано его известное всей округе прозвище: "Мама, па па си".
  
   В школьные годы чудесные нашему герою, подобно сказочному персонажу, было суждено совершить три ошибки, каждая из которых определила его дальнейшее существование. Первая добавила маленькому Саше, и без того известному под своей кликухой, популярности, позавидовать которой мог бы любой тогдашний артист: а он всего лишь пытался правильно ответить на поставленный вопрос. Итак, в конце года на показательном уроке с районным методистом учительница Марина Олеговна своим требовательным голосом произнесла: "Скажите-ка мне, пожалуйста, дети, что такое флора"? В ответ поднялись две-три руки, отличница Леночка с первой парты бодро отрапортовала: "А папа маме духи Флора подарил". Еще парочка неправильных определений, и на весь класс остался один Саша, вытянутая рука которого уже колебалась на уровне верхнего края доски. Между тем покрасневшая от нежданного конфуза Марина Олеговна решилась на последнюю попытку и, улыбаясь из последних сил, намного тише обычного произнесла: " Ну, хорошо, сейчас Кальманов даст нам, наконец, верное определение этого слова", после чего вскочивший Александр одернул пиджачок, встал по стойке смирно и хорошо поставленным громким голосом прямо-таки отбил ставшую легендарной фразу: "Флора - это то, чем в уборных поливают". Класс замер, учительница онемела, методист что-то лихорадочно записывал в тетрадь посещений; через какую-то секунду все, больше не сдерживаясь, разразились шквалистым смехом, а наш герой, не желая принимать участия в этом издевательстве, выбежал в туалет, где и дал волю долгим и сопливым рыданиям. Почему никто не поверил, у них в том самом месте и правда стоял флакон голубоватой жидкости с цветочным запахом, которым мама приучала его пользоваться после естественной надобности. Придя в себя, Саша вышел из сортира с накрепко усвоенным уроком - не высовывайся!
   А в пятом классе весной, уже подростком, он впервые серьезно влюбился, конечно, в одноклассницу, причем предметом его внимания стала веселая яркая рыжеволосая с оспинками-веснушками на носу и пухленьких щечках Женя Верба. Роман этот продлился несколько недель, за которые Саша раз двадцать донес до квартиры ее портфель, покупая на лотке по дороге эскимо на палочке или крем-брюле в хрустящих клетчатых вафлях, а иногда забегая в угловую булочную к послеобеденному привозу еще чуть теплых с вытекающим с обеих сторон повидлом слоечек. Под предлогом занятий, ему даже удалось несколько раз побывать у нее дома, но в один прекрасный день, когда он уже было нашел в себе силы признаться Женечке в любви и верности, та резко разорвала так прекрасно складывавшиеся между ними амурные отношения, ответив на его недоуменный вопрос: "А бабушка сказала, что нечего нам, украинцам, дружить с евреями". Саша, конечно, знал о своей национальной принадлежности, но, подрастая в абсолютно нерелигиозной семье и оберегаемый родителями от этой периодически раздуваемой власть предержащими проблемы, не придавал ей ни малейшего значения, оставаясь по мировоззрению обычным советским ребенком; поэтому фраза, сорвавшаяся с девичьих губ, не обидела его сердце и не опустошила его душу, напротив, приняв ее как легитимный повод для отказа, он тем же вечером простодушно поинтересовался мнением на сей счет обоих родителей. Сметливый и сообразительный, с еще нерастраченной детской памятью на лица и факты, не ищущий взрослой логики в вихрях событий, а воспринимающий их естественную канву, иногда называемую божьим промыслом, к лету Александр уже усвоил внеучебный предмет, коим и стала краткая история еврейского народа от Моше Рабейну до Дрейфуса и от Торквемады до врачей-убийц. Попутно он узнал, что вопросу национальности уделяется место не только в статистических таблицах, и в классном журнале его родной "А" разделен на 14 русских, 7 украинцев, 5 белорусов, литовца, польку и трех евреев. Полученные таким образом сведения надолго отвадили его от светленьких красоток в частности и женского пола вообще, позволив вбросить освободившиеся силы не в распространенную парадигму тинэйджерского существования, и поныне состоящую из выпивки, курения и обжимания в подъездах, приводящую к ранней и нежелательной беременности, а направить их на предметы более возвышенные, до поры до времени нравящиеся и родителям и властям.
   В Сашином случае таковым стал кружок по изучению истории изящных искусств при Эрмитаже, открытом для школьников, начиная с 5-го класса. Хотя греческие красно и чернофигурные вазы вместе с римским мрамором не слишком впечатлили нашего героя, мифы и легенды древних быстро перешли с библиотечных полок прямиком в юношеское сознание; средние века добавили к ним библейские сказания и сюжеты - поэтому к знакомству с полотнами великих мастеров он пришел основательно подготовленным, в составе культурной прослойки, разительно отличающейся от так называемого простонародья, как правило, интересовавшегося в музее двумя вещами: кроватью, на которой трахались и делали детей цари, и "копченым" - то есть мумией фараона египетского. Итальянское Возрождение и малые голландцы, французский романтизм и русская иконопись, классический портрет и импрессионизм, фовизм и примитивизм, противоречащий канонам всесильного и, потому, верного учения модернизм и побуждающий к ненужному вольнодумству полузапрещенный авангард - в иной голове это скопище терминов и течений образовало бы гремучую хаотическую смесь; его же мозги расставили полученные знания в логическую цепочку, соединили исторические события с датами жизни и смерти гениев, добавили к воинам путешественнков и архитекторов, а библиотечные стеллажи вместо пахнущих нафталином и плесенью оков для рвущихся на улицу мышц оказались путеводными звездами в необъятном мире истории искусств и яркостью своею заменили тогдашнее весьма бледное настоящее. К моменту окончания школы путь Александра был предопределен - факультет искусствоведения университета явно ждал такого студента долгие-долгие годы. Робкие призывы родителей одуматься и пойти выучиться на простого инженера, профессию, всегда обеспечившую бы ребенка куском хлеба и к тому же позволяющую получить звание офицера запаса без службы в армии, споткнулись об холодный отказ - сын, как это сформулируют позднее, выбирал сердцем. Далее в ход пошли просто неотразимые аргументы - Университет, а особенно его гуманитарные факультеты, были территорией, куда проходили не по конкурсу, а по блату; лицам же определенной национальности, называемым "инвалидами пятого пункта", вход на нее вообще запрещался полностью. Подысканные родственниками и знакомыми примеры из прошлых лет отметались им с ходу, а характеристика-рекомендация из кружка при Эрмитаже казалась броненосцем, легко рассекающим враждебные волны черного или серо-свинцового моря.
   Получив стандартный "четверочный" аттестат зрелости, Саша в первый же день приема подал документы на выстраданный факультет и блестяще провел собеседование; последний месяц подготовки пролетел незаметно; к первому августа конкурс составил 17 человек на место, уступая только таковому в театральный и не идя ни в какое сравнение с 6-ю на биофак или 4-мя в медицинский, не говоря уж о еле-еле набранной единичке с двумя десятыми на инженера текстильного производства. Русский язык и литературу устную он сдавал на "отлично", и принимавший экзамен средних лет мужчина после нескольких дополнительных и не относящихся к билету вопросов и еще более долгих внутренних колебаний вписал в экзаменационный лист именно эту оценку. Вторым шло сочинение - Саша был достаточно искушен в этом деле, чтобы не попасться на привлекательную вольную тему и запутаться в освещении революционных традиций или героизма своего современника; он выбрал типового Островского с его разоблачением нравов тогдашнего мелкого дворянства да купечества, что и описал, пользуясь заученным материалом из двух или трех рекомендованных чуть ли не самим министром просвещения хрестоматий. Потому появившаяся четыре дня спустя на информационной доске "тройка", положившая конец любым надеждам вне зависимости от успеха двух последних экзаменов, стала для него своего рода шоковой терапией и прозрением. Оспорить результат - но творения соискателей не выдавались на руки простым людям и просить, как в детстве, было некого, да никто и не сомневался, что мнение экзаменатора не подвластно никакой критике; оставалось лишь забрать документы и ждать следующего года или решать, что же делать дальше. К ужасу родителей, Сашка, не смущаясь, заявил что пойдет в армию и не будет доставать справки о несуществующих воспалениях или коликах или пытаться устроиться в полусекретный "почтовый ящик". Судьба, однако, была благосклонна к нашему сумасброду: призванный согласно сроку и возрасту, он попал в железнодорожные войска и два года оттарабанил в сибирской тайге на абсолютно несекретной должности старшего дивизионного киномеханика. Вернувшись без каких-либо подписок о неразглашении, он, тем не менее, не распространялся о деталях службы в СА или своем успехе у забайкальских девушек, не пьянствовал напропалую и не болтался вечерами по улицам с глуповатой дембельской ухмылочкой, задиравшей участковых да передовиков из народной дружины. Как-то раз мы с ним случайно оказались в одной компании, наскоро сбитой с целью погудеть то ли на очередную годовщину Октября то ли на день Конституции: явно приняв лшнего и видя во мне единственного более или менее давнего знакомого, Сашка, уже полулежа на диване и смешивая в организме очередной стакан чернильного портвейна с доставаемой по случаю пепси-колой, разоткровенничался и произнес: "Скажу тебе, студент, как человек, трижды высовывавшийся и трижды битый - нормальные герои всегда идут в обход". Фраза эта, спустя несколько лет перекочевавшая с экрана в народный обиход, тут же запала в мою душу живой классикой; не знаю, была ли она закономерным результатом восприятия жизни каждым художником или просто гениальной случайностью, иногда ниспровергающей теорию вероятности. Так или иначе, в ответ, уже не слишком соображая от малости съеденного и обилия выпитого, я, зевая и порыгивая, по-хамски ответил ему: " А ты вспомни, как в детстве просил у мамы, пусть поможет еще". Он не ответил, не полез в драку, а как-то поежился, сник, затолкнул в себя остаток налитого, заглатывая вместе с ним и порыв внезапной откровенности; после чего встал и ушел из компании и из моей жизни. Сашино отсутствие в нашем дворе было с удивлением замечено кем-то через год или полтора, так же тихо и в неизвестном направлении однажды исчезли со двора и его родители; мы вообще не ощутили этой потери, ибо не было в ней ничего ни скандального ни героического.
  
