Рассказ ведется от первого лица.
"Слова, деянья наши судят люди.
Намеренья единый видит Бог."
А.С. Пушкин, "Борис Годунов"
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен...
Желаньем честей размучен...
Зовет, я слышу, славы шум!
Слова взяты А.С. Пушкиным эпиграфом
к произведению "Арап Петра Великого"
Посвящается Фатыхову Салиму Галимовичу.
Стать писателем мечтала я с детства. В течение семи лет, с 1953 по 1959 год, занималась в городском литературном объединении. Это было время хрущевской "оттепели". Как известно, длилась она недолго. Уже в 1959 году вновь начались репрессии, преследования инакомыслящих. В 1959 волна гонений докатилась до Магнитогорска, до литкружка, членом которого являлась я. Инакомыслящим был объявлен наш руководитель Денис Антонович Чижовкин, сын одного из двадцатипятитысячников, осуществлявших массовую коллективизацию в деревне в тридцатые годы, член КПСС, выпускник литинститута им. Горького, член союза писателей СССР.
А дальше - выписка из местной газеты "Русский дом": "Против известного писателя и некоторых его подопечных органы КГБ пытались в те годы сфабриковать дело. Оно провалилось, но повлияло на будущее "обвиняемых". Замечательному писателю пришлось покинуть родной город, а у Немовой судьба сложилась очень и очень непросто".
Автор этих строк - Фатыхов Салим Галимович, бывший редактор газеты, осмелившийся в 1995 году напечатать на страницах вышеназванной газеты отрывок из моего романа "Изъято при обыске".
Как и Денис Антонович, вынуждена была я расстаться с Магниткой. Уехала даже раньше, чем Чижовкины. Я переехала в областной центр, куда получил направление на работу мой муж, окончивший Ленинградский институт водного транспорта.
Перед отъездом мы с Михаилом пришли к Чижовкину попрощаться. Я показала учителю своему мой рассказ "По имени-отчеству", который только что закончила. Чижовкин, прочитав его при мне, так о нем отозвался: "Хорошая вещь". И добавил: "Значит, не с пустыми руками едешь ты в другой город. А, между прочим, в том городе живет мой друг, чудесный писатель Ненашев Иван Семенович. Думаю, эта твоя работа понравится и ему, и он предложит тебе продолжить заняться творчеством уже под его руководством. Как устроитесь на новом месте, обязательно побывайте у Ивана Семёновича. И не в союз писателей, прямо домой к нему идите. Я напишу ему о тебе, обо всем, что нам с тобой довелось испытать, и он примет вас, как принимает меня".
Ненашев в то время был секретарем областного отделения союза писателей. Нас с Михаилом, когда мы явились к нему, он встретил, как родных, вероятно, отдал должное тому, что в трудное для Чижовкина время я его не подвела...
Пока мы с мужем снимали верхнюю одежду в тесной прихожей и прихорашивались перед зеркалом овальной формы, которое висело внаклонку на трех гвоздях, вбитых в стену, хлебосольные хозяева собирали на стол, выставив все, чем были богаты. Получилась настоящая "ода русскому огороду". Из спиртного была только водка, которую Ненашев разливал всем поровну: и мужчинам и женщинам.
Одет он был в бумажный свитер ручной вязки (это было, надо полагать, изделие расторопных, умелых рук Дарьи Дмитриевны, жены писателя). Я присмотрелась к Ненашеву: волосы седые, но седина не серебристо-белая, как обычно, а какого-то пепельного цвета. Под левым глазом шрам, что, к счастью, не портило его приятного на вид лица с правильными чертами. Рост чуть выше среднего. Поджарый, подтянутый. Одно плечо немного уже другого и кажется слегка осевшим - сказалось, должно быть, полученное на фронте ранение.
Обстановка в квартире типичная для жилищ тружеников пера. Застекленные шкафы, забитые книгами, репродукции картин на стенах. Письменный стол в кабинете писателя, на нем аккуратно вскрытые пачки писчей бумаги. У окна, на полированном журнальном столике, под черным чехлом из дерматина - пишущая машинка. Никаких ковров, никаких безделушек ни в гостиной, ни, тем более, в кабинете Ивана Семеновича. Чистота и порядок как в комнатах, так и в подсобных помещениях.
Нужно сразу сказать, что во время первой нашей встречи Ненашев не произвел на меня обещанного Чижовкиным впечатления. Держался Иван Семенович очень просто. Был задумчивым, как будто даже скованным. Говорил мало, эрудицией блеснуть не старался, достижениями в творчестве не хвалился, в общем, не стремился раскрыться перед новыми знакомыми с лучшей стороны. Походил он, на мой взгляд, больше на рабочего, чем на представителя интеллигенции.
К тому времени я не прочитала ни одной его книги. Мне даже имя его не было известно, пока Чижовкин при прощании не заговорил о нем.
Возник теперь у меня вопрос: почему Денис Антонович раньше, на занятиях литобъединения, не сообщил нам, своим ученикам, что есть на свете такой писатель, Ненашев, не назвал ни одного произведения, написанного им? Ведь он, Чижовкин, как руководитель кружка, обязан был знакомить начинающих писателей с новыми именами, новинками в области художественной литературы. Ответа на этот вопрос я не нахожу.
Будучи студенткой пединститута, и потом, работая в школе, я регулярно просматривала периодику, но произведения Ивана Семеновича не попадались мне на глаза. Это объясняется, наверное, тем, что в то время в толстых журналах его не печатали.
Обсуждать эту тему с Иваном Семеновичем, чтобы ненароком его не обидеть, я не стала.
А вот рассказ свой, одобренный Денисом Антоновичем, сразу же вручила писателю.
Когда я подала Ненашеву рукопись, он недоверчиво взглянул на меня, слегка насмешливо улыбнулся. И обронил какую-то реплику. Я не разобрала, что именно он произнес, но почувствовала: он не надеялся, что из-под пера моего вышло что-то серьезное, стоящее.
Мне тогда было двадцать девять лет, только-только исполнилось. Одевалась я и причесывалась, как советовал мне муж, который, живя в Ленинграде, приобщился к бытующей в конце пятидесятых годов, так называемой, "демократической" моде. Подстригалась коротко, носила "легкомысленную" челочку, подкрашивала губы, не жалея помады, подводила глаза (чего не позволяла себе супруга Ивана Семеновича, маленькая, можно даже сказать, мелкая, длинноносая, невзрачная, но очень подвижная женщина ("Вся как на шарнирах" - это определение взято мной из одного рассказа Ненашева, в его первой редакции, в которой он описывает внешность жены).
Разговаривая с Иваном Семеновичем, я нисколько не конфузилась. После всего того, что мне пришлось выдержать в 1959 году, я вообще утратила способность робеть перед кем бы то ни было. Высокомерие мое окружающие ставили мне в упрек. Но Ненашев отнесся ко мне снисходительно, как относятся старшие к младшим. Старше меня он был на 9 лет. То, что других возмущало во мне, его, как мне кажется, лишь позабавило. Читать при мне мой рассказ он не стал.
Писать Иван Семенович начал поздно, после окончания войны. Именно она пробудила в нем это желание. Вернувшись с фронта, он жил в каком-то маленьком городке на Урале. Там сотрудничал в газете. Прославившись как журналист, переехал в областной центр. В пятидесятые годы издал несколько книг и сразу стал как прозаик популярным в своей области. Но я, когда мы с мужем были у него в первый раз, не знала этого. Даже познакомившись с ним, не удосужилась прочитать ни одного его произведения, потому что, как уже было сказано, при первой встрече не дошло до меня, что на самом деле представляет собой этот показавшийся мне неинтересным человек.
Мы с мужем жили в пригородном районе. Добраться до центра, где находился союз писателей, в шестидесятые годы было очень трудно. Сначала надо было ехать автобусом до железнодорожной станции, затем электричкой, и, наконец, трамваем. Задержавшись на какой-то из пересадок, мы с Михаилом не успели к началу литературного вечера, на который были приглашены. Вошли в здание, где располагался союз, когда перед собравшимися выступал Иван Семенович. Поднялись по широкой, от стены до стены в подъезде, деревянной лестнице на второй этаж. Дверь актового зала, где проходило мероприятие, была распахнута настежь. Но войти в зал возможности не было, он был густо заполнен участниками вечера. Народ толпился и в фойе. Из глубины зала доносился громкий голос выступающего. Я спросила шёпотом:
- Кто говорит? - Мне ответили, тоже шепотом:
- Ненашев.
Говорил он совсем не так, как у себя дома, - эмоционально, вдохновенно, как настоящий оратор-трибун. Его речь то и дело прерывалась восхищенными выкриками и всплесками аплодисментов. Казалось, брось зажженную спичку, - и случится взрыв, пожар. Что он говорил? Выражая мнение собравшихся, критиковал городские власти. Осуждал их за то, что они не проявляют необходимой заботы о фронтовиках, вернувшихся с войны. Это ведь впоследствии участники войны стали пользоваться какими-то льготами, а тогда многие из них жили в бедности, даже в нищете. Иван Семенович выступил в их защиту. Это была очень смелая речь, и она привела слушателей в восторг. Но как я себя чувствовала в этот момент? Я сгорала от стыда за то, что при первой встрече недооценила эту выдающуюся личность и держала себя с этим удивительным человеком, достойным поклонения, на равных. Мне хотелось сбежать, покинуть союз писателей и не показываться на глаза Ненашеву до тех пор, пока не прочитаю всего, что он к тому времени написал. Наверно, я так и поступила бы, но ко мне вдруг подошла полная, миловидная женщина лет пятидесяти, которая, как выяснилось позднее, работала в союзе писателей секретарем-машинисткой, и одновременно выполняла обязанности бухгалтера, Колесникова Нина Петровна. Она передала мне просьбу Ивана Семеновича пройти в его кабинет, когда закончится выступление.
Не выполнить эту просьбу Ненашева, само собой разумеется, было нельзя.
Кое-как преодолев смущение, я вошла в комнату, где за круглым столом сидели писатели -- одни мужчины, и всё в черном. Обращаясь к ним, Иван Семенович сказал (каким тоном, я не уловила, потому что сильно волновалась):
- Вот это и есть Валентина Немова, автор рассказа, который нужно будет нам сейчас обсудить. Вы его все прочитали. - Мне пододвинули стул, я села.
