– Да говорю же я тебе – это не какая-нибудь потомственная баба Клава в двадцать пятом поколении из рекламных газет, это реально, Саш! Понимаешь – ре-аль-но!
Мураев говорил жарко, с апломбом. Мы сидели за столиком в кафетерии в вестибюле истфака. Здесь я служу на кафедре истории России, пишу докторскую. А Мураев – мой старый школьный товарищ, врач-психотерапевт. В шутку он сам себя называет "врач-парапсихолог". Сегодня он зашел ко мне с идеей, которую я, человек реальный и земной, никак не мог принять всерьез.
– Мы с ним с ребятами из наркоконтроля работали, - продолжал он, - думаешь, там чайники сидят; думаешь, им делать нечего?
– И что, много наработали? - спросил я с сарказмом.
– Ладно, ладно, не кипятись. Ну не верю я в этих твоих экстрасенсов, ты же знаешь.
– Не веришь - потому что не смыслишь. Но мне-то, Саша, - мне ты можешь поверить? Вот, к примеру, раскопают ваши где-нибудь ночную вазу царя Соломона, - а я выйду и скажу, что не верю. Что все это ерунда и быть такого не может. Нормально?
– Ну, если раскопают, значит - факт. Как же ты не поверишь?
– Факт, - передразнил Мураев. - У него, значит, факты, а мы все кругом пальцем деланные. Я ведь не первый год этим занимаюсь.
Он сложил руки на груди, откинулся на спинку стула и уставился в сторону. Похоже, обиделся. Вообще-то, не верить другу с моей стороны некрасиво. Да и глупо. Он прекрасный психолог, практикующий гипнотизёр с многолетним стажем, увлекается экспериментами в области экстрасенсорики, и его иногда действительно приглашают помочь следственные органы. "А в самом деле, - подумал я, - чего стоит попробовать? И потом, если этот его подопечный начнет пороть чепуху - уж по своему профилю я сразу пойму".
– Хорошо, - примирительно начал я. – Давай еще раз, по порядку, как вы это делаете.
Мураев посмотрел на меня и шумно выдохнул.
– Беру Ляховича, везу в контору; там ему дают вводную на какого-нибудь человека: имя там, фамилию, подробности всякие, - что есть; Ляхович закатывает глаза и отваливает в ментал, - не сам, конечно, а я его в транс ввожу, - собирает мыслеформы, которые с этим человеком связаны.
– Мыслеформы?
– Ну... что тот думал, что о нём думали, что видел, чем впечатлялся. О материальности мысли слыхал? Ну так вот. А я смотрю. Как готов - тут я ему, Ляховичу, и говорю, что он тот самый человек и есть. Дальше бери да спрашивай, чего надо.
Я иронично хмыкнул. Мураев отпил кофе и покачал головой.
– На самом деле, - сказал он, - прочитать мыслеформы почти невозможно. Но у Ляховича уникальная чувствительность на ментальном плане, - поэтому я с ним и работаю.
– А ты тогда им зачем? Почему им самим не спросить этого твоего уникума?
– В том и штука! - Мураев оживился, его голос вновь зазвучал возбужденно. - Во-первых, на ментальный план еще попасть нужно. Туда я Ляховича через первичный транс ввожу, но это ерунда, это многие умеют. Дальше. Ментал - читай океан, кругом мысли, мыслишки, эмоции разные, - представь, сколько накопилось за всю историю! Положим, нырнул ты туда - а дальше что? Вода и вода, барахтайся себе без толку, пока не вынырнешь. Так вот, Ляхович, с его сенсорикой, капли различает и берет такие, которые к одному и тому же относятся.
– Сортирует, то есть.
Мураев кивнул и продолжил:
–Теперь самое интересное! Представь - нырял ты, нырял, набрал, скажем...
– Пол-литра! - подсказал я.
– Пусть будет пол-литра, - согласился Мураев. - Сложнее всего теперь понять, что там в этой пол-литре. Мыслеформа - это ведь не запись на бумажке, там черт ногу сломит, чего понамешано. Мысли и обрывочные бывают, и к разными предметам, и на разные темы. Каждая по-отдельности может ничего и не значить, а составить вместе... "Чужая душа - потемки". Нужно расшифровать. Как? Этого-то никто и не может. Тут фанфары, разрешите представиться, автор собственной уникальной методы!
Мураев шутливо подбоченился и как будто засиял.
– Внушаешь Ляховичу, что он тот самый человек, - вспомнил я.
– Точно! Прямо не выходя из первичного транса. И тогда мы получаем некую Личность, - пусть даже самую немудрящую. Но этого достаточно, чтобы объединить все в одно сознание. Сознание, конечно, получается с пробелами, но всё-таки. И вот перед нами - тот самый человек! - пожалте побеседовать.