   И вот сегодня, спустя всего лишь тридцать с небольшим лет, когда наяву я и думать забыл о мальчишке в белой панамке, а в снах все чаще вижу детство и юность с героями их населявшими, в книжном магазине, расположенном в холле мадридского Прадо - неизбежном месте посещения идущим на запах общепита или уже рассеянным от накатившей сытости загрантуристом, мое внимание привлек увесистый с лаково-черной суперобложкой том "Комментарии к законам светопередачи: от Учелло до Утрилло", только что изданный в Нью-Йорке и поражающий воображение не только качеством печати иллюстраций, но и прикрепленным к нему евроценником. И я несказанно рад, ведь с задней стороны на меня смотрит знакомое лицо, правда, обладатель его с годами приобрел абсолютно лысый череп и не слишком опрятную бородку, придающую ему некую мужественно-брутальную ауру, столь популярную в среде нынешних российских актеров - профессор искусствоведения Алекс Колман, преподаватель университета округа Колумбия и консультант Вашингтонской галереи и нескольких частных музеев, почетный член Лондонской и Парижской академий изящных искусств. И вспоминая ту последнюю встречу, я мысленно прошу у него прощения, одновременно записывая в герои сказок нашего двора. Теперь-то, я уверен, он знает, у кого и чего просить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Несчастный случай.

   Борька заявился на дежурство в пресквернейшем настроении: во-первых, я попросил его начать смену не, как обычно, в девять утра, а с семи тридцати - последние предэкзаменационные уроки в школе вождения инструктор взял да перенес с вечера на удобные лишь для него часы. Во-вторых, он еще с вечера крупно переругался с женой Верой, и все по вроженной доброте своей - дал заведующему в долг 50 рублей, не уведомив домашних, и как раз за два дня до получки той приспичило прикупить чего-то у туалетных распространителей на своей работе; сунулась под шкаф, где в маленькой записной книжке хранилась от чужого глаза семейная заначка и, не обнаружив на месте двух бумажек по 25 каждая, закатила такой скандал, как-будто пропил или изменил Родине с ЦРУ или Моссадом. Встав через не могу и только лишь почистив зубы ледяной водой - горячая, как водится всяким летом, была отключена на трехнедельную профилактику, он кое-как оделся, добежал до метро и втиснулся в и без него набитый под завязку первый вагон, чтобы не терять времени на пересадке. Спустя сорок минут Борис Сергеевич вошел в больницу через приемный покой - так быстрее - поднялся по идущей вокруг служебного лифта хозлестнице на второй этаж и, не снимая плаща, протиснулся в двери закрытой для посторонних реанимации. Его уже ждали, и дымящийся стакан дефицитного и принесенного в знак благодарности чьим-то родственником растворимого индийского кофе был очевидным тому подтверждением. Я ввел коллегу в курс дела, в принципе, вводить было не во что - за 24 часа никто не поступил, прежние, а стало быть хорошо известные сменщику при работе сутки через сутки, больные не ухудшились, из свободных мест все эти дни оставалась только экстренная реанимационная койка, короче, ровно в половине восьмого мои ноги уже неслись в направлении поджидавшего меня у соседнего магазина инструкторского жигуленка.
   Больничка наша, прозванная в народе "имени коня Яшина", то ли в честь малоизвестного революционера то ли в честь его лошади, являла собой зрелище достаточно печальное: постоянно ведущиеся косметические ремонты никак не могли придать ей благопристойный вид начала века и царского режима; приспособленные для ее дальнейшего расширения бывшие хозяйственные флигеля, вмещавшие ныне и палаты и лаборатории, ветшали и клонились к земле быстрее основного здания, а пристроенный приемный покой с блоком рентгенологии по прихоти глинистой почвы и подземных вод постепенно отделялся от главного корпуса все более широкой трещиной, в которой уже застревали каталки с больными или поступающей из еще одного барака-кухни едой. План капитального ремонта учреждения недавно был в очередной раз отодвинут на следующую пятилетку, поэтому, по мнению местных злопыхателей, мы должны были бы переехать в новое здание примерно в сроки, сопоставимые с переходом от общества развитого социализма к коммунизму. Однако, несмотря на столь непрезентабильный внешний вид и фронтовые условия работы - дежурили по городу мы каждый день и, следовательно, относились к системе скорой помощи, здесь как-то сам по себе собрался очень слаженный и квалифицированный врачебный коллектив и, по словам больных, попасть к нам, особенно в кардиологию, считалось редкой удачей. И хотя место расположения больницы едва ли можно было назвать удачным: окна большинства палат смотрели на давно закрытое для захоронения кладбище, вызывавшее вполне определенные ассоциации и, как следствие, повышенную потребность в снотворных и успокаивающих пилюлях, три соседних предприятия в любой момент были готовы отравить нас аммиаком, фреоном или хлором, шумный центральный проспект трещал от веса трамвайных сцепок и тяжелых грузовиков, а из провалов и разломов в асфальте, по слухам, периодически выделялся радиоактивный газ радон, да и район представлял собой единую геомагнитную аномалию; сотрудники же наши в силу незнания или российского пофигизма все больше думали не о потенциальных угрозах, а о славившихся хорошим снабжением ближайших продовольственных магазинах, где у директора Марка Моисеевича можно было неплохо отовариться и до и после работы, не говоря уже о вылазках за едой в рабочее время. Сам Борис был весьма доволен своей должностью, поэтому и я, получив распределение в "коня Яшина", где тот уже оттрубил два полных года, несказанно обрадовался и вошел в покосившиеся стены словно в родной дом, зная - сосед по двору не подведет меня и на этот раз. И, правда, спустя шесть - восемь месяцев, потребовавшихся на приобретение необходимых навыков, я уже чувствовал себя настоящим доктором и, изредка встречаясь с ним около дома во дворе, без всякой иронии приветствовал его: "Добрый день, коллега". И на работе уже на абсолютно равных правах рассуждал о бардаке в стране и бедах системы здравоохранения, дефиците и очередях, дрязгах при записи на путевки и машины или о несбыточной возможности получить новую квартиру. А вокруг - и на родном и на больничном и на всех в поле зрения дворах стоял самый передовой в мире строй, которому отчаянно завидовали угнетаемые черные, желтые и даже немногочисленные белые трудящиеся других стран, правил нами в меру добрый и еще не впавший в окончательный маразм царь, носивший титул "Дорогой Леонид Ильич", зарплата была небольшой, но достаточной для элементарного существования, а имущественное расслоение пока что не било в глаза, знакомства и связи позволяли достать и приличные продукты и сносную одежду; в общем, мы были молоды, веселы, умеренно фрондерски настроены, уверены в завтрашнем дне и, видимо, все-таки счастливы.
  