- А что обсуждать? Рассказ хороший. Всем понравился. И мне в том числе. В нем жизнь хоть лопатой черпай. - Это сказал молодой человек с неприметной внешностью, с густой гривой черных волос, еще не тронутых сединой. Позже я узнала, что это был детский писатель, тоже очень популярный в то время в области, Ковров Николай Давыдович. Он сказал:
- Еще совсем недавно по одному такому рассказу принимали в союз. Но, к несчастью, времена изменились. Судя по тому, каким тоном это было сказано, никакого сожаления по поводу того, что обстоятельства в стране изменились к худшему, косматый мужчина не испытывал. Да и я, будучи отвергнутой этим сообществом писателей, охотно подчиняющихся "спущенным" сверху инструкциям, нисколько не расстроилась от того, что не удалось мне вот так сразу сделать карьеру на литературном поприще. Тогда я была рада-радешенька, что жива и свободна, что органы КГБ, взяв с меня подписку, что не стану распространять свои крамольные стихи, отпустили дерзкую девчонку на все четыре стороны. Когда мы с Михаилом, с трудом добравшись до раздевалки, взяли пальто, собирались покинуть союз, к нам подошла супруга Ивана Семеновича, которая тоже присутствовала на вечере, и пригласила к себе, сказав, что мы опоздали уже на последнюю электричку, и нам придется переночевать у них, у Ненашевых.
Надо сказать, что дома Иван Семенович был опять таким же, как и в день нашего знакомства. Зато я веля себя по отношению к нему совсем иначе. В квартиру вошла почти благоговейно. Неожиданно для себя я влюбилась в него в тот вечер. Он тогда был тоже еще молод. Но, как уже было сказано, совсем седой и, по словам Дарьи Дмитриевны, весь израненный. Он был не только писатель, но и участник войны. Он добровольцем пошел на фронт. Это было, на мой взгляд, еще важнее, чем то, что он умел хорошо писать и говорить. Он смотрел на мир глазами бывшего воина, видел то, чего не замечали другие. Конечно, я старалась скрыть то, что происходило у меня в душе. Но мне это не удалось...
... Мы сидели в союзе писателей за круглым столом, обсуждали чьи-то стихи. Наше собрание затянулось. Проголодавшись, я достала из сумочки шоколадные конфеты и разложила их на столе перед собой. И вдруг в глаза мне бросилось: Иван Семенович, сидящий напротив, пристально и как будто с удивлением смотрит на меня. И как будто улыбается. В чем дело? В том, что перед ним на столе горка конфет в точно таких же, как и мои шоколадки, обертках с названием "Чио-чио-сан".
Ему показалось любопытным, значительным, что мы оба выбрали одни и те же конфеты, и выбрали не потому, что у них какой-то особенно приятный вкус. И мне, и ему, как выяснилось, понравилось их название, звучащее, как музыка: "Чио-чио-сан".
Он смотрит на меня -- я на него. Смотрю и не могу отвести глаз. Он дал волю своей улыбке. Улыбнулась и я. Улыбнулась открыто, как улыбаются родному и близкому человеку. Иван Семенович любил музыку, хорошо пел. Но, к сожалению, мне не довелось услышать, как он поет...
Наверное, в тот миг он разгадал, что на душе у его ученицы, и остался доволен тем, что ему открылось.
Он стал покровительствовать мне. Мой рассказ "По имени-отчеству" был напечатан в молодежной газете. После этого в той же газете три моих очерка: "Ребята из затона", "Любовь в 14 лет", "Праздничные девчонки". Через некоторое время вышел в свет сборник "Молодые". В него вошли произведения как начинающих, так и маститых писателей области. Мой рассказ тоже...
Мы с Иваном Семеновичем часто виделись на литературных вечерах в союзе писателей. Я по-прежнему в сопровождении своего мужа бывала у Ненашевых дома. Однажды, без всякой задней мысли, я предложила Ивану Семеновичу:
- Приходите и Вы ко мне в гости.
Он ответил очень быстро, сказал то, чего я никак не ожидала услышать:
- Куда и когда?
"Куда?" -- такого вопроса он не должен был мне задать. Мой домашний адрес прекрасно был ему известен. Я страшно смутилась, растерялась, струсила. У меня не было времени обдумывать свой ответ. Я сказала:
- Когда приедет Денис Антонович. Он собирается.
Через некоторое время, обдумав происходящее, я сказала Ненашеву, давая понять, что ради него я готова на любые жертвы:
- Я хочу развестись с мужем.
Он покачал головой:
- Не делай этого. Трудно тебе будет жить одной. Ты ведь еще совсем молодая...
То, что мы с Иваном Семеновичем симпатизируем друг другу, заметили, естественно, и мой супруг, и жена писателя. И стали, каждый как мог, препятствовать нашему сближению.
Михаил, улучив момент, когда я, беседуя с Дарьей Дмитриевной, не могла слышать, что он нашептывает Ненашеву, наговаривал на меня, стараясь опорочить. Что я влюбчивая, непостоянная, никудышная хозяйка. Он, мужчина, сам стирает, и не только свои сорочки и майки, но и мое белье, трусики и лифчики. А чем же, по его словам, занималась я? Писаниной. Перевожу бумагу. В выходные дни, с утра до вечера, только и жду, когда он уйдет из дома куда-нибудь, чтобы не мешал мне...
Много лет спустя мне предоставилась возможность убедиться, что именно эти слова были сказаны Ненашеву моим мужем тогда, когда он, Михаил, почувствовав, что плохи его дела, изо всех сил старался спасти свое положение, смешивая меня с грязью.
Рассказал бы лучше о своих "подвигах". Как предал меня: отнес в горотдел КГБ два моих стихотворения, которые впоследствии были инкриминированы мне в вину. Меня, как уже я говорила, в тюрьму, слава Богу, не посадили, но помучили -- мало не показалось.
В течение двух месяцев, каждый день по семь часов, держали на допросах, добиваясь, чтобы я написала заявление, что именно Чижовкин на занятиях литкружка настроил меня против советской власти и КПСС. Я выдержала этот натиск, но чего мне это стоило! Пережитое потрясение сказалось чуть позже, во время беременности и родов. Короче говоря, муженек мой своим доносом чуть не отправил меня на тот свет. И после этого еще смел выставлять меня плохой хозяйкой. Да я просто-напросто не в силах была исполнять всю необходимую работу по дому. Вынужденный помогать мне, всем вокруг уши прожужжал, что я его закабалила. Тем не менее мертвой хваткой вцепился в меня, заметив, что я чем-то понравилась другому. И не кому-нибудь, а самому Ненашеву, которому он, Михаил, и в подметки не годился. Ни минуты не колеблясь, я порвала бы с этим подлым человеком, с Михаилом, но в то время и на это не хватило бы у меня сил. Кроме того, я понимала: Иван Семенович как благородный, порядочный человек не оставит Дарью Дмитриевну, и не хотела взваливать на его плечи свои проблемы. Мне достаточно было сознавать, что он мой друг. В общении с ним я черпала силы для жизни и труда...
Дарья Дмитриевна, защищая свой семейный очаг, действовала по-своему и не менее активно.
Во-первых, опасаясь, "как бы чего не вышло", она запретила Ивану Семеновичу оставлять у себя дома нас с Михаилом на ночь, когда мы задерживались в союзе писателей. Во-вторых, она послала письмо супруге Дениса Антоновича, Дине Григорьевне, в котором наябедничала на меня, сообщив, что однажды, находясь у них, у Ненашевых, в гостях, я плохо отозвалась о ней, о Чижовкиной...
Мы с Диной недолюбливали друг друга. Она, по мнению Дениса Антоновича, была красавицей. В книге "Изъято при обыске" я рассказала, как Чижовкин впервые увидел ее и сразу же полюбил, что называется, с первого
взгляда, и, не раздумывая, женился на ней, оставив другую женщину, у которой был от нее ребенок. Тогда Денису было двадцать пять лет, а Дине двадцать два. Увела она парня у своей подруги. Любила она Чижовкина или нет, не знаю и не берусь судить. Известно мне было только: не могла она нарадоваться, что ей удалось выйти замуж за такого хорошего человека, который души в ней не чает и подает большие надежды как писатель. Она частенько присутствовала на занятиях нашего литкружка, знала всех учеников своего мужа, охотно принимала у себя дома. Мы навещали ее и тогда, когда Денис Антонович отсутствовал, уезжая в столицу по делам. Развлекали скучающую по мужу женщину. Мы были не против дружить с Диной Григорьевной. Но нам не нравилось, что она раздувает его авторитет, а также требует, чтобы и мы его восхваляли до небес. Мы ведь и так его любили, искренне к нему относились. И есть ли необходимость в этом случае постоянно льстить человеку? Да еще по настоянию его близких. Ребята из литобъединения противились этому. За глаза стали плохо отзываться и о Дине, и о нем самом. В один, вовсе не прекрасный день, я взбунтовалась: высказала Дине в глаза, что болтают ребята о ней и о Денисе, когда ни она, ни он не могут слышать этот "треп". Получился скандал. Об этом со всеми подробностями поведала я в одной из глав своей первой книги. Чижовкин, которому Дина успела внушить, что он как прозаик непревзойденный, просто гений, на меня очень обиделся. Я ведь была его любимая ученица, как он уверял меня. Нашлись желающие вклиниться между ним и мною. Сочиняли небылицы о Дине и доказывали Денису Антоновичу, что первоисточник этих сплетен никто иной, как я. К сожалению, Чижовкин верил этим россказням. Я впала в немилость. Через какое-то время выяснилось, что меня оклеветали. Мы помирились с Денисом Антоновичем. И вот снова должны были поссориться -- уже по желанию супруги Ненашева. Она, Дарья Дмитриевна, была уверена, что за ее наглый поступок обижусь я не только на нее самоё, но и на Ивана Семеновича. Ей нужно было так меня "достать", чтобы я позабыла дорогу не только к ним, Ненашевым, домой, но и в союз писателей. И чего же добилась эта ревнивая, изобретательная в своей подозрительности женщина? Приезжаю летом того года в родной город (Чижовкины тогда жили еще в Магнитогорске). Пока ничего не знаю о том, Что предприняла Дарьюшка, защищая свой "семейный очаг". Стою как-то на трамвайной остановке (мне надо было проехать лишь один пролет). Думаю о чем-то. Не о Чижовкиных, разумеется. У них я еще не успела побывать. Обхожу пока что родственников своих. Выбираю, к кому на сей раз податься. И вдруг подлетает ко мне особа женского пола, высокая, статная, с толстой русой косой, красиво уложенной на голове. В руке у нее большое эмалированное ведро. Батюшки! Да это же Дина Чижовкина, почти подруга моя. Но она не здоровается со мной, с разбегу начинает на меня орать. Я пока в толк не возьму, чего ей от меня надо. Тут же подходит к нам Денис Антонович.