Мураев допил кофе и поставил чашку.
– Ты про Врангеля пишешь? - спросил он.
Я кивнул.
– Так давай материализуем твоего Врангеля. Как тебе - поговорить с самим? Не кисло? Стопроцентно я, конечно, ничего не гарантирую, но если попадем!.. Такого ты ни в одном архиве не отроешь!
– А этот твой ментальный Ляхович - он кто? Откуда? - спросил я.
– А, - отмахнулся Мураев. - Вахтер с машзавода. Они бригадира в клинику кодироваться приводили, там познакомились. Ну, что скажешь?
Звучало, конечно, диковато. Но интригующе! Я согласился, и мы простились, назначив эксперимент на следующий день на квартире Ляховича. Ночью я не мог заснуть, и мне стыдно было признаться самому себе в том, что я, взрослый и ученый человек, как мальчишка, оказался вдруг охваченным суетливым и трепетным чувством - ожиданием тайны!
Назавтра я подъехал, как условились. Дом Ляховича стоял напротив школьного двора, где весело и шумно сновала ребятня. Я поднялся, дверь открыл Мураев.
– Проходи, - сказал он, улыбаясь. - Клиент почти готов.
Я увидел мужичонку совершенно лядащего вида. Это был Ляхович. Он сидел на стуле в гипнотическом трансе. Мы прождали минут двадцать, когда Ляхович заерзал и еле заметно затряс головой. Мураев принялся говорить ему какие-то простые и банальные фразы. Но как! - его голос звучал уверенно и властно, и я во второй раз почувствовал стыд перед самим собой. Мне вдруг стало... не то чтобы страшно, но как-то не по себе.
Неожиданно Ляхович открыл глаза и выпрямился. Он как будто преобразился: расправил плечи, выпятил грудь и приподнял подбородок. Он смотрел на меня ясным немигающим взглядом. Мураев пригласил меня к беседе наклоном головы и отошел. Я набрал побольше воздуха и обратился к Ляховичу:
– Господин барон? Петр Николаевич?
– К Вашим услугам, - ответил барон.
Я неожиданно растерялся и взглянул на своего друга, тот подбадривающе кивнул одними глазами. Я собрался с духом, и спросил:
– Петр Николаевич, меня интересует период обороны Крыма в 1920-м: детали, события, неизвестные факты, - расскажете?
Врангель вздохнул, помолчал с полминуты, и, как будто встрепенувшись, начал:
– И залихватское же было времечко! Тяжеловато нам приходилось, красные наседают, Деникин запил... Но ничего, стоим. Одним геройством и держимся. А тут, было дело, сидим как-то в ресторации: сигарный дым, музыка, половые снуют. Смотрю: входят офицеры из Британской мисии, с ними дама – краси-ивая! чудо, а не барышня! Со мною Слащёв, генерал, отчаянная голова – глядит на неё, и прямо весь расплывается. Вижу: влюбился. Да так втюрился, что у него в душе ангелы хорами запели, - поют, стало быть, заливаются. Громко поют. Встаёт, значит, мой Слащёв, а я ему: «Полноте, Яков Александрович! Сдалась вам эта мисс; да вон и союзники уже на вас косо смотрят; ну их к чёрту – и мисс эту, и всю иху миссию!». А он и не слышит – у него-то в ушах одно ангельское пение! Смотрит на неё, молчит и идет прямо к британскому столику. Англичане повскакали, вы, мол, сэр, держите себя в руках и не нарушайти наших приватностей! Слащёву – хоть бы хны, идет себе, молчит. Те – за наганы. Смотрю: дело-то накаляется, так и до международного конфликта недалеко. Да у Слащёва-то и в глазах одни ангелы – ни черта не видит, прёт как бронепоезд. Всё, думаю, сейча палить начнут... Нет! - сдрейфили союзнички: выругались по-своему, да и убрались подобру-поздорову. «Уберите, - говорят, - этого, он психический». Ладно, думаю, хорошо, что так кончилось. Пожурил его, да и отправил себе в корпус. Нуу-с. А назавтра в газетах читаю: так-то и так, корпус генерала Слащёва, ведомый во первых рядах самим генералом, перешел в наступление, и, не принимая во внимание противодействия противника, под барабанный бой дошел строевым маршем прямо до вражеских позиций. Чем вызвал панику в рядах неприятеля и занял то-то и то-то, и прочее, и прочее. Ну, думаю, не отошел еще, спасать надо генерала, - а то, неровён час, пристрелят. Или лбом на столб налетит. Вызвал к себе, показываю фотографию королевы Виктории. «Видите, - спрашиваю строгим голосом, - воплощенное лицо британской фемины?». «Так точно, господин главнокомандующий, вижу!». А сам, смотрю, крестится. Полегчало, стало быть. Даа-с.