   Несмотря на безукоризненный звук, доносившийся из-под капота только что отремонтированного жигуленка, Зинаида Павловна подъезжала к работе в пресквернейшем настроении. Еще бы, сыночек Виталий снова отличился - опять сделал подружке-сокурснице ребенка; сама девица и, более того, ее родители Зинаиде категорически не нравились, значит, придется еще раз объясняться с Клавдией Павловной - заведующей гинекологией, и по-тихому договариваться об аборте. Да и муж вернулся с очередной конференции хозактива лишь под утро; она уже не ждала всю ночь как в прежние годы, лишь по шуму в коридоре и нетвердой походке по маршруту вешалка-туалет-кабинет, в котором тот спал последнюю пару лет, поняла - алкоголь в нем превышал любые допустимые для печени концентрации. Она теперь не надеялась на семейный карьерный рост, а было время, когда молодой комсомольской активисткой женившей на себе перспективного инструктора райкома и продвинув его за несколько лет до обкома партии, мысленно претендовала на серьезное место в Москве; но истинно заложенный в русском человеке ген пьянства плюс общий стиль работы сыграли свою злую шутку: злоупотребления перешли в запои, скандалы, загулы и выговоры - хорошо хоть не дожидаясь бури сумела перевести дурака на хозяйственную работу в горисполком, что считалось в их кругах катастрофическим понижением, а под жалостливые взгляды не пришедших на помощь друзей-начальников выбила и 4-х комнатную квартиру в архипрестижном семиэтажном сталинском доме да и себе пост практически освобожденного секретаря парткома больницы, где много лет ни шатко ни валко проработала заведующей физиотерапией. Развод же был чреват еще большими поражениями, тогда улетучились бы и надежды на приличное теплое заграничное место для сына, через год заканчивавшего университетский иняз.
   Нет, отнюдь не постоянные бытовые проблемы прогрызали сегодняшнюю червоточину в ее голове; виной всему было вчерашнее совещание руководства городского здравоохранения в Смольном. Зинаида Павловна с самого начала поняла, что речь пойдет о чем-то неординарном - в повестке дня вместо знакомых и навязших в зубах вопросов качества и снабжения стояло лишь выступление товарища Говоркова, первого зама по идеологии. Такая смена не предвещала ничего хорошего: Говорков был медлителен, пунктуален, произносил длинные и витиеватые фразы, а действующий лучше любых снотворных и успокоительных голос его иногда взрывался резкими крутыми фразами, словно подчерпнутыми из речей времен показательных процессов. Усевшись в зале среди знакомых секретарей парткомов, она с тревогой наблюдала как докладчик методично обустраивался за кафедрой, раскладывая в нужном порядке бумаги, передвигая справа налево стакан с водой, пощелкивая по микрофону и, наконец, произнося для проверки заветные раз-два-три. Зинаида Павловна приготовилась услышать что угодно, но уже первые слова главного регионального идеолога застали ее врасплох:
   - Итак, уважаемые товарищи, настало время посмотреть правде в глаза! Вы знаете, что партия и правительство, руководствуясь высшими принципами нашего социалистического гуманизма, некоторое время назад разрешили выезд из страны с целью воссоединения семей гражданам еврейской национальности. Не будем сейчас говорить о цифрах, товарищи, наиболее важен тот факт, что в рамках этого воссоединения Советский Союз покидают, в основном, не рабочие или крестьяне, а наша трудовая интеллигенция, которую мы же воспитывали, учили, формировали и направляли на путь истинный. Мы, значит, готовили ее профессионально и идеологически, а теперь миллиарды народных рублей словно выброшены на ветер, товарищи! Каждый отъезжающий - это дыра в бюджете нашего государства; да, мы справимся с потерями, и не такое выдерживали и снова шли вперед, но каждый такой субъект - наш с вами политический просчет, пусть малый, но успех антисоветской подрывной деятельности, триумф агрессивного империализма и сионизма, удачная идеологическая диверсия, компли..., извините, товарищи, компроментация нашего строя. И мы не должны позволить, товарищи, - докладчик на секунду замолчал, достал носовой платок и промакнул им крупные капли пота, выступившие на ребристом от восклицательных морщин лбу, - не дадим осуществиться мечтам западных провокаторов! Гуманитарная цель нашей инициативы обернулась нынче другой стороной, двуликий Янус капитализма задал нам очередную задачу - защитить саму советскую экономику и её интеллектуальную сферу. И обязан прямо сказать Вам - потери эти велики, прежде всего, в самых крупных городах страны и, особенно, касаются системы здравоохранения. Трудно сказать сейчас, как смогла сложиться такая ситуация, пусть компетентные органы расследуют и в свое время доложат нам об этом, но процент граждан еврейской национальности в нашей медицине неоправданно высок - руководителей профильных мединститутов, готовящих подобные молодые кадры, тоже ждет обстоятельный разбор полетов - а на сегодняшний день и у нас в Ленинграде согласно справке, подготовленной горздравотделом, на иных отделениях он составляет чуть ли не свыше половины! Куда же исчезли школы великих русских врачей - Боткина и Пирогова; что будем делать, товарищи, как бороться с еврейским засильем?! Взгляните, в поликлиниках на должностях участковых терапевтов, несущих основную нагрузку, трудятся практически одни русские женщины, а в рядах врачей-специалистов, которые ходят по домам только по принуждению и то при объявленных эпидемиях, их доля снижается, - он опять вытер платком и лицо и шею, одновременно вглядываясь в заботливо подготовленную бумагу, - до 73-х процентов; а в больницах, - не отрываясь от печатного текста Говорков жестом профессионального актера воздел к небу руки, - в больницах в отделениях проктологии, урологии, гинекологии, в кожновенерических и в диспансерах уже от половины до двух третей составляют сомнительные лица. Тяжелая ситуация в кардиологии и реанимации, особенно в головной нашей больнице, носящей имя великого пролетарского вождя - примерно 50 процентов! А знаете ли Вы, что в народе подстанцию скорой помощи на Петроградской так и называют "еврейской"! А в славном своими пролетарскими традициями городе Горький некий доктор в содружестве с другими нацменами пропагандирует вместо русской медицины китайскую, во всеуслышанье называя этот шаманизм альтернативной практикой! Я даже не упоминаю исторически сложившееся положение со стоматологами, зубными врачами и зубными техниками - перестаньте шуметь, товарищи, или правда, как говорится, глаза режет?
   На этой фразе Говорков перевел дух и буквально впился своими черными роговыми очками в первые ряды партийно-хозяйственной аудитории; по бледным или, наоборот, покрасневшим лицам, желвакам скул, крупным каплям жидкости на лбах и затылках, ерзанию вспотевших окороков и промежностей, лишенных принятых нынче защитных крылатых и бескрылых прокладок, понимая справедливость брошенных упреков.
   - И отдельно должен обратить Ваше внимание на проблему так называемых смешанных семей; браки между гражданами разных национальностей, как оказывается на деле, не привели к ассимиляции и формированию единого советского человека, напротив, мы получили некоторое количество лиц, считающих себя евреями и идентифицирующих себя с еврейским народом, одновременно имея законное право числиться в паспорте русскими по матери или по отцу. Это, понятно, создает определенные трудности при сборе анкетных данных и ужесточает требования к нашим работникам отделов кадров. Более того, по некоторым данным, именно такая нееврейская часть этих смешанных семей выступает инициатором выезда из СССР, и компетентные идеологические органы серьезно анализируют сложившееся положение и недостатки воспитательной работы. Так вот, товарищи, с учетом подобных граждан, процент медиков коренной национальности снижается, вообще, до позорного и угрожающего для безопасности страны предела, про другие отрасли я не уполномочен доложить настоящему собранию, но, поверьте, в нескольких других сложилась столь же нетерпимая ситуация. Необходимо срочно проанализировать соотношение личного состава в подчиненных Вам учреждениях, мы, действительно, вопрос этот пустили на самотек, недоработали, товарищи. Вот, Вы, например, Зинаида Павловна, - Говорков внезапно ткнул пальцем и вытянулся в ее сторону подобно нависшей над объектом стреле башенного крана, - ответственный товарищ и супруга весьма и весьма ответственного лица, а, бьюсь об заклад, не можете прямо с места привести требуемые данные?!
   - Не могу, Андрей Андреевич, потому что не получала указаний подготовить такую справку, - она от неожиданности даже не привстала, а вжалась в плюшевую спинку откидного кресла, по мере перемещения пальца и взгляда докладчика к более отдаленным рядам, ощущая страх в застывших коленях и что-то влажное и липкое внизу и так разношенного живота.
   - Видите, товарищи, какое серьезное положение, со времен войны, я бы сказал, не имели мы дела с таким масштабным проколом. И как прикажете реагировать нам, - зал прямо-таки замер, отработанным шестым партийным чувством понимая - именно сейчас последуют какие-то руководящие указания, - так вот, товарищи, есть мнение, - в зале установился полный штиль, и каждый ерзавший или скрипевший задницею своею, осознал ею любимой, что мнение это было высказано на самом-самом верху и носило характер не пожелания или предмета для обсуждения, а требованием, неисполнение которого немедленно сказалось бы на пятой точке любого, независимо от ранга или должности в иерархии, - есть мнение, что с таких лиц, раз уж они собрались покинуть пределы нашей социалистической Родины, следует взыскивать полную стоимость прежде предоставленного им бесплатно высшего или специального образования. И как не Вам - передовому отряду интеллигенции города-героя и города великого Ленина, выступить с такой инициативой, написав открытое письмо в ЦК нашей партии и в Правительство. Пускай возвращают народу народное же добро, коль не желают разделить с ним и тяготы и праздники построения светлого будущего. Для отъезжающих данное условие послужит уроком, для колеблющихся лишним поводом воздержаться от роковой ошибки. Текст письма практически согласован и будет роздан Вам в перерыве, просьба прочитать его внимательно, дополняя, при необходимости, по всей жесткости указанной проблемы. Давайте соберемся, товарищи, минут через двадцать или тридцать и, не затягивая, обсудим и проголосуем окончательный вариант документа.
   Зинаида Павловна не спеша повернула направо, въехала в больничный двор и запарковалась на отведенном ей месте у входа в административный корпус и направилась прямехонько в отдел кадров, по ходу неторопливого продвижения кивком приветствуя попадавшихся на пути подобострастных сотрудников.
   - Придется в ближайшие дни поднять все личные дела, подготовить справку для горкома, впрочем, дела у нас обстоят не так уж плохо: на 600 с небольшим человек процент подозрительных лиц не превышает десяти, у нее в хозяйстве всегда относительный порядок. Ужасное положение складывается только в отделении реанимации, воистину, змеиное гнездо, - перед глазами, как на фотографии, предстал весь коллектив отделения. - Заведующий, очень толковый врач и русский, но женат вторым браком на еврейке и, мало того, отец ее посещает синагогу да снабжает оттуда всю родню мацой, значит, может и еще чем-нибудь, не дай Бог, подрывным. Два штатных доктора, гребут по полторы ставки, оба по документам с правильным пятым пунктом, но у одного очень подозрительная на еврейство фамилия, хотя клялся что из обрусевших немцев, а у другого при хорошей фамилии такая физиономия - вылитый Давид или Соломон. Есть еще два совместителя - один из них вообще чистый еврей, хоть и разведен, но имеет родню жены в Америке и известно, что получает посылки оттуда. В общем, в свете вчерашнего собрания - прямо катастрофа, недаром воспитанная в духе сталинских соколов Клавдия Ивановна, вечно молодая заведующая прозекторской, неоднократно пыталась увязать эпизодический рост смертности от инфарктов с выходками западногерманских реваншистов, американских империалистов и израильских агрессоров на международной арене. Вот где ее недоработка, повод для волнений и очаг всех возможных неприятностей - надо бы навести порядок, поменять или разбавить кадры. Ладно, сейчас забегу на пару слов в кадры, а все остальное - чуть позже после обязательной утренней пятиминутки.
  
   Борис, завершив утренний обход и не приступая к записям в историях болезни, ничего срочного, собрался было сопроводить заведующего на девятичасовую конференцию, поправил прическу и вышел в общий коридор. В это же мгновение с грохотом от столкновения каталки с металлическим ободом двери на противоположном конце показалась спецбригада кардиореанимации с 12-ой подстанции, и вид у возглавлявшего процессию доктора Бронштейна с вываливавшимися из карманов халата шприцами и ампулами не предвещал ничего мало-мальски удовлетворительного.
   - Здорово, Боря, прости за подарок, не смогли довезти до Костюшки, пришлось к тебе по жизненным, отек легких, едва не потеряли, и ганглиоблок делали и спиртягу в жилу зашарили, сейчас все распишу, гляди, какой клиент, - на половине каталки полулежал худющий с остатками пены у рта африканец. - Короче, дипломат, сын министра обороны из очередной пронашенской банановой республики, сидит в Москве, решил посетить Ленинград - экскурсия, апартаменты в Европейской, вечерком снял девочку да, видать, перенапрягся, утром началось - девица перепугалась, смылась, но скорую вызвала. У него врожденный порок, тяжелая недостаточность, сидит на таблетках, парочка сопровождающих охранников подъедет с бумагами, отек тяжелейший с мерцалкой, тахисистолию уменьшили, но вы оказались ближе всех, извини. В нем морфий, пентамин, спирта 10 кубов, поляризующая, дигоксин свой постоянно.
   Тем временем иностранца завезли в реанимационную палату и на счет "три" перебросили на единственную находившуюся по центру койку; больной дремал, и дыхание его постепенно становилось ровнее, хрипы на расстоянии уже были едва слышны - так что вбежавший к ним заведующий решил-таки заглянуть на пятиминутку.
  
   Зинаида Павловна не любила и боялась реанимации - будучи врачом, сама страшилась смерти и всего к ней приближенного, потому и выбрала для себя ни к чему не обязывающую физиотерапию. Новость, ошарашившую всю больницу, восприняла поэтому как удар злодейки-судьбы или как явно враждебные происки - еще бы, для иностранцев уже лет пять существовало специальное отделение в относительно новой больнице на улице Костюшко, расположенной, с точки зрения транспортировки больного или тела, значительно ближе к международному аэропорту. Не должны были все эти инородцы смешиваться с рядовыми гражданами, с другой стороны, нельзя запускать их и в "Свердловку" - закрытое учреждение, где проходили лечение и профилактику люди, сами представлявшие собой государство или, на худой конец, за конкретные заслуги свои этим же государством облагодетельствованные. Отговорку о тяжелом состоянии больного африканца и госпитализации по жизненным показаниям восприняла скептически - от этих врачей, а подстанция с реанимационными машинами сплошь укомплектована все той же дефектной национальностью, можно было ждать любой подлянки. Потому после пятиминутки уже от себя связалась по телефону с нужными инстанциями и появилась в отделении вместе с главврачом и с четкими инструкциями в голове.
   - Сергей Иванович, Вам выпала высокая честь - лечить дипломата из весьма дружественной нашему государству страны, это, как Вы понимаете, и высокая ответственность. Руководящие инстанции обеспечат всем необходимым, уже приглашена для консультаций профессура из Академии. Для лучшей координации мы решили, что Вы сами должны находиться на отделении постоянно - хотя бы в течение первых двух суток; плюс к этому каждые 12 часов посменно на телефоне будут главврач и начмед. Я уже поняла - перед нами тяжелый хронический больной с сомнительным прогнозом, но неблагоприятный исход лечения неизбежно скажется на доверии к нам со стороны города, если вообще не перерастет в проблему политическую!
   - Конечно, Зинаида Павловна, мы осознаем, только прошу Вас - донесите до всех органов точную информацию о тяжести и состояния и основного заболевания, охрана, вот, подвезла его медкарту - сложная комбинация пороков сердца, одна реанимация уже была во Франции лет шесть назад, пусть они там проникнутся мыслью - все может случиться и подготовят ту сторону. - Сам же, сохраняя серьезно-деловое выражение лица, подумал, - вот сучка, перепугалась за свое теплое место, ни хрена не делает, собирает сплетни как паучиха, чтобы потом удушить липкой паутиною своею любого мало-мальски порядочного и приличного человека, получая удовольствие или от его ухода или от превращения в очередного забитого пресмыкающегося. Ты-то не преминешь воспользоваться неудачей для разгона отделения, зуб на наших врачей давно заточен, тут тебе и карты в руке и в райкоме поддержат - не уберегли.
   Зинаида Павловна прошла сквозь строй из врачей и медсестер, по дороге не преминув сделать втык старшей сестре за мусор и окурки на лестнице и, посчитав задачу по наведению шороху выполненной, с ледяным выражением лица ретировалась в свои пенаты, чтобы уже оттуда неустанно осуществлять любимое занятие - общее руководство. По мановению ее продолженной телефоном руки в течение часа у койки больного собрались аж трое профессоров, сопровождаемые местным, теперь уж чисто медицинским начальством. Задавленные ответственностью момента, шутка ли - иностранный дипломат, консультанты тихо общались между собой, стремясь поскорее покинуть палату и надиктовать дежурному Борису как можно более обтекаемое и пессимистическое заключение, благо в глазах каждого читалось что клиент - не жилец, хотя и оставалась вечная надежда на какое-нибудь чудо; расписались все, включая и начмеда и главврача, как будто обилие росчерков перебрасывало потенциальную вину за летальный исход с одного на другого. Заведующая аптекой самолично достала из дальнего сейфа тщательно оберегаемую заначку и передала в реанимацию дефицитные медикаменты, о чем и не преминула сообщить в партком; вести из отделения разносились по всей больнице, парализуя даже с утра подвыпивших санитарок, и только лишь расположенный в отдельном здании морг работал в прежнем спокойном режиме.
   Часам к двенадцати, когда Борис просто ошалел от писанины, а Сергей Иванович - от головной боли, спровоцированной нежданно-негаданно выпавшей на его долю лечебной и политической ответственностью, сердце пациента внезапно предприняло еще одну попытку сбросить с себя многолетнее ярмо ограничений, называемых лекарственной терапией, и забиться в ничем не сдерживаемом сверхбыстром хаотическом ритме, пусть неэффективном и недолгом, но свободном от любых правил электрики и механики. Тут же запели тревожные кнопки мониторов, на экранах забегали частые деформированные комплексы, медперсонал бросился проводить экстренные реанимационные мероприятия, но почувствовавшие отсутствие пут кусочки сердечной мышцы засокращались и затрепетали согласно своим собственным желаниям, наплевав на то, что такая их работа оказалась губительной для всего человеческого тела. Сил их хватило примерно на четверть часа - поиграв в вожделенную свободу, сердце просто застыло в экстазе беспорядка и остановилось, отмечая свое финальное состояние ровной прямой линией кардиографа. С лица умершего, тем временем, исчезла маска страдания, и оно постепенно пришло в умиротворенное состояние исполнившего свой жизненный путь существа.
  
