- Ирмочка, тебя бы с этой ложкой жира, который ты выбрасываешь, в блокадный Ленинград!
- Не передёргивай, пожалуйста. И я его вовсе не выбрасываю, мы потом на нём блинчики по чуть-чуть будем жарить. А тебе жирный суп нельзя — холестерин.
Ирма Петровна ювелирно снимает янтарную тяжёлую плёнку с клокочущего пузырящегося бульона, сливает в баночку. Ничего у неё не пропадёт, она даже сметённые в ладонь крошки высыплет в кулёк — птичкам в кормушки, когда пойдут гулять.
Гуляют в городском парке. Двигаются не спеша, солидно, немножко косолапят в ортопедической обуви. То и дело останавливаются и переводят дух, держась за спинки скамеек.
Старость — это когда тело, оболочка начинает тяготить душу. С годами природа незаметно, настойчиво вбирает человека в себя, притягивает, наливает ноги земной тяжестью. А ещё делает его живым барометром, по-звериному чующим погоду: меняется солнце на дождь или наоборот - ломит темечко, трепещет сердечко, скачет давление.
Оба супруга страдают избыточным весом. Он называет её Хомячок за уютно лежащие на плечах прозрачные щёчки, она его Толстозадик. Если их толкнуть, они покатятся, как всякий круглый предмет. Когда по очереди встают на весы — стрелка сходит с ума, мечется как ненормальная, пока не замрёт, нервически подрагивая, на отметке в 140 килограмм.
При этом у обоих гренадерский рост, они осанисты, даже величественны, с аристократической посадкой породистых серебряных голов. Их можно принять за артистов или оперных певцов.
На самом деле Ирма Петровна всю жизнь работала швеёй на фабрике: строчила спецовки, семейные трусы, постельное бельё. Вот это так было качество: сносу нет, швы как стрелы. Не то что нынче: раз постираешь — катышки и заусенцы, два постираешь — ткань ползёт гнилой паутиной. К счастью, их шифоньер забит тугими, ни разу не использованными пододеяльниками, простынями, полотенцами, добротными женскими халатами и мужскими пижамами: в девяностые их выдавали вместо зарплаты.
Эти плотные, тяжёлые как кирпичи бельевые залежи - неприкосновенный запас, своего рода валюта на чёрный день. Подай объявление на Авито, укажи что советское — с руками оторвут. Как и советские сервизы, советские часы, советское золото…
А муж всю жизнь работал сантехником. Когда гости подшучивали, как дошёл до жизни такой - он комично растопыривал пухлые руки и делал простовато-хитрое лицо. Дескать, во всём виноваты фильмы, которые хлынули в страну в восьмидесятые. Страждущий народ набивался в подпольные видеосалоны, сопел, тяжело дышал во тьме импортной жвачкой. На экране ревели белугами дебелые немцы и немки.
«Я ведь думал: буду ходить с инструментом на вызовы — а там, как в кино, домохозяйки ждут в одних передничках». Ирма Петровна задыхалась от смеха, шлёпала мужа по мягкому месту, по-шаляпински басила: «Не ври давай!» - привыкла перекрикивать гул и сорочий стрекот швейных машин.
В принципе, оба ещё могли работать: она шить на дому, он - по объявлениям ходить чинить унитазы и смесители, но зачем? Пенсии с добавками хватало, детей у них не было, они только двое были друг у друга.
А главное, оба вдруг поняли, как не любили, не переваривали её, свою работу. И муж и жена были «совами», мукой было вставать по утрам. Для неё эти сорок лет слились в пёстрые до дурноты тысячи километров шершавого пахучего ситца и бязи.
А он ходил на работу тупо, как лошадь по кругу. Но вот выдали пенсионные корочки, хочешь — вставай, хочешь — переворачивайся на другой бок и лови ускользающий сон, хочешь — подкладывай под спину подушки и смотри телевизор.
Открывали глаза, и душу омывала тихая светлая радость. Впереди раскидывался целый день — жаль, дней этих оставалось немного. Жизнь текла однообразная, но какая завораживающая приятность была в том однообразии! Появились стариковские привычки: утром чтение новостей в интернете, потом дружная уборка квартиры, прогулки, поход на рынок. Вечером сериал, телешоу, игра в подкидного - и на сон грядущий очередная порция новостей.
Он перебирался с ноутбуком в кухню, громко, с выражением читал — чтобы сквозь шум льющейся воды слышала супруга, перемывающая тарелки. Однажды вычитал (из совершенно достоверных источников), что учёные изобрели эликсир молодости, успешно опробовали на лабораторных мышах. Будто бы на том эликсире — чтобы не будоражить население и не вызвать социальный взрыв — давно и тайно сидят президенты, богачи, элита, спортсмены, звёзды...
- Как же тайно, Толстозадик? - Ирма Петровна замерла над раковиной с капающей тарелкой. - Шила в мешке не утаишь, от народа не скроешь. Ведь не Кащеи они Бессмертные. Все помирают в положенный срок: кто раньше, кто позже.
- Ирмочка, это всё очень просто делается. Сочиняют некролог, вместо олигарха хоронят какого-нибудь бомжа. Семья в трауре, дубовый гроб и всё такое. А новенькому как яблочко олигарху делается новая метрика. Новое имя, всё новое. А ты думаешь, откуда берётся столько олигархов?
Ирма Петровна глядела на своё отражение, занимающее почти всё ночное чёрное кухонное окно. Сорок лет на работе она так же отрывалась от машинки и, давая отдых рукам и глазам, смотрела в огромное, во всю стену, пыльное фабричное окно — то пасмурное, то слепящее солнцем. Смотрела и думала, что и ласковое солнечное тепло, и нежная радуга, и водяная свежесть дождя, и шум листвы проходят мимо. Да в сущности, вся жизнь проходит мимо неё, запертой в душном шумном зале. Будь вместо неё живой челнок — справился бы с шитьём не хуже. А значит, она была лишь железкой в грохочущей машине...
Качнув тяжёлой львиной, гривастой головой, Ирма Петровна склонялась над очередной тарелкой… Что бы она изменила, приняв эликсир бессмертия, родившись заново? Скольких ошибок бы избежала?
Во-первых, тогда, в тот день отделилась бы от холодной, крашенной масляной краской больничной стены — и быстро пошла, побежала прочь от страшной двери. Рядом переминались с десяток таких же серых женщин, избегающих смотреть друг на друга, с серыми лицами, в серых халатах. Тоже подпирали стенку — перетопчутся, не цацы. Им было отказано в стульях, как самоубийцам — в упокоении в мирной ограде.
А во-вторых?