Я переглянулся с Мураевым, тот пожал плечами и отвернулся. Врангель продолжил:
– А красные не унимаются, все, понимаешь, норовят прорваться. Вот стою я раз над картой, размышляю. А кругом весна, майские денечки, садовая пора. Гляжу в окно: мужик огород перекапывает. И тут меня озарило! Дай-ка, думаю, сыграю я с товарищем Фрунзе шутку. Спрашиваю Кутепова: «Где у нас, по-вашему, в обороне слабые места?». «Известно где, - отвечает, - это каждый дурак знает: Сиваш да Перекоп». Ага, говорю! А возьмите-ка ваших ребят из Добровольческого корпуса, да и перекопайте весь Сиваш по нашему берегу! Ну, перекопали. И что вы думаете?! Попались красные на уловку! Подходят, к примеру, к Сивашу латышские стрелки, готовятся к штурму. Звонит им Фрунзе, ну, что, мол, там у вас? «Зде-эсь кругоом пеэрекооп, - отвечают». «Как Перекоп!? Я ж вам велел на Сиваш идти! А-ну живо снимайтесь и дуйте на восток – на соединение с товарищем Буденным!». Ну, латыши – люди пунктуальные, ушли на восток. Тут на своей конармии приезжает Буденный, – а латышей нет. Дозванивается до Фрунзе, тот говорит «Сейчас будут. Они тебе навстречу идут». Навстречу – это получается с нашей, с Крымской стороны. «Ага, - думает Буденный, - Сивашское направление, стало быть, уже наше. Надо к Перекопу идти, для подкрепления дивизии Махно». Звонит опять Фрунзе – занято. Ну, подумал-подумал, ушел на Перекоп к Махно. А Махно в это время как раз с Фрунзе по телефону беседовал, Фрунзе говорит: «Ты вот чего – догони-ка латышей, они на восток от тебя пошли. Так раз уж они там у тебя случились, вместе и ударьте, чтобы сто раз не перегруппировываться». Махно поехал. Встречает Буденного. «Ты, - говорит, - латышей видел, где они?». «Там, на полуострове. С той стороны на Сиваш идут». «Да ведь мне их догнать велено!». Догнать – это значит опять же со стороны Крыма. А путь один – через Перекоп. Ну, поскакали вместе. Доскакали до Перекопа. Звонит им Фрунзе: «Вы, - спрашивает, - где?». «На Перекопе, за латышами гоняемся». «А на Сиваше кто?». «Не знаем, - отвечают, - никого нету». «Ах, так вас растак! – кричит в трубку Фрунзе, - целый участок неприкрыт!". И приказывает Махно срочно чесать на Сиваш. Почесал Махно на Сиваш. А латыши тем временем до азова дошли. Звонят Фрунзе: «Мыы к моорю выышли». «А море – гнилое? – спрашивает Фрунзе». «Оочень гнилоое. С Баалттикой сравниить – таак вообще дряань». «Ну, стойте там, сейчас Махно прибудет». Махно с Сиваша звонит: «Нет латышей». «Как нет?!! - злится Фрунзе - Поезжайте, ищите!». Махно обиделся: «Что я вам, мальчишка что ли туда-сюда на целой дивизии ездить! Я вольный атаман!» - и упорол вместе со всей Дикой своей дивизией в степь гулять. Такая, в общем, неразбериха у красных началась, что о наступлении они и думать позабыли. Да-с. Так мы и держались до самой осени.
Это было слишком. У меня сперло дыхание. Я вышел на балкон. Школьный двор внизу шумел морем ребячьих голосов. Внезапно меня осенило. Я бросился в комнату:
– Имя Фукс вам что-нибудь говорит?
Барон задумался.
– Фукс? Иван Арнольдыч? Был такой при министерстве финансов, прескользкий тип!
– А Лом?
– Лом? Да. Перекапывали мы, было, Сиваш, и наткнулись на породу – надо долбить, а лома нет. Звоню Деникину...
– Помилуйте, Христофор Бонифатьевич! – взмолился я.
Ляхович икнул, уронил голову и забормотал что-то нечленораздельное. Мураев поспешил к нему и жестом дал мне знак уходить. Я спустился на улицу, через несколько минут вышел Мураев. Я зло посмотрел на него.
– Массовое сознание – страшная сила, - как бы оправдываясь, сказал он. Потом подумал и рассмеялся. – Хорошо еще, что с Чапаевым не связались.