   Зинаида Павловна давненько не попадала в подобную ситуацию: вытянувшись по стойке "смирно" она, вместе с главврачом и начмедом, стоя во дворе перед главным входом в больницу, наблюдала за вылезавшими из официальных машин людьми. Кроме секретаря посольства и какого-то советника в составе делегации оказались и руководитель департамента из МИДа и городской зампред комитета по здравоохранению, профильные инструкторы из горкома и райкома партии, а также несколько одинаково вышколенных молодых людей, представившихся переводчиками и референтами. Лица отечественных товарищей были суровы и соответствовали стандарту и тяжести ситуации, лица африканцев - спокойны и стереотипно учтивы; видимо, все свое недовольство они уже высказали в более высокой инстанции, а разбор полетов с полагающимися оргвыводами местное начальство проведет в установленное время. Выдавив из себя сочувствие - сама чернокожих не жаловала и относилась к ним с брезгливостью, хорошо, хоть не пользовалась ни общественным транспортом ни общепитом - и даже некое подобие влажности на глазах, она прошествовала на отделение в центре группы, уже из середины с довольным видом наблюдая смятение и робость заведующего отделением Сергея Ивановича. Теперь-то придется подыскивать новую кандидатуру на его место да и на рядовые должности тоже; что устоит сама - не сомневалась, благо охраняла свою поляну скрупулезно, выпалывая и выкорчевывая вероятных конкурентов на высокую должность еще до их прорастания и оформления в потенциальную угрозу. Зайдя в палату, оба дипломата встали у головы усопшего, сложив руки у груди, прошептали какие-то слова, похожие на молитву, поклонились покойному, после чего один из молодых людей отдал санитарам приказ о погрузке тела в прибывшую вместе с ними спецмашину; оставшиеся же не без труда втиснулись в кабинет заведующего, где секретарь посольства, едва дождавшись конца передвижений, произнес длинную фразу на французском языке и замер, дожидаясь ее перевода на русский.
   - Дамы и Господа! Сегодня у нас горестный день, ушел из жизни наш коллега, сын одного из наших руководителей. К несчастью, он страдал очень тяжелым врожденным заболеванием, и последние годы его жизни стали подлинным триумфом современной медицины, значительно продлившей его пребывание среди нас. Отказ от операции - единственного метода, сулившего возможное улучшение, был его личным нравственным выбором, который нам следует лишь уважать. И нахождение в Вашем отделении прошу считать несчастным случаем; мы чрезвычайно благодарны и персоналу скорой помощи и Вашим сотрудникам, которые сделали все возможное, чудеса же - дело рук не людских, а божьих! - С этими словами он демонстративно крепко и долго пожал руку Сергею Ивановичу и продолжил, - я убедительно прошу Вас составить список работников, включая доставивший амбуланс, оказавших последние услуги нашему товарищу, так как мы, со своей стороны, имеем намерение в знак нашей дружбы наградить их ценными подарками. Еще раз благодарю всех за попытку спасти господина Нгомо и желаю Вам благополучия и здоровья.
   Произнеся речь, дипломат, уже не садясь, неторопливо застегнул все пуговицы своего серого со стальным отливом однобортного пиджака и, возглавив делегацию, направился к выходу и к машине. Труп покойного, тем временем, загрузили в спецтранспорт, и вереница черных волг вынеслась из больничных ворот, поворачивая на проспект в сторону аэропорта.
   Ошарашенная подобным исходом дела Зинаида Павловна так и осталась стоять во дворе, пока не услышала похожий на шепот голос начмеда: " Надо же, пронесло, еще, глядишь, останемся с благодарностью и с подарками для коллектива".
   - Да, да, все хорошо, - машинально ответила она и, повернувшись к уже вышедшему из бледности и депрессии Сергею Ивановичу, обычным для себя голосом указала, - не забудьте составить список дежуривших сотрудников, узнайте данные бригады с подстанции и, как мне кажется, следует включить в перечень и руководство всей нашей больницы.
   - Конечно, конечно, Зинаида Павловна, - инструктор райкома по здравоохранению тоже не мог больше сдерживать улыбки облегчения, - я рад, несказанно рад такому окончанию, и мы, со своей стороны, отметим отличившихся в приказе к следующим праздникам.
  
   Так, благодаря помощи высших сил в лице молодой африканской державы, неожиданно благополучно и без каких-либо кадровых перемен, завершилась очередная история из жизни нашего отделения. И я и Борис, и Сергей Иванович смогли проработать вместе еще достаточно много лет, а расформировали нас совсем в другую эпоху, уже при демократизации и гласности.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Долгая счастливая жизнь.

   С разных сторон наших дворов, если быть точным, то в 4-ом и в 18-ом, жили однофамильцы Алексеевы, учились в одной школе и в одном классе, вместе гуляли, играли в футбол, дрались и списывали домашние задания у отличниц, вместе хотели стать то пиратами то космонавтами, вместе транжирили родительские деньги - сначала на кино "детям до 16-ти" и мороженое для девочек, затем на курсы для поступления и репетиторов, вместе сдавали зачеты и писали курсовые, вместе защитили дипломные проекты и распределились в один и тот же оборонный НИИ, предоставлявший 110-ти рублевую зарплату плюс прогрессивку в обмен на вторую форму допуска. К дню сегодняшнему оба, и Игорь и Олег, из серьезных ребят превратились в степенных отцов семейств и, к тому же, совладельцев скромного компьютерного бизнеса, не без нервного и физического напряжения кормившего и поившего теперь целых шесть Алексеевых: двух мужей, двух жен и двоих детей, прикипевших к нашему двору и, потому, не желавших приобретать эксклюзивные жилые метры в ближних трущобах с евроремонтом или на новорусских стройках...
  
   ... Уцелевшая в предыдущих боях кавалерийская сотня ставших легендой и именем нарицательным пархатых большевистских казаков выдвинулась, было, к чудом сохранившейся мельнице, готовясь скрытно ударить с севера в тыл наступающей пехоте; но ведомая железной юношеской рукой и цветными кнопками джойстика системы "Супер Про" танковая бригада, прикрыв собою нуждавшихся в отдыхе автоматчиков, ударила южнее в стык между двумя обескровленными полками и, прорвавшись к берегу реки, развернулась, растеклась на две стороны, образуя котел, внутри которого максимум через полчаса не останется ни одного сопротивляющегося. Мишка сегодня играл за немцев и, встав пораньше, добился таких успехов на поприще блицкрига, что глаза их реальных фельдмаршалов брызнули бы моноклями даже от самого поверхностного знакомства с картой боевых действий. Разгромив конницу и несколько мелких подразделений, он, не забыв сделать "Save", оторвался от манящего кровопролитием и победоносным счетом экрана, выбрался из директорского на колесиках кресла и проследовал на кухню, чтобы к третьей за это утро чашке кофе с молоком добавить парочку бутербродов - декабрьская темнота обманчива, и момент выхода из дому определяется не рассветом, а всего-то расположением часовых стрелок. Перекусив, он бросил взгляд на висевшие над старинным, но все еще непрочищенным камином, массивные с зеленоватой плесенью времени на бронзовой отделке настенные часы и с удовлетворением отметил, что в запасе у него остается еще минут сорок - можно было бы развить танковый прорыв, но Михаил не стал поднимать долгоиграющий файл, а влез в меню мобильника и стал просматривать поступившие с вечера и до утра эсэмэски. Реклама, еще реклама, распродажа джинсов, МР3 диски за полцены, курсы фотошопа, пара напоминаний из редакции, и ничего от Леночки. Странно, и их почтовый ящик на mail.ru вечером также был пуст. Бедняга, верно пашет не разгибаясь перед Рождеством, но вот-вот подведет итоги года и, наконец, прилетит; он встретит ее прямо у стойки, первым у выхода, подхватит вместе с чемоданом и унесет на десять дней в заранее снятую квартиру на Васильевском; а в начале января проводит в аэропорт еще на полгода в далекий Остин, штат Техас, и по окончании стажировки они поженятся и проведут вместе долгую счастливую жизнь, объездят вместе если не весь мир, то хотя бы большую его часть, вырастят детей - мальчика и девочку, построят свой красивый загородный дом с яблонями и крыжовником на участке, в котором потом через много-много лет будет так приятно ужинать за большим деревянным столом с детьми и внуками, без всякого сомнения уже гражданами полностью объединенной Европы, а то и более глобального государства...
  
   Он реально помнил себя с детсадовского возраста: круглолицего и румяного с шарфом на шее поверх уже пережившей несколько детей шубейки; прорехами и залысинами на трущихся меховых частях она напоминала его любимого рыжего плюшевого медведя по имени Пух - выговорить и Винни и Пух вместе ему не хватало ни сил ни терпения; а от шарфа вверх росла серая шапка-ушанка, часто сползающая на лоб и не дающая разглядеть все еще заполненную темнотой дорожку; а с другой стороны от дежурной взрослой фигуры цеплялась за вторую руку одетая в такой же меховой доспех Леночка - в целях экономии времени все четверо родителей установили очередь по доставке чад к дверям сада. И через несколько лет, уже облаченного в финскую зимнюю курточку, не менее теплую, но легкую и не стеснявшую движений, как удобно было в ней играть в снежки на школьном дворе, и рядом в похожем одеянии - Леночка, его одногруппница по саду, одноклассница по школе, осваивающая мир с той же третьей в крайнем правом ряду парте, единственный человек, кроме папы-мамы, который всегда был рядом: и в городе и на соседнем болотистом дачном участке, и в обжигавшем носоглотку раскаленным июльским воздухом Крыму и в обдающей запахами напоенных дождями цветов и свежемолотого кофе Прибалтике. Всегда вместе и всегда рядом; для него не существовало вопроса, кому нести портфель до дома, кого защищать от косых взглядов местной шпаны и провожать со школьного вечера, кому оттаптывать ноги, пытаясь разучить такты вальса для выпускного бала, наконец. Только в старших классах обнаружились между ними первые различия: он, будучи прирожденным гуманитарием, сочинял всякие истории, писал заметки и стишки в школьную стенгазету, она же интересовалась обществоведением, социологией и была первой на недавно введенных в образовательную программу уроках по экономике. В одно и тоже время штурмовали они разные институты и, поступив, стали осваивать избранные профессии: он - журналистику, она - международные экономические связи. Первое время даже виделись редко - максимум пару раз в неделю, но эйфория новых друзей и новых занятий испарилась подобно каплям летнего дождя на обоженном городском асфальте, и осознание невозможности дальнейшего существования друг без друга заменило тягу к поискам на стороне. К тому же, сторона эта, охватывавшая всю страну, за исключением нескольких точек: его дома, ее дома, институтских корпусов, парочки квартир друзей и двух-трех знакомых студенческих кафе, Эрмитажа и Филармонии, была страшна и непредсказуема своими крышами, стрелками, разборками, тусовками с фальшивой водкой или грязным герычем, ударами по голове в темных подъездах под заранее вывенченными лампочками, беспределом на проезжей части и коварным скользким снегом на тротуарах, пирамидами и банками-однодневками, вредными иностранными продуктами и поддельной китайской одежонкой, липовой парфюмерией и контрафактным лекарством, невероятным богатством своих душ и недр и тупой жестокостью своих же маньяков-извращенцев, фантастически неправедным обогащением и риском стать ошибкой нанятого по сходной цене киллера, сравнительно полной свободой слова и еще более полной свободой пострадать за свои слова - то есть сторона эта была тяжело больна синдромом отсутствия общей стабильности, личной безопасности и уверенности в завтрашнем дне. И обозвав первые годы своей юности "лихими девяностыми", пройдя повторные курсы лечения кредитами МВФ вначале и нефтяными да газовыми иглами впоследствии, она не то чтобы выздоровела, а так - поправилась, и, загоняя болезни свои вовнутрь, осенила себя заново наспех срубленным из золота с бриллиантами православным крестом и, местами, даже полумесяцем, под которыми на болоте из растоптанных и вывернутых наизнанку десяти заповедей, не утруждаясь хотя бы робким осушением фундамента, решила построить новый имперский монолит. И изо дня в день добивала она живущих в ее пределах то ваучером, то дефолтом, то коробкой из-под ксерокса, вышибая из своих подданных остатки того накопленного за пару тысяч лет цивилизации человеческого богатства, которое в миру обычно зовется совестью, честностью, порядочностью, верностью и честью, меняя любовь на ненависть и злобу, выплескивающиеся на каждом шагу и дающие львиную долю материала для очередного выпуска так называемых "новостей". И потому живущие в ней по прихоти злодейки-судьбы люди считали за главное приобрести выгодную в плане доходов работу, неважно называется ли она дизайном по интерьеру, сексом по телефону, инструктором по фитнесу, брокером по навару или менеджером по кидалову. И не по годам ясно осознавая все это, то есть будучи в здравом уме и трезвой памяти, он решил вовсе не пачкать ни рук ни золотого пера своего криминального оттенка обыденностью, а поставить себя на службу культуре и изящным искусствам - писать о фен-шуе и икебане, английских романтиках и французских шансонье, ландшафтной архитектуре и путешествиях в страны Запада и Востока, да ещё о многих других вещах, способных открыть читателю более привлекательную сторону действительности, причем писать умно и содержательно, не скатываясь в оккупировавший нашу теперь уже одну седьмую часть суши пошловатенький, но доступный для её новой элиты гламур.
   Что касается так называемой личной жизни, то и та была чревата не просто разочарованиями, а прямой угрозой как минимум для кошелька, а как максимум для самого существования на белом свете. Наши славянки во все прошлые века славились своей красотой, но теперь красота эта скрывала и хищных акул - рейдеров, готовых до нитки обобрать заранее выбранного мужа/любовника и как можно скорее перейти к следующей намеченной жертве, и пираний поменьше, с зелеными бумажками под крылышками прокладок и тюбиками клофелина между пушами бюстгальтера, ориентированых на сиюминутный доход, вне всякой зависимости от последствий для клиента. Лозунг "Русские женщины могут все, особенно за деньги!" стал путеводной или путановодной звездой множества предприимчивых девушек новой эпохи российской истории. Впрочем, и на девичьей стороне находилась масса подобных же историй о мужиках, самцах, проходимцах, альфонсах, извращенцах и прочих прелестях, создающих не менее тяжкое и отвратное ощущение как бы с другого берега.
   Такие вот неурядицы, хитросплетения и перипетии на хаотическом пути от совка к гламуру, занявшем добрые два десятка лет, воспринимались юными сердцами гораздо острее своих поизношенных прежней жизнью родителей, но и не звали их на баррикады, а, наоборот, заталкивали в офисы, бизнесы, банки, бригады, группировки, казино, дискотеки или ночные клубы, в крайнем случае заставляли замыкаться дома и пассивно созерцать происходящее по все увеличивающемуся числу до тошноты и икоты пресных рекламно-музыкальных телеканалов. Старшие Алексеевы, за все годы их относительно честного предпринимательства достигшие такого же относительного достатка, какой и возможен для лиц в силу мелкоты своей не допущенных к чиновничьему пирогу из госзаказов с откатом да распилом прибыли, никогда не были так называемыми тусовщиками, предпочитая барам и вечеринкам тихое домашнее и дружеское общение, прерываемое походами на выставки, в театр да нередкими выездами в ягодные и грибные места Карельского перешейка, где проникавший в наши пределы со стороны Финляндии чистый воздух еще не успевал смешиваться с экологически грязными отходами оставшейся доли отечественной промышленности. Пример родителей, что бы не трещала реклама и не проталкивали в уши специалисты-консультанты по пиару, все же является заразительным; и Алексеевы-младшие быстро прикипели к подобному распорядку вещей; войдя в семейную башню из черного дерева и слоновой кости, они погрузились в приятное для себя времяпрепровождение, которому не мешали ни учеба ни периодически возникавшие подработки, и в этом укладе жизни своей от давней дружбы перешли на новый уровень бытия - абсолютной невозможности существования по одиночке, то есть, попросту полюбили друг друга и, как все влюбленные, не довольствуясь днем сегодняшним, стали строить планы на будущее. Они, в отличие от подобных же планов большиства знакомых и приятелей, не включали в себя чисто профессиональные аспекты - работа и для того и для другого не являлась смыслом существования, а желанный карьерный рост - поводом для возведения особняка с встроенным сейфом в спальне, смены менее престижной иномарки на классически успешный Мерседес, командировок в Давос или Куршавель с их бизнес-классами и ВИП-ложами, мигалок и охранников здесь да яхт и укрытых глухими заборами вилл там; нет, они охватывали значительно более скромную и теплую жизнь, конкретно, ту ее часть, что именуется семейными ценностями. И огоньки этой любви искорками отражались в глазах четверых старших Алексеевых, разглаживая морщинки на лицах, нормализуя начавшее потихоньку подыматься давление и снимая синдром хронической усталости; и подогревая в душах так называемых "предков" практически угасшую несбыточную надежду на то, что их дети или, уж в крайнем случае, внуки обретут-таки долгую и счастливую жизнь в спокойной и уверенной в себе справедливой и уважаемой иными гражданами стране.
  