Обнимает жену за плечи, маленький, на полголовы ниже ростом своей супруги, толстенький, уговаривает разбушевавшуюся женщину успокоиться, не устраивать сцену при народе. А людей на остановке, как всегда в Магнитогорске, полно. Все уставились на нас, пытаются, должно быть, разобраться, что за шум. Думают, наверно, что две бабы сцепились из-за мужика. Что та, которая помоложе (это я) пытается отбить его у другой, которая постарше (это Дина). Была она старше меня на четыре года. Говорю "была", потому что ее уже нет в живых...
Дина на публику не обращает внимания. Того и гляди, оттолкнув супруга, вцепится мне в волоса.
- Мы к ней, как к родной! Мы о ней печемся! Адрес такого человека дали! А как она за это благодарит?! - Тут наконец я сообразила, откуда ветер дует.
Оправдываться перед разъяренной женой хорошего человека я не сочла нужным. Командует членами литобъединения в Магнитке, в провинциальном городе, и вот уже до областного добралась с помощью "супружницы" другого писателя. Я не сказала ни слова. Подошел мой трамвай. Я села и поехала. Он шел в гору. Вылезаю на следующей остановке. И вдруг вижу: вдоль трамвайной линии, по шпалам, запыхавшись, бежит Денис Антонович. Сорочка с короткими рукавами трепещется на ветру. Со лба градом катится пот. Значит, делаю вывод, он бежал за вагоном весь пролет, позабыв про свое больное сердце. Стою, жду, что же он, отдышавшись, скажет мне. Неужели, как и Дина начнет отчитывать меня за проявленное мною неуважение к его второй половине? Это было бы уж слишком. Нет. Заступаться за распоясавшуюся грубиянку он не стал. Приблизившись ко мне, попросил извинить Дину за ее безобразную выходку.
В этот свой приезд к Чижовкиным я не зашла. С Диной Григорьевной мы объяснились. Вернее, свое мнение обо мне она высказала. А мое о ней узнала она из письма Дарьи Дмитриевны.
С самой Ненашевой обсуждать ее поступок, из-за которого меня чуть не поколотили на трамвайной остановке в Магнитогорске, не было необходимости. Чего добивалась Дарьюшка, опасавшаяся, как бы мужа у нее не отняли, того и добилась. За то, что подстроила она мне эту каверзу, рассерчала я не только на нее, но и на Ивана Семеновича. И когда вернулась из Магнитки и мы встретились у входа в союз писателей, не подала ему руки (обычно мы здоровались с ним за руку).
Спору нет, я обожала его, но мне вовсе не хотелось, по вине его "второй половины", рассориться с Денисом Антоновичем. Неужели в доме Ненашевых нельзя высказать вслух то, что думаешь о ком-либо из общих знакомых? Сам он, Иван Семенович, с высокой трибуны критикует, кого считает нужным. А жены писателей, по его мнению, неприкосновенные личности? С каких это пор?
Конечно, Ненашев догадался, что неспроста повела я себя с ним так невежливо (да и Денис Антонович, по всей вероятности, сообщил ему в письме, какой инцидент произошел в Магнитке между мною и Диной, и кто организовал эту стычку двух женщин). В тот же день, когда мы поднимались по деревянной лестнице, ведущей в союз, он дал мне понять, что не одобряет выходку своей супруги. Мы помирились с ним. И я спросила у него:
- Как вы могли жениться на такой женщине?
Он не обиделся на меня за то, что я задала ему этот, явно некорректный вопрос, и вот что ответил:
- Женился?! Когда это было, Валя! Почти двадцать лет назад. И кем я сам тогда был? И если хочешь понять, как случилось, что я взял в жены Дарью, почитай рассказ, который я ей посвятил... (Впоследствии я этот рассказ нашла и прочитала...)
Мне неизвестно, отчитал или нет Иван Семенович свою супругу за то, что она выступила в роли доносчицы. Известно другое. Сама Дарья некоторое время спустя об этом мне рассказала. Дина ответила ей на письмо. Поблагодарила за посланный ею "сигнал". Они стали переписываться, хотя и не были знакомы лично. Предположив, что муж не одобрит эту их инициативу, договорились тем же летом пожить вчетвером "на природе, в прекрасной стране Башкирии, где скалы (свисает над скалой скала), величественные сосны и чистые-пречистые черные речки, в которых плещется похожая на радугу форель". Так и сделали. Разместились в шалашах недалеко от какой-то деревушки, где брали продукты питания: молоко, творог, сметану, масло, яйцо, курятину и др. Ловили рыбу, собирали грибы, ягоды. Дышали чистым воздухом, любовались пейзажами, жгли костры по вечерам...
Идиллия длилась недолго. Женщины не нашли общего языка. Покамест обсуждали "свободные" темы, не касающиеся их мужей, все было хорошо. Но как только, оставшись наедине друг с другом, заговорили о творческих успехах своих благоверных, так и поссорились сразу же, стараясь выяснить, кто из их мужей, занятых в этот момент рыбной ловлей, более талантлив как писатель. Ругались, ругались, а в другой раз, продолжая тот же самый спор, чуть было даже не подрались. Пришлось перепугавшимся творческим работникам срочно сматывать удочки...
Ссора двух женщин на взаимоотношения их мужей никак не повлияла. Поведала мне Дарья Дмитриевна, когда мы с нею помирились, еще одну историю о том, как однажды Иван Семенович выручил из беды Дениса Антоновича.
Ненашев был старше Чижовкина на два года. Но писать, как я уже говорила, стал позднее своего друга. Тем не менее, очень скоро в этом деле превзошел его. Раньше, чем Денис, добился признания. Вместе с этим пришло и материальное благополучие. Ненашев писал быстро, Чижовкин -- медленнее. Как-то, заключив договор с одним из издательств, не смог Денис Антонович вовремя сдать в печать рукопись, хотя ему был уже выдан аванс. От Чижовкина потребовали, чтобы он вернул полученные деньги. А их уже не было. Они были потрачены. Домой к Денису Антоновичу заявились финансовые инспекторы и описали имущество. И тут на помощь ему пришел Иван Семенович. Одолжил другу необходимую сумму. Чижовкиных оставили в покое. Когда жены писателей ссорились, Дарья Дмитриевна напомнила Дине Григорьевне об этом случае, но та заявила: происшествие это абсолютно ничего не доказывает...
Теперь о том, как обстояли мои дела в то время, когда, опекаемая Иваном Семеновичем, жила я в областном центре.
Мой рассказ, вошедший в один из номеров сборника "Молодые" за 1964 год, понравился читателям. Я присутствовала на обсуждении этого номера в союзе писателей и была крайне удивлена, когда читатели проголосовали за то, чтобы этот рассказ был признан лучшим из всех произведений, напечатанных в этом издании. Выступая перед собравшимися, пожилая писательница Лидия Роднина (фамилия вымышленная) сказала:
- Пора, наверное, уже не молодым учиться у маститых, а маститым у молодых. - Это было уже слишком. В сборник вошли стихи и рассказы хорошо известных в области авторов, в том числе один рассказ Ивана Семеновича. Мне было приятно и в то же время неприятно слышать похвалу в свой адрес. Я чувствовала: обруганные Родниной писатели не простят сказанного пожилой женщиной обо мне, не ей не простят, а мне...
Когда Лидия Степановна хвалила меня, я готова была сквозь землю провалиться. Чтобы признанные, опытные учились у меня, у начинающей. В том числе Ненашев: Бред какой-то! Могла бы похвалить. Но зачем сравнивать? К этому времени я успела прочитать все написанное Иваном Семеновичем и оценила его творчество по достоинству. Мне хотелось заявить об этом во всеуслышание, но я молчала. Кто я такая, чтобы защищать лучшего в области писателя?! Молчали и посрамленные Родниной поэты и прозаики...
Вскоре после этого выступления писательницы, которая могла бы много сделать для меня, ничего не потребовав с моей стороны за эту помощь, не стало...
Тогда и пришлось мне расплатиться за комплименты, сказанные ею в мой адрес.
Второй рассказ, который отдала я на суд писателей области, был менее удачным, чем первый. До него писала я пьесу "Семья". Посмотрев ее, Чижовкин сказал, что зря решила я заняться драмой. Это, мол, самый трудный жанр. К тому же произведения этого жанра не пользуются спросом у читателей. И посоветовал мне переделать пьесу в рассказ: "Надо учиться писать рассказы..." Как послушная ученица, я занялась переделкой. Получилось у меня что-то уму не постижимое. И вот эту вещь, не подумав о последствиях, я отдала в союз. Ивана Семеновича в этот момент в городе не было. По какому-то делу его вызвали в Москву. Рецензировал мою работу Ковров. Ну, уж отомстил он мне за то, что ему досталось от Родниной. Рассказ, выкроенный из пьесы (а в ней, как и положено по требованию жанра, было четыре акта), получился очень длинный, а рецензия на него еще длинней. Я изучила ее досконально, прочитав несколько раз. Но Николаю Давыдовичу этого показалось мало. Решил он высечь меня еще и публично. Как говорится, "раздолбал" на заседании писателей области. Мне оставалось, выслушав критику в свой адрес, пойти и утопиться. Не знаю, что было бы со мной, если бы Иван Семенович, уже вернувшийся из Москвы, не заступился за меня. Что он сказал в мою защиту?
Он сказал, что зря писатели ополчились против меня. Об этой вещи рано пока судить. Она просто-напросто еще не сделана. И сделать ее автору, которому только-только исполнилось тридцать лет, удастся не скоро.
- Даже я, - признался Ненашев, - не решился бы писать на тему, которую пытается поднять Валентина. Ей, начинающей, следовало бы учиться на простеньких сюжетах. А она берется за сложные. Ей, видимо, неинтересно говорить о пустяках. Это похвально. Это главное. Остальное придет с годами, с возрастом.
- Лично меня, - добавил Иван Семенович, - тронула такая деталь. Отец большого семейства, рабочий человек, награжденный орденом за труд, живет бедно, одевается, как нищий. К изнанке свитера пришивает клочки от старого тулупа и в такой одежде ходит на работу в сорокаградусный мороз. - Закончил Иван Семенович свое выступление такими словами:
- Лет через десять автор сумеет, надеюсь, завершить это свое сочинение.
Никто из присутствующих на обсуждении писателей не стал спорить с Иваном Семеновичем.
Иван Семенович очень любил природу, но она сыграла с ним злую шутку. Каждое лето семья Ненашевых жила в своем домике в лесу. А в том лесу водился клещ, укус которого весьма опасен, порою смертельно опасен. Перед тем как перебраться на дачу, и сам Иван Семенович, и Дарья Дмитриевна, в общем, все члены семьи, проходили курс профилактического лечения. Но в то лето жена писателя перед отъездом (а мы знаем, забот бывает у тех, кто уезжает из дома надолго) "закрутилась" и не успела сделать себе необходимую прививку. И заболела энцефалитом в тяжелой форме. Ее положили в больницу. Иван Семенович ухаживал за ней. Потом он мне рассказывал (разговор был в присутствии Дарьи Дмитриевны), как она, бедняжка, страдала, когда случался приступ, ее так трясло, подбрасывало над постелью, что он, довольно крупный, физически сильный мужчина, с большим трудом удерживал ее. Я была потрясена, выслушав этот рассказ своего кумира.
Дарья Дмитриевна сильно изменилась после перенесенной болезни. Она похудела, стала походить не ребенка. И характер ее тоже изменился, вернее, стало другим ее отношение ко мне, более дружелюбным.
Посоветовавшись с ней, я пригласила Ивана Семеновича в школу, где работала в то время. Во всех своих классах я рассказывала ученикам о Ненашеве, читала отрывки из его книг. Ребята заинтересовались творчеством этого писателя. Я предложила устроить встречу с Иваном Семеновичем. Они сказали:
- Хорошо бы, но разве он поедет из центра города в такую даль, да еще в такую "задрипанную" школу. В этой школе учились дети из простых семей. Многие из них состояли на учете в детской комнате милиции. Я передала Ненашеву эти слова моих воспитанников. Он ответил:
- Ну, если они считают, что я не поеду в "такую" школу, я, наоборот, поеду.
При этой нашей беседе опять же присутствовала Дарья Дмитриевна. Она вмешалась в разговор и вот что заявила, обратившись к мужу:
- Обязательно поезжай. Этих ребят нельзя обидеть отказом...
В тот день, на который было назначено мероприятие, Иван Семенович, находясь еще дома, притворился, будто запамятовал, что ему надо ехать куда-то. Дарья Дмитриевна напомнила супругу о его обещании и послала в Зареченск (так назывался тогда район, в котором мы жили с Михаилом).
О том, что жена его так благородно поступила, Иван Семенович сам рассказал мне в тот же день. Он приехал в электричке. Я встретила его на железнодорожной станции. Мы перешли через пути по железнодорожному мосту. Сели в автобус, который довез нас до центра Зареченска. Дальше, на окраину района, где находилась "моя" школа, общественный транспорт не ходил.
Мы долго шли пешком. О чем беседовали по дороге, я не запомнила. Мы оба волновались: как пройдет мероприятие... как пройдет мероприятие? И зря так беспокоились: все было очень хорошо. Писатель прочитал один из своих рассказов, в котором говорится о детях. Ребята сидели тихо, слушали внимательно. У меня было много книг Ненашева. Я принесла их в школу, сделала выставку. Когда повестка дня была исчерпана, я сняла книжечки с полок и раздала подросткам. А Иван Семенович поставил на каждой из них свой автограф. Кто-то из мальчишек сфотографировал нас. На одном из снимков писатель изображен в тот момент, когда он выступает перед учениками, явно с энтузиазмом. Он говорит, а я с важным видом хозяйки сижу за столом лицом к аудитории. На другой фотографии запечатлен следующий этап вечера встречи: Иван Семенович, ласково улыбаясь детям, подписывает свои книги. А физиономии ребят, столпившихся вокруг стола, над которым склонился Ненашев, прямо-таки сияют от радости, что посчастливилось им встретиться с настоящим писателем и получить его автограф...
Потом мы снова долго шли пешком, ехали в автобусе до станции. Я провожала Ивана Семеновича. Мы поднялись на мост и стали ждать, когда придет нужная Ненашеву электричка.
Смеркалось. Но и в сумерках можно было разглядеть, что вокруг нас леса, хвойные, хмурые, суровые. Несмотря на то, что встреча удалась, настроение у меня было невеселое. У Ненашева тоже. Мне не хотелось возвращаться домой. Мужу моему все еще не дали обещанную как молодому специалисту отдельную квартиру. И мы по-прежнему жили в коммуналке на шесть хозяев, бок о бок с водниками из плавсостава, которые в это время возвращались из плавания и чуть ли не каждый вечер устраивали на общей кухне пьянки, и все настойчивее требовали, чтобы и мы, я и Михаил, принимали участие в этих развлечениях, нередко заканчивающихся дракой. Жить в таких условиях с маленьким ребенком становилось все опаснее...
У Ненашева были свои причины для печали.
В его жизни началась полоса невезения. В каком-то из своих публичных выступлений он скептически отозвался о кумире молодежи -- Павке Корчагине, герое известного романа, заявив, что время Корчагиных уже ушло. Что тут началось! Пресса (я имею в виду местную молодежную газету) набросилась на Ивана Семеновича. Те, кто еще вчера, захлебываясь, восхищался им, стали его клеймить. Выражая протест против этой травли, Ненашев покинул областной центр. Переехал он с семьей в какой-то маленький городок на Волге. Пригласил туда Ивана Семеновича один из его друзей, молодой, моложе Ненашева, но уже известный в стране, известный и популярный писатель, и взял попавшего в беду прозаика под свою защиту.
Тут надо заметить: мы с мужем уехали из областного центра раньше Ненашева. Мы перебрались назад, в Магнитогорск, поселились у моих родителей. Три года спустя Михаилу все же дали отдельную квартиру в областном центре. Но когда мы вернулись в этот город, Иван Семенович с Дарьей Дмитриевной там не жили уже.
Но я забежала вперед. Вернусь назад, к тем мгновениям, когда мы стояли с Ненашевым на мосту и беседовали о том, что нас обоих касалось. Стараясь подбодрить приунывшего писателя, я сказала:
- Как хорошо вы пишете, Иван Семенович! Когда я читаю Ваши рассказы, меня охватывает чувство неуверенности в себе...
Он не отреагировал на этот комплимент. Тогда я, задавшись целью выяснить, считает или нет он меня талантливой (очень хотелось мне, чтобы он по-дружески развеял мои сомнения), попросила его:
- Скажите, Иван Семенович, как по-вашему, смогу я добиться чего-то в смысле творчества?
Его ответ был совсем не таким, какой я надеялась услышать:
- Бабка надвое сказала. Может, добьешься, а может, и нет. - сердито отрезал он.
Я надолго замолчала, погрузившись в воспоминания, и пытаясь понять, почему Ненашев, всегда так бережно, по-братски относившийся ко мне, вдруг сорвался с привычного тона и нагрубил.
К этому времени я уже знала, от чего зависит, добьется или нет женщина успеха в той сфере деятельности, где главенствуют мужчины. Объяснил мне это однажды никто иной, как Чижовкин, который в течение всех семи лет, пока я занималась под его руководством в литобъединении, домогался меня. И тогда, когда я была незамужней девятнадцатилетней девчонкой, и когда стала старше и вышла замуж. Такой тихоня, такой, на первый взгляд, порядочный, такой, по его же словам, влюбленный в свою жену-красавицу...
Здесь, чувствую, надо сделать отступление. Когда я училась в седьмом классе, преподаватель литературы отнес в редакцию городской газеты одно мое сочинение на свободную тему, которое понравилось ему. Его напечатали. По совету этого же учителя, я стала вести личный дневник. Описывала все, что видела, пересказывала все, что слышала. У нас дома постоянно велись разговоры на политические темы. Мама была из бедной семьи, отец из богатой, из очень богатой. Когда приходил его отец, мой дед, несправедливо раскулаченный во время коллективизации, собиралось застолье, начинали вспоминать старое, обсуждать новое -- "савоськину" власть. Я тоже садилась к столу, но не пировала вместе со взрослыми, конечно. Я брала ручку или карандаш, толстую тетрадь и протоколировала все высказывания моих ближайших родственников. Эти "протоколы" и легли в основу моей драмы "Семья". Фактически она и была самой первой моей работой. А рассказ "По имени-отчеству" второй. Трудилась я над своей пьесой в студенческие годы. Набравшись смелости, показала ее, когда решила, что она готова, преподавательнице литературы. Ева Лазаревна Лазовская, прочитав мое сочинение, одобрила его. И вот что сказала: "У вас есть талант. Вам надо идти "на" литературный институт". Она так и выразилась: "на литературный институт". Однако первым читателем, вернее читательницей "Семьи" была не Лазовская, а моя старшая сестра, которая как и я, училась в пединституте и на том же факультете. Все, что я писала, сотни раз переделывая написанное, она прочитывала -- без моего разрешения, украдкой. Когда я уличила ее в этом и стала упрекать, она заявила мне:
- Зря ты скрываешь ото всех, чем увлекаешься. Такие дела в одиночку не делаются. - И добавила, стукнув кулаком по столу. - Хватит вариться в собственном соку! Я решила познакомить тебя с настоящим писателем. Он уже печатается. Это муж одной моей приятельницы. - И повела меня к Чижовкиным.
Описывать обстановку в их квартире я не стану. Мне в тот вечер было не до того, чтобы ее рассматривать. Денис Антонович, прочитав мою работу, подивился, что такая молодая девушка (мне тогда было девятнадцать лет) думает о таких серьезных вещах. Назвал меня "мыслящим человеком". Но действия моей главной героини, которая рьяно защищала социализм и клеймила "пережитки прошлого", относя к ним и деда своего, и отца, не одобрил. Он дал мне понять, что в стране творится такое, о чем не пишут в газетах и не говорят по радио, что я не знаю, а мой отец и дед знают. И что я, споря с ними, неправа. Это был намек на культ личности Сталина. Но вождь в то время был еще жив, и Чижовкин, побаиваясь, как бы не пришлось ему ответить за "антисоветскую пропаганду", выражался очень осторожно. Однако я все поняла. Слушать его было очень интересно. Таких образованных, как он, людей, не приходилось мне раньше встречать.
А дальше отрывок из романа "Изъято при обыске".
Вчера была у Чижовкиных. Тут же, при мне Денис Антонович прочитал мою пьесу, потом говорил долго. Никогда в жизни ни с кем я так не разговаривала, вернее, никто со мной так не говорил. Вот умница! Куда нашим пединститутским лекторам до него! Они не в состоянии сказать больше, чем сами вычитают из книг! Я словно на пять лет повзрослела. И на многие вещи изменила свой взгляд, сразу же, не возражая ему, так как он ответил на мучившие меня в последние годы вопросы...
Если главного героя в своей пьесе делала я отрицательным, жертвой капитализма, теперь должна буду подавать его как положительного. Его противоречия, оказывается, есть противоречия современной действительности. Мою главную героиню, которая казалась мне безупречной, он назвал фанатичной и сказал, что она должна измениться. Имея благие намерения, она, мол, совсем не умеет себя вести. По его мнению, когда происходит революция, когда идет ломка старого, такие люди нужны. Но сейчас время другое, время переделки. В такие периоды нужна кропотливая работа с людьми. Очень жаль, подчеркнул писатель, что все это до него никто не удосужился мне разъяснить. Выходит: школа и вуз не столько научили меня уму-разуму, сколько оболванили, если я, такая грамотная, не разобралась в родном отце, прожив с ним под одной крышей девятнадцать лет.
Чижовкин старше меня всего на семь лет, но в молодости эта разница кажется огромной, и неспроста.
Когда началась война, я пошла в первый класс. А он, окончив ремесленное училище, начал работать на коксохиме ММК. Отца у него тогда уже не было. Жили вдвоем с матерью, терпели нужду. Нелегко жилось и нам, Немовым. В то время отец наш был единственным кормильцем в многодетной семье. Но мои трудности не шли в сравнение с теми, что выпали на долю Дениса, когда он был еще подростком. Он сутками находился там, где и мой отец, где в дыму, в огне сгорали труженики комбината, а я пряталась за их спинами...
Работая на заводе, окончил школу рабочей молодежи. Затем поступил в пединститут. Но через год бросил его, уехал в Москву и поступил в литературный. Сколько он знал! Как старался передать нам, своим питомцам, эти познания, являясь руководителем городского литобъединения.
В тот же вечер, когда мы с сестрой были у Чижовкиных, Денис Антонович предложил мне стать членом литкружка. Я, естественно, согласилась.
Из всех своих учеников Чижовкин выделял меня. А он стал для меня авторитетом. Я увлеклась -- нет, не учителем своим, а тем, к чему он призывал, -- критикой пороков современной действительности. Это он одобрял и льстил мне, то и дело повторяя: "Критика -- это твое второе имя", "Смелость -- это твой талант".
Есть ли у меня дар, необходимый для того, чтобы стать писателем, -- об этом он почему-то помалкивал. Тем не менее, отнес первый мой стих в городскую газету. Стихотворение было напечатано. Сначала только слова, затем, когда местный композитор положил их на музыку, -- слова и ноты.
"Березка" моя всем в городе понравилась. Мне приходилось читать это свой вирш в рабочих общежитиях, по радио, по местному телевидению. По областному радио однажды исполнили песню на мои слова. В 1956 году в газете "Труд" была опубликована подборка произведений, написанных членами нашего кружка, стихотворений в основном. Вошла в эту подборку и моя "Березка". Но и после этого Денис Антонович не посчитал нужным дать оценку моим творческим способностям. Возможно, самого Чижовкина не тронуло это стихотворение, но читателям газеты оно понравилось. Однажды я получила письмо. Адрес написан незнакомой рукой. Вскрываю конверт, а в нем -- ноты. Еще один композитор (из неизвестных) сочинил музыку к моим словам. Жаль, не сохранился у меня этот документ. Слишком много времени прошло с тех пор. Начало было обнадеживающим. Но время, на которое пришлась пора моей юности, не сулило мне ничего хорошего, именно потому не сулило, что я изо всех сил старалась идти с ним в ногу. 1953 - 54 учебный год. Страна пробуждается от спячки. Люди, ранее забитые, перепуганные, стали сознавать себя как граждане, расправлять плечи. В институте преподаватели всех предметов то и дело, как бы напутствуя студентов-выпускников, повторяли: "Критика -- движущая сила истории!" Критика, критика... Мне очень хотелось способствовать движению истории вперед. Человек я очень восприимчивый ко всему новому...
На правах любимой ученицы я очень часто бывала у Чижовкиных. Наблюдая за тем, как доверчиво, не стесняясь посторонних, Дина ласкается к мужу, как предупредителен, мягок он с ней, я верила, что он любит жену. И это казалось мне надежной гарантией того, что наши с ним отношения не зайдут слишком далеко...
Окончив институт за два года, когда не исполнилось мне и двадцати одного, я получила направление на работу в семилетнюю школу, на должность завуча. В таком молодом возрасте вдруг стать руководителем хотя и небольшого коллектива, не захотелось мне. В это время мой отец был уже не рабочим, а ИТЭром. Убедившись на собственном опыте, как это трудно -- нести ответственность за других, подчиненных тебе людей, мое решение отказаться от должности заведующей учебной частью он одобрил. Между прочим, теперь отец стал для меня примером во всех отношениях. Я уже не нападала на него, стараясь переделать, чем он, само собой разумеется, был очень доволен...
Мама согласилась с ним и со мной, что пока рано мне обзаводиться чинами. Свободного места в общеобразовательной школе не нашлось. И я пошла работать в вечернюю. Вот тут и начались мои проблемы. Не с преподаванием. Уроки, которые я давала, тщательно готовилась к ним, используя также знания, которые получала, продолжая посещать занятия литературного кружка, нравились всем моим ученикам, и тем, которые были моложе меня, и тем, кто старше. А таких в послевоенные годы было много. Трудности создавала мне администрация. Завуч школы не имела высшего образования, хотя старше меня была на десять лет. Училась пока что заочно. Но уже очень хотелось ей учить других, окончивших институт. Она загорелась желанием передать мне свой педагогический опыт. Взяв за ручку, повела к себе на урок. Продемонстрировала мне свой метод. Но мне не захотелось подражать ей. Мне хотелось подражать не ей, а Чижовкину. Я чуть не умерла со скуки на уроке у завуча. Потом призналась ей в этом. О том, что получилось из этого, поведала я со всеми подробностями в своем романе "Изъято при обыске" и повторяться не стану. Кроме того, думаю, читатель и без моих пояснений может себе представить, как восприняла начальница моя критику в свой адрес...
Обо всем, что происходило со мной в школе, да и в личной жизни, рассказывала Денису Антоновичу, чувствуя к нему безграничное доверие, и нуждаясь в его советах.
Мне даже в голову не приходило, что он может неправильно истолковать мое к нему дружеское расположение и допустить вольность в отношениях со мной. Каково же было мое удивление и возмущение, когда этот добряк, этот паинька, преданный своей супруге идеальный человек, каким я его до сих пор считала, вдруг повел себя, как настоящий пошляк, ловелас, которых терпеть я не могла. В то время я ведь еще не знала, как он поступил с женщиной, которая родила от него сына, поэтому идеализировала его.
Дина, я уверена, ревновала мужа ко мне (она-то о нем все знала), как и к другим девушкам из литкружка, и очень боялась, как бы и с нею какая-нибудь красотка не обошлась так же вероломно, как она со своей подругой. Но сейчас речь идет не о других, а обо мне. Внешне, в моем присутствии, она держала себя, как и подобает любимой, не знающей измен жене. Возможно, и тогда, когда я, побыв у них какое-то время, уходила, сцен ревности, чтобы не обострять отношений с мужем, не устраивала. Но когда я находилась у Чижовкиных, проявляя бдительность, наедине нас с Денисом Антоновичем не оставляла ни на минуту.
Только однажды, когда, кроме меня, никого из посторонних у них не было, зачем-то вышла из комнаты, где мы сидели втроем, вышла на один миг. И сразу же, как будто бы только этого и ждал, Чижовкин воспользовался ее отсутствием: быстро приблизился ко мне и, не сказав ни слова, поцеловал. Я его, разумеется, и пальцем не тронула (другому же, кто посмел бы так же поступить, непременно влепила бы пощечину), но спросила очень сердито:
- Что это значит?
Мигом сориентировавшись в обстановке, торопясь исчерпать инцидент, пока Дина не вернулась, но явно не признав за собой никакой вины, как говорится, глазом не моргнув, он ответил:
- Это значит, что ты хороший человек.
- А... - протянула я угрожающе - примирительно. - Тогда ладно. - Смотрите, мол, у меня, а то ведь я не погляжу, что вы необыкновенный человек, к тому же мой учитель, и поступлю с Вами самым банальным образом...
Его невинному объяснению такого дерзкого поступка я, конечно, не поверила. Но в данном случае не столь важно было выяснить его причину, необходимо было пресечь подобные поползновения. Судя по тому, как поспешно он ретировался, на этот счет я могла быть спокойной. Он больше никогда, думала я, не посмеет ко мне прикоснуться так, экспромтом...
Неудачи, которые случаются у молодой девушки на работе, считала я тогда, да и теперь так думаю, - пустяки в сопоставлении с тем, что подстерегает ее в личной жизни. Самое страшное, что может произойти с ней, это связь с женатым мужчиной. На нее обрушивается весь мир. Ее унижают и оскорбляют все, кому не лень. В наши дни с этим, возможно, стало полегче, но в годы моей молодости это был какой-то ужас. Одну из моих подруг, обманутую женатым, преданная ему супруга била по лицу и таскала за волосы прямо на улице. Можно себе представить, какое впечатление на меня произвела эта сцена, если учесть, что подруга моя была тогда на седьмом месяце беременности. Я вовсе не имела желания оказаться на ее месте. И когда кто-либо из несвободных мужчин начинал оказывать мне особое внимание, давала такой отпор, что только искры летели во все стороны.
Сейчас я думаю: убедившись в нечестности Чижовкина, я должна была отказаться от посещения занятий в литобъединении. И тогда ничего страшного впоследствии не случилось бы со мной. Нельзя общаться с человеком, который не считает нужным соблюдать общепринятые нормы поведения и, прикрываясь красивыми словами, делает гадости окружающим его людям. Но я в то время, когда Денис Антонович раскрылся передо мной с неожиданной стороны, была еще слишком молодой, чтобы быть прозорливой. Кроме того, не хотелось мне потерять возможность брать уроки у самого умного и эрудированного из всех, кого я знала, человека. Разобравшись в моих переживаниях (на то он и писатель, "инженер человеческих душ", как тогда говорили), догадываясь, какой сделала я вывод из того, что произошло, Чижовкин некоторое время воздерживался от проявления "лирики" по отношению ко мне. Потом продолжил в том же духе. Руки, правда, не распускал, только язык. Раз за разом, улучив момент, когда не могли услышать находившиеся рядом с нами люди, талдычил свое, думая, что выражается очень красиво:
- Роза с шипами, почему бы тебе не полюбить меня?
Я кипела в душе, догадываясь, что конкретно имеет он в виду, говоря слово "полюбить", и продолжала держать назойливого ухажера на расстоянии от себя. Однако злости своей выхода не давала. Пользуясь моей нерешительностью, действуя методично и целенаправленно, он все же добился маленькой уступки от меня -- разрешения поцеловать. Жалко стало мне его наконец, измученного моей неприступностью, на что, должно быть, он и рассчитывал. Но что дала ему и мне эта моя уступка?
В тот вечер мы, члены литобъединения с руководителем во главе, "обмывали" в ресторане новую книгу одного из наших парней, получивших за свой труд довольно приличный гонорар. Сначала мой навязчивый красноречивый поклонник поцеловал меня при всех, предложив выпить шампанского на брудершафт. Потом, когда мы остались с ним наедине, в подъезде моего дома. В тот вечер он пошел меня проводить. Не дав мне опомниться, схватил меня в охапку и, не получив на то моего согласия, принялся лобызать прямо в губы.
И тут наконец я дала ему отпор. Не имея возможности вырваться из его лап, я, отворачивая от него лицо, стала над ним, пучеглазым, как лягушка, смеяться. Он целует, а я хохочу и никак не могу остановиться. Я никак не могла понять, по молодости, чего этому женатику от меня надо. Он прекрасно знает, что я его не люблю, знает, что я знаю, что он обожает свою супругу. Так какого же черта пристает ко мне?! Наконец он почувствовал себя оскорбленным. Разозлившись, решил раскрыть мне свой секрет, дать понять, чего надо не ему, оказывается, а мне от него. Представьте себе!
Вот он что сказал, отстранившись от меня:
- Ты так никогда не пробьешься! - И еще одну фразу обронил, но я тогда, доведенная до белого каления его наглостью, не обратила внимания на вторую реплику. Много лет спустя, вспомнив эти его слова, сообразила я, на что он намекнул, высмеянный мною. Но пока об этом умолчу. Пока продолжу рассказ о том вечере, когда мы с Иваном Семеновичем остались наедине, и он на мой вопрос, выйдет ли впоследствии толк их моих занятий творчеством, ответил по-деревенски: бабка надвое сказала. Может, добьешься успеха, а, может, и нет.
Конечно, его слова напомнили мне то, что сказал когда-то наглец Чижовкин. И стал мне понятен намек Ненашева. И очень нехорошо сделалось. Со временем, чего греха таить, я смирилась бы, возможно, с его требованием. Мне ведь было уже не двадцать лет, как тогда, когда Чижовкин "раскололся", а тридцать. Не ради практической выгоды уступила бы я своему другу, а ради хороших отношений с ним не посчиталась бы с тем, что он женат.
Да, скорее всего, так оно и было бы, если бы он в тот вечер ничего больше мне не сказал. А он, как нарочно, спросил у меня фамилию одной из учительниц "моей" школы, которая явилась на встречу с ним, обнаженная чуть ли не до пояса.
Она татарочка, по-татарски красивая, была в то время одинокой. Думая, что это оправдывает ее, вела себя, мягко говоря, легкомысленно. Гордилась своим успехом у мужчин и трезвонила о своих "победах" на всю школу. Была у нее кличка: "веселенькая дамочка".
И вот такой женщиной, догадавшись о ее доступности, заинтересовался мой кумир. И не счел нужным утаить это от меня. Я была просто шокирована бесцеремонностью Ненашева. Я пригласила его в школу не только для встречи с моими учениками. Фактически позвала его на свидание, надеясь, что наконец-то мы объяснимся с ним. И что же? Он просит меня организовать меня рандеву с "веселенькой дамочкой". Это было уже слишком. Но я не выдала своей обиды. Сдержав слезы, назвала фамилию татарочки. И, не сказав больше ни слова, держась за перила, стала спускаться по железным, очень скользким ступенькам вниз по железной лестнице. Он -- следом за мной, тоже молча. Заговорили мы только тогда, когда подошла его электричка. Я поблагодарила его за то, что он уважил мою и моих учеников просьбу. Он меня -- за то, что предоставила ему возможность пообщаться с ребятами.
Мы пожали друг другу руки. Он поднялся в вагон. Постоял, повернувшись ко мне лицом. Дверь автоматически закрылась. Поезд ушел. Он уехал, а я осталась на перроне. И долго стояла, как столб, на одном месте.
В течение какого-то времени, после того, унизившего меня "свидания", мы продолжали встречаться в союзе писателей. Выполняя его поручения, Анна Александровна вызывала меня по телефону, и я приезжала. Он вел себя по отношению ко мне, как прежде, как и до своей поездки в Зареченск. Ласково называл меня по имени, рассказывал о своей семье, о самочувствии Дарьи Дмитриевны. Я видела: он дорожит моей привязанностью к нему. Сама тоже, помня все хорошее, что он делал для меня, не хотела лишить себя его дружбы, помощи и поддержки. Но с другой стороны, мне же приходилось ежедневно сталкиваться в школе с женщиной, на которую он, что называется, глаз положил. Это мешало мне забыть тот вечер, обиду, которую он мне причинил. Это было просто невыносимо. И наконец, я приняла решение.
Позвонила ему из Зареченска, попросила прийти на трамвайную остановку, где обычно выходила, приезжая в центр. Он пришел в назначенное время, не опоздав ни на минуту. Остановился поодаль от меня. Лицо его было каким-то просветленным. Чувствовалось: настроение у него хорошее и он ждет от меня чего-то приятного. И жалко вдруг стало мне его. Но, как и все люди на земле, себя я жалела больше. Ни в коем случае не хотела я допустить, чтобы он еще раз когда-либо обошелся бы со мною так же небрежно, как тогда...
Мне было не привыкать отталкивать поклонников. У меня, надо полагать, на роду было это написано. Я приблизилась к нему, протянула руку и, когда он ее пожал, сказала, давая понять, что отрекаюсь от него: - Вы виноваты перед своей женой...
Я не сочла нужным назвать истинную причину, почему отказываюсь от встреч с ним. Думала, он и без моих слов все поймет. Может быть, не сразу. Он не вымолвил ни слова. Стоял и смотрел на меня таким взглядом, как будто видел впервые. Я повернулась и пошла, не оглядываясь. Если бы он окликнул, я обернулась бы и изменила бы свое решение. И вся моя жизнь в дальнейшем сложилась бы иначе. Но он промолчал.
Спустя неделю или немного позднее я приняла еще одно решение. Супруг стал спорить со мной, уверяя, что это глупо -- возвращаться из областного города в провинциальный. Но я ему доказала, что у нас нет другого выхода из положения, в котором мы оказались не по своей вине. Мы начали упаковывать свои пожитки.
В молодости я была очень ревнивой. Сознавая это, в один прекрасный день призадумалась: а может быть, я перестаралась, отвергнув Ивана Семеновича? С чего это я взяла, что он задумал тогда познакомиться с той красивой татарочкой? Мало ли почему спросил он у меня ее фамилию. Короче говоря, продолжала я любить человека, сделавшего мне много добра, и тосковала по нему. Раскаялась я в том, что порвала с ним, да еще так резко. Но что-либо изменить было уже невозможно.
В это время, вернувшись в областной центр, жила я в своей новой двухкомнатной квартире, книги Ивана Семеновича читала, думала о нем. И казался он мне теперь лучшим в мире не только писателем, но и человеком, честным, благородным, склонным к самопожертвованию, но, как и я, обидчивым.
Перечитывала сохранившиеся у меня газетные публикации, в которых говорилось о нем. Негодовала, читая те, в которых его порицали, радовалась, просматривая другие, в которых давали высокую оценку его творчеству.
О том, что Ненашев удостоен Государственной премии, узнала я от Анны Александровны, которая все еще работала в союзе писателей и не забыла меня. Она позвонила мне домой и спросила, собираюсь ли я поздравить Ивана Семеновича с победой. Я ответила:
- Да, конечно, я напишу ему, у меня есть его адрес.
- Нет, писать ему не надо, - возразила Анна Александровна, - он едва ли получит твое письмо. Лучше позвони ему. Приезжай в союз, отсюда и позвонишь.
Я так и сделала. Узнав мой голос, он спросил, ласково назвав меня по имени:
- Ты почему звонишь мне, Валя?
Этим своим вопросом он опять поставил меня в тупик, как тогда, когда спросил, куда ко мне приехать.
Зачем звонят в таких случаях? Чтобы поздравить. Он это прекрасно знал. А раз спросил, почему, значит, хотел от меня другого ответа. Какого? Конечно, признания в любви, - подумала я. И мне хотелось сказать "люблю", это же было тогда так. Но как могла я произнести это слово, находясь не наедине с ним, а за сотни километров от него, да еще не одна в комнате, а в окружении мужчин писателей, знавших, куда я звоню и прислушивающихся к тому, что я говорю. Смелости у меня не хватило это слово сказать. Хотя не смелостью, наверное, это называется, а как-то по-другому.
Я сказала, лишь бы не молчать:
- Потому что я всегда за Вас болела...
Мой ответ ему явно не понравился, не поблагодарив меня за звонок, он бросил трубку.
Думаю, нужно познакомить читателя с газетными материалами, в которых идет речь о Ненашеве.
Областная молодежная газета 11 апреля 1966 года.
В прошлом воскресном номере под рубрикой "Беседы о жизни" были опубликованы материалы заочной пресс-конференции, которую вел писатель И.С. Ненашев. Выступление Ненашева вызвало интерес у читателей. Некоторые из них в письмах в редакцию выразили свое несогласие с тем, как Ненашев ответил на вопрос читателя Валерия Ч.: Почему в современной литературе нет героя, подобного Павке Корчагину? Вот эти письма.
Уважаемый Иван Семенович! Я не согласен с тем, как Вы подошли к вопросу о нашем современнике в художественной литературе. Вот как я понял то, что Вы хотели сказать: как говорил и думал Павел Корчагин, сегодня не говорят и не думают. Но ведь образ Корчагина для нас прежде всего образ целеустремленного борца за дело коммунизма, образ человека кристальной чистоты, потрясающего мужества и воли. Таков современник революции, наш современник. Внешние приметы его могут быть иные, поведение изысканнее, но суть человека "новой формации", рожденного в годы революции, та же. Разве станете Вы отрицать это? И вообще, что Вы считаете помехой в создании образа именно современника середины XX века? Не в том ли дело, что некоторые писатели, запутавшись в самих себе, стремятся уйти в сторону? Не здесь ли истоки мечтаний о приходе некоего гения, который во всем разберется?
Интересно, кого же Ненашев видит в современной молодежи? Разве чем-то она отличается от ровесников Павки Корчагина? Чем эти парни и девушки руководствуются? Ищут уюта? Денег? Славы? Лучшие из них -- нет и нет! Это они добились величайших открытий в области медицины, науки, техники. Они -- благодаря тому, что жили и боролись по-Корчагински. Так вместо того, чтобы объяснить Валерию, что образ Павки очень близок нам и признать, что наши писатели еще не сумели создать образ современного героя такой же впечатляющей силы, писатель Ненашев говорит, что Павка Корчагин (в наши дни) непригоден, не нужен. С этим нельзя согласиться.
Читатель задал вопрос: "Возможен ли нынче герой, подобный Павке Корчагину?" Писатель Ненашев отвечает: "На мой взгляд, невозможен и более того, не нужен. Те способы и художественные средства, та форма, тот образ мыслей и уровень интеллекта, с которым в свое время жил, боролся и побеждал герой, подобный Павке Корчагину, нынче, по-моему, непригоден". Я понимаю, что Ненашев хотел сказать: новое содержание требует новой формы. Но мысль выражена настолько, я бы сказал, размашисто, что появляется возможность толковать ее по-разному. Образ мыслей героя, подобного Корчагину, трогать нельзя. Корчагинский образ мыслей -- наш, советский. Мы любили Корчагина за образ мыслей, за то, что его поступки не противоречат его образу мыслей. Павка -- одержимый, революционер. Он, наверное, во многом лучше нас, мы понимаем это, тянемся к нему и за ним, знаем, что можем быть такими же. В этом сила этого удивительного образа. Нет, не ушел в прошлое незабвенный Павка. Недавно я в своей школе провел анкету. И на вопрос: "Ваш любимый литературный герой?" большинство ответило - "Корчагин". Мы не расстаемся с книгой "Как закалялась сталь". И, конечно, мечтаем о новом большом литературном герое, действующем в наши дни. Этот герой должен иметь современные черты, но ему не жить без корчагинского образа мыслей, страстности и честности. Павка Корчагин, сражаясь и страдая, обливаясь кровью, потом и побеждая, круша старое, возводил новое и нашел свое счастье. Мы хотим жить, как Павка, хотим стать такими же стойкими и чистыми, как Павка, и добиться счастья сейчас. И если появится новый литературный герой, который позовет за собой, который поможет строить и побеждать в настоящем, разве плохо будет, если в нем проглянет корчагинское? Да это и должно быть в нем -- корчагинское, то есть революционное.
Литературная газета, 8 сентября 1967 г.
Виктор Шитов. "Добрый талант"
В народе говорят: "глаза -- зеркало души". Если посмотреть в глаза Ненашева, откроется мудрая и добрая глубина. Она открывается и в каждом его литературном произведении. Будь то рассказ, повесть или роман, сильный или менее удавшийся, а у Ненашева, как и у каждого пишущего, есть вершины и основание, все они ровно горят добрым и ровным светом веры в человека и любви к нему. Собственно, именно эта доброжелательность в лучшем и самом строгом смысле слова -- одна из примечательных и радостных особенностей его таланта.
Начав писать в 1951 году, И.Ненашев сразу же заявил себя писателем правдивым и целеустремленным. Нет, он не скрывает трудных и, чего греха таить, порой темных сторон бытия своих героев. Но как бы ни складывалась их жизнь, сколь бы сложна и драматична ни была она, судьбы их всегда добры, как добры их помыслы и деяния. Большая открытая правда, любовь к родной земле и людям -- вот что делает его книги добрыми.
Да, у героев Ненашева как правило, нелегкая судьба. Они проходят через тяготы войны, испытывают на себе несправедливости, теряют близких, страдают, видят грязь и жестокость и при этом, не озлобляются, но остаются твердыми и верными, как остается сам писатель, жизнь которого порой была похожа на жизнь его героев.
Нужно быть мудрым и щедрым человеком, чтобы в людях неизменно находить эти качества. О чем бы ни писал Ненашев, даже когда по-видимости рассказы его кажутся горькими, каждая строчка их полна теплого, человеческого отношения к людям. Такова уж его собственная суть. Он не может, не умеет не восхищаться человеком-тружеником, как не умеет оставаться и равнодушным ко всему, что мешает людям быть красивыми. И это тоже примечательная и радостная особенность его таланта. Он за человека-созидателя, за человека, смысл и счастье существования которого -- трудиться для тех, кто живет рядом с ним. Отсюда такое органическое слияние в его произведениях "суровой правды жизни и тонкого удивительного лиризма".
Мы часто говорим о позиции писателя, справедливо полагая, что именно она, а не высшие аксессуары и колорит произведения определяют его суть. Очень дорого, когда писатель умеет увидеть в жизни именно те процессы, которые являются коренными, принципиальными в развитии нашего общества. И Ненашев всегда видит их своим острым глазом. Основываясь на своем жизненном опыте, Ненашев неизменно находит в окружающей его действительности те самые важные темы, которые действительно являются краеугольными. И это тоже особенность его доброго таланта. Будучи взыскательным к себе, он взыскателен и к другим. О нем и его друзьях ходят даже легенды: прежде чем та или иная их вещь будет показана той или иной редакции, ее прочитывает и ой как критически обсудит писательское содружество. Так и идут рукописи из города в город (где живут эти писатели). Туда и обратно. Суд бывает нелицеприятным и строгим, но зато и каждое произведение этих писателей оказывается выверенным жизнью до тонкости. Удивительное и благотворное содружество!
Так же работает Ненашев и с молодыми. Мне довелось встретить его на семинарах в качестве руководителя. Та же мягкая улыбка, та же доброта в глазах и та же непримиримость ко всякой подделке, но зато какое полное раскрытие сердца, когда обсуждаемая вещь оказывается обнадеживающей.
В 1958 году он выпустил свое первое крупное произведение. Оно подкупает искренностью, теплотой, точностью и свежестью деталей. Но к тому времени уже было опубликовано немало повестей и рассказов об исправлении ошибок, допущенных в сельском хозяйстве, и Ненашеву не удалось обогатить эту тему, вскрыв какие-то новые или вовсе не известные читателю явления жизни.
С каждой новой вещью И.Ненашева становится очевидно, что писатель ставит перед собой все более трудные задачи и в большинстве случаев справляется с ними. По мере того как крепнет его мастерство, герои его произведений становятся все более зрелыми и мужественными.
Особо стоит отметить чувство современности, присущее Ненашеву. Он лепит характеры, становление, развитие которых связаны с большими проблемами, волнующими наше общество. И. Ненашев -- писатель одной главной темы, эта тема -- утверждение советского строя.
Газета "Искусство". Писатели-лауреаты Государственной премии СССР.
В дни празднования 61 годовщины Великой Октябрьской социалистической революции было опубликовано постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о присвоении Государственных премий 1978 года в области литературы. Среди лауреатов писатель Ненашев И.С. О нем сказано: "В сборнике рассказов Ненашева проявилось свойство большого таланта Ивана Семеновича, тот взгляд на мир, который представляет себе природу и человека как нечто неразрывное, взаимодействующее и взаимопроникающее. Отношение человека к окружающей природе -- это уже и есть человек, его характер, его философия, его душа, его отношение к другим людям.
Откровенно скажу, что для меня этот успех моей книги у читателей и ее высокая оценка несколько неожиданны. Не знаю, что тому причиной, может быть, стихия материала, которого так много скопилось в душе и памяти, что я чувствовал себя буквально им задавленным и напряженно искал форму произведения, которая вместила бы в себя как можно больше содержания, то есть поглотила бы хоть часть материала и тех мук, что происходили в душе. Причем все это делалось в процессе работы над книгой, так сказать, "на ходу", и поэтому делалось с большим трудом.
Книга измучила меня, и я рад был поставить точку. Но вот началась отдельная от меня жизнь произведения. И по отзывам прессы, по многочисленным письмам читателей я понял, что хотя бы часть моих мыслей о родной земле, о будущем отозвалось в душе людей. Ну, что же, "каждый труд благослови удача", сказал великий русский поэт.
И не скрою, я рад этой удаче, и мне хочется заверить всех, кто так сердечно отозвался о моей книге и так высоко ее оценил, что я и в дальнейшем постараюсь -- а впереди у меня работа над романом о войне -- не только прислушиваться к памяти своего сердца, а прежде всего к тому, что народ называет совестью, и судить свою работу с позиций народной совести, выверяя свой труд высоким и трудным словом правды. Я сердечно благодарю всех моих друзей и товарищей -- читателей, которые в эти дни со всех концов страны шлют мне свои поздравления в связи с присвоением Государственной премии СССР. И хочу пожелать всем им удачи.
С тех пор как Ненашев стал лауреатом, интерес к его творчеству возрос и у читателей, и у издателей. "Литературная" газета попросила его написать воспоминания о войне. И он написал статью "Последний осколок". У меня сохранилась вырезка из газеты с этой статьей.
И.С. Ненашев "Последний осколок".
Подзаголовок: Так возникают сюжеты.
Эту публикацию переписываю, делая сокращения.
Помню отчетливо: кухня артдивизиона, вкопанная в косогор, а я, согнувшись в три погибели, под ней лежу и плачу. Повар заглядывает под кухню и хохочет. Мой друг Слава Ш. с досадой и сочувствием спрашивает: "Ну, чего ты орешь-то? Чего? Все уже". Гимнастерка во мне разделана в распашонку, булавкой на груди схвачена. Перебитая рука толсто примотана к двум ольховым палками и за шею подвешена. Бинты промокли, гимнастерка, штаны, нижняя рубаха и даже сапоги в кровище. Утирая слезы, я и лицо в кровь увозил. Друг машину попутную ждет, чтобы меня "оттартать" в санроту, и досадует: "Не трись ты рукой-то, не трись!"
Больно? Конечно, больно. Рубануло так, что и кисть руки назад передом обернулась. Однако реву-то я не только от боли, но от непонятной обиды -- недовоевал вот, а так хотелось до этого самого "логова" добраться; от ребят отрываюсь, от семьи, можно сказать. Как быть без них? И вообще все как-то не так, несправедливо, неладно.
... Сзади горели нефтепромыслы в районе польского города Красно. Наши части углубились в горы по направлению Чехословакии. Шли упорные бои. Было сухо, душно и очень напряженно. В тот же день мы окапывались на склоне горы, обочь которой бежал ручеек, и на оподоле рассыпались дома деревушки. Нас все время обстреливали. Я копал ячейку для себя, и хотя землю копать тяжело и я это дело не любил, но все же копал, помня заповедь: чем глубже в землю, тем дольше жизнь. Вот и рубил я кайлом каменистый склон, подчищал лопатой щель, подождал, пока осколки пролетят надо мной, и, вставши, потянулся к трубке телефона, чтобы проверить связь. И в это время зафурчал рябчиком надо мной осколок. На излете, да как саданет под правую лопатку, ровно молотком. Боль оглушительная, тупая, такой при ранении не бывает. При ранении сквозняком вроде бы прошьет все тело, в голове зазвенит, и сразу горячо и тошнотно сделается -- потекла кровушка. На этот раз лишь просекло гимнастерку, поцарапало кожу, под лопаткой картофелиной набух синяк. Копать не могу, руку едва поднимаю, а тут еще и еду несут, и солнце печет. Что тебе в июле! За полдень все же приволокли термос размазни -- горошницу с белыми нитями тушенки, которая по замыслу повара должна была зваться супом.
Только мы есть расположились -- бомбежка! Контратака. Час от часу не легче. Согнали пехоту с высоты. В окопы, нами вырытые, народу всякого набилось, а такое скопище непременно бомбить и обстреливать станут. Опять контратака. Стрельба поднялась, крики. Наши орудия лупят почти на пределе. Своими же осколками может посечь. Отбили и эту контратаку. Есть хочется, спина болит, плечо и рука "остамели". А тут сново-здорово: "Фольке-Вульфы" прилетели, по две бомбы вуганули и давай из пулеметов нас поливать. Но и нашим тоже все надоело -- палят из всех ячеек и щелей кто во что горазд. Неподалеку, слышу, даже из пистолета кто-то щелкает. И я со зла карабин свое сгреб, хоть и знал, что "Фокке-Вульф" из такого оружия сбить -- все равно что попытаться в Байкале одну-единственную, будь она там, кильку выудить. Палю с левого плеча, в раж вошел. Глядь: "Фокке-Вульфы" ходу дают. Мне блазнится, что я их спугнул. "А-а-а, стервы! А-а-а, коршуны, получайте!" В это время как ахнуло! Ложе карабина в щепки... А сам я -- не то на том свете, не то на этом лежу, дым нюхаю. Замля на меня сыплется, заживо засыпает. Страшно сделалось. Как выскочил из полуразвороченной щели, как к ребятам рванул, не помню.
"Свалился, - рассказывает уже в Ленинграде мой друг, - все в тот же недокопанный блиндаж. Глядим: рука навыворот, бьется, кричит: "Самолет! Где самолет? Я ж его!.."
Совсем недавно ночью зачесалась рука, та самая. Даже не зачесалась, заныла, зазудела. Начал я во сне царапать ее. Слышу: под пальцами твердо. Из далеких времен, из глубины тела, обкатанный кровью, вылезал осколок с привычной уже болью. Совсем маленький, сделавшийся кругленьким, как картечина, он натянул кожу и остановился. На раз чешется, значит, скоро выйдет. Думаю, что это уже последний. Дай Бог, чтобы последний осколок ушел из меня, изо всех нас, бывших воинов, и никогда ни в чьем теле уже не бывал...
Написана была эта заметка еще тогда, когда Ненашев жил на Волге. Через некоторое время он уехал еще дальше и наши с ним пути окончательно разошлись. Теперь у меня не было покровителя из писателей, но писать я не бросила. Сочинила два новых рассказа: "Ни слова о том" и "Любовь про запас". Первый -- о трудном подростке, который учился у меня в школе рабочей молодежи, второй -- о легкомысленном но очень красивом юноше, в которого угораздило меня влюбиться, за которого я чуть было замуж не вышла, надеясь исправить его. Занималась я перевоспитанием этого паренька в студенческие годы. И, кажется, добилась положительного результата. НО когда он, влюбившись в меня уже всерьез, сделал мне предложение, я его отвергла.
Мне, наверное, на роду было написано отвергать своих поклонников одного за другим. Я искала человека надежного, такого, каким был мой отец, который, если я выйду за него замуж, не будет мне изменять. Но мой отец, наверное, был музейной редкостью.
Вы спросите: как могла случиться, что я, такая требовательная, разборчивая, вручила свою судьбу парню, который впоследствии предал меня? Отвечаю: он оказался самым хитрым из всех ребят, кто ухаживал за мной. Сумел притвориться паинькой.
Провести меня удалось Михаилу благодаря тому, что, пока у нас были чисто дружеские отношения, жили мы с ним в разных городах: я -- в Магнитогорске, где работала, он в Ленинграде, где учился. Но поскольку я верю в Бога, в судьбу, я убеждена, что он был послан мне свыше, что я должна была стать его супругой, пережить все то, что по его вине со мной произошло, а потом написать об этом. Писать, писать, писать -- это было у меня как мания. И в радости, и в горе, особенно в горе не оставляло меня это желание.
Рассказ, забракованный писателями областного центра, я доработала. Долго мучилась с ним, пока не поняла: исправлять в нем, переделывать ничего не надо. Надо просто разделить его на три части. И разделила. И вот что получилось у меня в результате:
1. Одноактная пьеса политического характера. В нее вошли все споры между сторонниками социализма и их противниками (сразу замечу: обсуждать на страницах художественных произведений общественный строй СССР в те годы, до перестройки, было запрещено).
2. Вполне советский, но с подтекстом, рассказ о воспитании детей в семье, названный мною так: "Рядом с добрыми".
3. Сцена из личной жизни главной героини, объединяющей эти три части в единое целое.
Оставшись довольной тем, что у меня вышло, решила я поделиться своей радостью с человеком, который и предсказывал мне при обсуждении этого произведения, что лет через десять, отточив мастерство, я сумею эту интересную по содержанию вещь сделать "удобоваримой" во всех отношениях. Я написала письмо Ненашеву, в котором, напомнив писателю о себе, намекнула, что хотела бы выслать ему для рецензирования отрывок из произведения, над которым работала много лет и наконец закончила. Но Иван Семенович не ответил на мое послание.
Я решила, что, возможно, он его не получил. Набравшись смелости, отнесла я одну часть своего труда (рассказ "Рядом с добрыми") в союз писателей областного центра. Секретарем областного отделения в то время был один прозаик из молодых, некто Ласточкин (фамилия вымышленная), "протеже" Ненашева, так аттестовывала его Анна Александровна. По ее словам, этот, можно сказать, начинающий писатель время от времени ездит (по вызову Ивана Семеновича) в ту деревню, где теперь обитал он, гостил у него подолгу, набирался опыта и, главное, получал указания, как руководить писателями области, кого поощрять, а кого... и не очень.
Когда во второй раз я явилась в союз, чтобы забрать свою рукопись, этот ставленник "лучшего в стране стилиста", возвращая мне ее, безапелляционно заявил:
- Это не рассказ, - и не прибавил к этим трем словам больше ничего.
Боюсь, именно Ненашев велел ему, возможно, по телефону разговаривая с ним, а возможно, давая совет в письме, "не церемониться со мной", если я пожалую в союз. Ведь я дважды уже не угодила "уставшему от многолюдства" авторитету. Первый раз, когда дала ему от ворот поворот, а во второй, когда, позвонив ему в город на Волге, не удосужилась исправить допущенную мною ошибку -- не сказала того, что хотел мой бывший друг от меня услышать. Без сомнения, это "заслуга" Ненашева, что Ласточкин, абсолютно ничего собой не представляющий, вдруг так нагло повел себя со мной. В противном случае разве посмел бы он хамить мне, зная, что совсем недавно опекающий теперь его лауреат Государственной премии опекал меня. В течение трех лет, пока жила я в областном центре, держал меня под своим крылышком: помогал печататься, приглашал на зеседания писателей области, хотя я членом союза не была. Все это видели и считались с этим коллеги Ивана Семеновича и должны были сообщить Ласточкину и напомнить, если он забыл, в каких отношениях мы с Иваном Семеновичем были. Одним словом, Ласточкин должен был знать, что мы с Ненашевым были дружны. О ссоре же нашей, о том, что мы с ним перестали общаться, мог узнать лишь от него самого. Потому что мы с ним фактически и не ссорились. Просто разошлись, что называется, как в море корабли. А если Иван Семенович в одну из их встреч с Ласточкиным рассказал ему об этом, то этого было достаточно, чтобы настроить нового секретаря союза против меня. И его, и других писателей области, которые продолжали на меня злиться, что удалось мне однажды обскакать их. Продолжали, повторю, злиться и не скрывали этого. