Лето в тот год выдалось жарким, засушливым. Мы носились, как угорелые, играли в прятки, догонялки и классики. Чертили мелом клетки с цифрами и прыгали на одной ноге, подталкивая железную биту с песком. Пить хотелось каждую минуту, и мы, взмокшие и раскрасневшиеся, бежали к маме.
Она стояла на крыльце с железной кружкой в руках. Такая красивая, в лёгком ситцевом платье, которое сама сшила. Я помню её, как будто это было вчера.
У неё были красивые тёмные волосы, такие густые, с крупными локонами. Карие глаза её всегда светились счастьем и казались бархатными. Она всегда улыбалась. Я помню её смех. Помню прикосновения её рук, её объятья и поцелуи.
Папа очень любил её. Очень гордился её красотой и весёлым нравом. Она никогда не ворчала. Всегда была спокойной и терпеливой к людям. Все любили её.
Папа был столяром, а мама портнихой. Мы жили хорошо, и были очень счастливы.., пока не началась война...
Папа ушёл на фронт. А нас эвакуировали в Алма-Ату.
Мы ехали в товарном вагоне: мама, младший брат и я. Мне было тогда двенадцать, а Вовину - шесть. Стояла страшная, невыносимая жара, все вокруг задыхались, обливались потом. Людей в вагоне было так много, что казалось, мы стали одной массой, одним живым организмом - дети, женщины, старики, все были слиты воедино одной общей бедой, безысходностью, страхом...
Мы отъехали километров на сто, когда нас начали бомбить. Поезд остановился, и люди бросились врассыпную. Была страшная паника. Мы прятались в кукурузном поле. Мама держала нас за руки. Кто-то толкнул её, и она выпустила руку Вовина...
Я помню, как она кричала в исступлении, звала его.
Когда самолёты улетели, повсюду валялись трупы.
Мама упала на землю, рвала на себе волосы. Её насилу затащили в вагон. Она всё кричала, билась в истерике.
А когда поезд тронулся и стал отъезжать, мы увидели Вовина - он догонял нас. Мы втащили его в вагон, и до самой Алма-Аты мама не выпускала наших рук ни на секунду.
Так мы оказались в Средней Азии.
Однажды поздно вечером какие-то люди ходили из дома в дом и просились на ночлег. Но их никто не хотел пускать, потому что они были больны тифом.
Мама сказала:
- Я не могу их не пустить. Наш папа на фронте, если его ранят, если он будет умирать, может, какая-то женщина тоже пожалеет его и пустит в дом.
Она пустила их. Накормила, перестирала и заштопала их вещи. Они переночевали и ушли.
Мы все заразились. Мы с Вовиным вскоре поправились, а мама умерла...
В тот день наше детство кончилось. В тот день, когда мы целовали мамино холодное лицо, когда мы роняли горячие слёзы на её сложённые на груди руки, когда свет её любви, спасавший от всех невзгод, погас навсегда, мир перестал быть ярким, всё окрасилось в безрадостные тона суровой несправедливой жизни.
Нас с Вовиным определили в детский дом. Не сладко нам пришлось. Детдомовцы забирали у нас хлеб, и я пожаловалась воспитателю. Тогда дети устроили мне "тёмную". Ночью, когда я уснула, они накрыли меня простынею с головой и избили.
После этого случая я взяла Вовина и мы сбежали из детдома.
Мы скитались, спали на улице, голодали.
Вовин сносил всё, как взрослый. Он не плакал, не ныл, только крепко сжимал мою руку, когда послушно плёлся за мной, заглядывал мне в глаза, смотрел на меня своими голубыми, папиными глазами с такой верой и надеждой, с какой я смотрела ещё недавно на маму.
Ночью мы крепко прижимались друг к дружке, и, обнявшись, смотрели на синее алма-атинское небо. Звёзды глядели на нас безучастно, мерцали и мигали, будто подвешенные на невидимые нити, за которые кто-то дёргает. Иногда какая-то из них вдруг обрывалась и стремительно падала, оставляя за собой длинный светящийся хвост.
- Бася, а как ты думаешь, наша мама там? - спрашивал Вовин, указывая на звёзды.
- Да, - отвечала я, и сама так хотела в это верить.
- Думаешь, она смотрит на нас сейчас?
- Конечно, она всегда за нами наблюдает, оберегает нас. Ну ты спи, Вовин, ей ведь ещё за папой смотреть нужно.
И он засыпал в моих объятьях, убаюканный звёздными сказками.
Я не могла воровать. Не умела. А есть так хотелось. Однажды мы повстречали других беспризорников, шайку детей. У них была еда. Я стала просить их поделиться с нами. Они сказали, хотите есть - надо работать.
- А что нужно делать? Я работать могу, только воровать не умею, - сказала я виновато.
- Будете подходить к торговкам, и спрашивать: "Әйел, неше тұрады?" (Женщина, сколько стоит?) Вот и всё, вся ваша работа, - сказал оборванец лет десяти с грозным, недетским лицом.
Так мы стали базарными воришками. Пока мы отвлекали торговок, другие дети тащили у них с прилавков фрукты. Но нам с Вовиным доставались только огрызки.
Как-то нас заметила одна женщина:
- Эй, беспризорники, а ну идите-ка сюда! - позвала она нас, - Вы что же, воруете?
- Мы голодные... - я залилась краской и опустила глаза, рассматривая свои босые ноги.
- Ясно, - вздохнула она, - Ну, помогать будете? Просто так кормить не буду.
- Будем, будем! - обрадовалась я.
Её звали Ева. Она взяла нас к себе. У неё никого не было. Жила она в жалкой лачуге, перекошенной, глинобитной мазанке. Единственное окно было завешено тряпками, пол был - сырой землёй. Но для нас это был - настоящий дом.
Ева была некрасивой женщиной. Бледная, худая, с редкими светлыми волосами, с неказистой, сутулой фигурой. Но у неё было доброе сердце, она жалела нас, кормила и заботилась, и мы полюбили её.
Я часто рассказывала ей об отце. О том, какой он добрый и красивый. Какие у него золотые руки. Ева любила слушать мои рассказы о нём.
- Он умеет всё! - рассказывала я долгими вечерами, когда мы пили чай из глубоких пиал, - Он может выстроить целый дом, один, своими руками, с окнами и дверями, с мебелью! А какой он высокий и красивый! У него глаза, как у Вовина.. Вовин, иди сюда, - и Вовин подходил с важным видом, выпрямив спину, маршируя, подражая отцу, широко распахивая взгляд, таращился на нас, чтоб Ева увидела его небесные глаза.
- Вот вернётся папа, я скажу, чтоб он на тебе женился! Да, да, вот увидишь, он непременно сделает, как я скажу.
Так мы и прожили с Евой всю войну.
А когда война закончилась, папа вернулся с фронта. Я уговорила его женится на Еве.
Он знал, что уже никого не полюбит, как маму, но ради меня и Вовина он женился на Еве.
Все вместе мы вернулись домой, в Молдавию. Это было тяжёлое время. Папа много работал. Выстроил дом. Он был хорошим мужем и никогда не обижал Еву.
Но иногда, когда он думал, никто не видит, он доставал мамин паспорт, в котором была единственная уцелевшая мамина фотокарточка, и подолгу смотрел на неё.
Ева знала об этом и ужасно ревновала. Ведь мама была такой красавицей. Однажды Ева стащила мамин паспорт и сожгла его. Я на неё страшно разозлилась. И в сердцах я изрезала её единственное нарядное платье, которое она очень берегла и любила.
Прошло много лет. Папа прожил с Евой всю жизнь. Он жил достойно, честно трудился, любил свою землю. Он дожил до своих правнуков и умер во сне, в новогоднюю ночь.
Ева пережила его на несколько лет. Я досматривала её, ухаживала за ней.
Как-то незадолго до её смерти, она вдруг сказала мне:
- Бася, а ты помнишь, как я сожгла мамин паспорт?
- Помню. И платье твоё помню. Столько лет прошло... Что вдруг ты об этом?
- Зря я тогда... Твой папа, Давид, царствие ему небесное, он ведь так любил её. Дора была такая красивая, а я.., - она закашлялась, и я дала ей воды.
- Да что уж об этом вспоминать? Папа любил тебя. И мы с Вовиным тебя любим, ты ведь знаешь.
- Я знаю. Я вас очень люблю. Я не могла иметь детей, и Господь послал мне вас. Я благодарна Богу за всё, - глаза её заслезились, - Только зря я сожгла Дорын паспорт. Ревновала. Думала, сожгу, не будет он смотреть и забудет, забудет её лицо, её красоту. Только вот, о вас с Вовиным, я тогда не подумала. Нельзя чтоб дети забыли лицо своей матери.
- Не переживай, всё хорошо. Ты устала, отдыхать тебе пора.
- А платье было красивое, - она засмеялась, тихим, сдавленным смехом, - Но папа с первой получки купил мне другое, ещё красивее, и я его прятала от тебя.
Через несколько дней она ушла.
Я держала её за руку до последнего её вздоха. Мы с Вовиным плакали за ней, как малые дети. Мы были безутешны. Мы снова потеряли мать.
Мы похоронили её рядом с папой.
- Вовин, а ты помнишь маму? Помнишь её лицо? - спросила я Вовина, через много лет.
- Конечно, помню. Я и голос её, и руки её помню, и как она смеялась...
И я помнила маму. Помню её и сейчас. Я стала такой старой и рассеянной, что порой забываю имена моих многочисленных внуков, путаю их дни рождения. Забыла даже рецепт фаршированной шейки, которую я готовила всю свою жизнь. Многое стёрлось из моей памяти. Люди и события, обиды и привязанности.
Я не помню, куда подевала свои очки, и зачем я пришла на кухню. Забываю слова молитв. Не помню, сколько мне лет. Но я помню мамино лицо, так отчётливо и ясно.
Стоит мне только прикрыть веки и предо мной всплывает её светлый, добрый лик.
Она глядит на меня своими карими глазами, мягким, бархатным взглядом. Улыбка играет, лучится на её губах, озаряет всё её лицо. Локоны её пышных волос, подпрыгивают, когда она смеётся. Брови взлетают удивлённо.
Она стоит на крыльце нашего дома, того, который разбомбили немцы. Её ситцевое платье в мелкий, сиреневый цветочек, развевает ветер. Она раскрывает свои объятия, и я бегу к ней, такая счастливая и беззаботная, не ведающая горя и лишений. Она обнимает меня, и я чувствую прикосновение её атласной щеки, шёлковых локонов, и даже прохладную, тонкую ткань ситца.