   Примерно за год до диплома вопрос будущего трудоустройства для обоих решился как бы сам собой: Леночке позвонили из банка, где она прошла первую практику и предложили выполнить небольшую самостоятельную работу, по итогам которой руководство официально пргласило ее на работу во внешнеэкономический отдел; почти одновременно модный городской журнал в лице самого главного редактора пообещал Михаилу штатную должность, сочтя трехлетнее их сотрудничество весьма и весьма многообещающим; финалом же столь мажорной прелюдии к будущей жизни явилась возможность стажировки в Штатах по гранту от американского образователього фонда - в число троих наиболее перспективных выпускников вошла и Елена Алексеева. Так она и очутилась в городе Остин, штат Техас, где крупная инвестиционная компания, налаживающая связи с Восточной Европой и Россией, предложила, учитывая актуальность выбранного ею подхода, сделать перерыв на рождественские каникулы, а в начале января вернуться еще месяцев на пять-шесть для завершения темы, причем уже не на стипендию от фонда, а за реальную и весьма приличную по меркам обеих стран зарплату. Последние декабрьские дни выдались для нее очень напряженными, и билет до Питера через Нью-Йорк только подогревал желание сделать до отъезда как можно больше, заставляя засиживаться за документами почти до полуночи. Студенческий кампус с квартирой-студией находился за городом, но получасовая поездка на машине являлась для нее как бы отдыхом, во время которого Леночка могла переключиться на воспоминания о доме, Мише и даже помечтать о будущем в кругу любимой семьи. Сегодня она выскочила из офиса ровно в половине двенадцатого и выехала на уже опустевшую трассу как раз во время прогноза погоды. Почти не вслушиваясь в слова диктора, она продолжала мечтать о своем и, наполняя память вкусом "Космических" конфет и пирожных "Буше" из "Норда", держать привычные 60 миль в час, не обращая внимания на предупреждение о надвигающемся и достаточно необычном для этих мест снежном вихре. До поворота на кампус оставалось около километра, когда белый крутящийся вал атаковал дорогу, лишая водителей малейшей видимости; окруженная ореолом из отраженного крупными снежинками дальнего света, она начала притормаживать и по внезапно обледеневшему асфальту ускользать на правую полосу, не замечая наспех остановившегося на узкой обочине и робко подмигивающего слабенькими аварийными огнями чересчур уж подержанного грузовичка. Леночка даже не почувствовала удара, запомнив лишь хлопок подушек безопасности, но весь арсенал малогабаритной сменившей двух или трех хозяев "Хонды" оказался бессилен перед протаранившим стекло углом из стальных бортов, и душа ее прямо с опустевшего водительского сиденья отправилась в иную, высшую и, вероятно, более долгую и счастливую жизнь.
  
   Он задержался, было, в прихожей, обмотал шею длинным шарфом, но так и не одел шапку - западный циклон принес очередную двухдневную оттепель, весело спустился по широченной лестнице, приоткрыл старую массивную еще не измученную современным ремонтом парадную дверь и выбрался во двор, где прохладный не зимний балтийский ветер впился в лицо влажными иголками, заставляя съеживаться, морщиться и матерно ругать погоду; выбрался на скользкую тропинку, шедшую вдоль стены к соседнему подъезду, и внезапно остановился - резко и неприятно кольнуло где-то в области сердца. Михаил на несколько секунд даже задержал дыхание, повернулся спиной к ветру, почему-то вспомнив в эти секунды только о Леночке; в то же мгновение очередной шквал атлантического циклона, уже пронесшийся по главным городским улицам и проспектам, ворвался во двор. Уверенный в себе и гордящийся накопленной силой порыв не стал утруждать себя мелочным спуском до уровня земли, а пробежался по верхам, проверяя на прочность достойных соперников - окна верхних этажей, мансарды, крыши, пожарные лестницы и водосточные трубы. И найдя зацепку в каком-то внешне непреодолимом препятствии, он навалился всею своею мощью на избранное слабое звено, демонстрируя на нем превосходство природы над человеческими творениями. Плохо закрепленная на карнизе жестяная полоса под его дуновением резко согнулась и ударила по ближайшему водостоку, тот затрясся в резком припадочном танце, вовлекая в движение и длинную свисавшую с каркаса сосульку и та, не в состоянии сопротивляться превосходящему напору противника, просто отломилась от карниза и рухнула вниз. Боль в груди отпустила Михаила, но какая-то тревога за Леночку продолжала удерживать тело на месте, ему мучительно захотелось сейчас оказаться именно рядом с ней; и белый ангел его желания, подобрав падающий острый кусок льда, придал ему надлежащее по законам всемирного тяготения ускорение и нанес ошеломляющий удар по непокрытой голове, разбрызгивая по серому снегу розоватые осколки; и душа его, согласно невыраженному вслух призыву, вознеслась по водосточной трубе на крышу, где ее подхватил свежий порыв воздуха и понес дальше и выше, в иную, весьма вероятно, все же значительно более долгую и счастливую жизнь.
  
  
  

Продолжение следует...

Когда закончится тяжелый труд

В набор ушедший или в искры песен,

Я боле никому не интересен

Как выхлестанный пьяницей сосуд.

Но я, освободившийся от пут,

Вяжу узлы, пока не станет тесен...

Порой спасает жизнь простая плесень,

Чего же дискутировать - все тут...

   (Из сочинений К. Бекерманинова)
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"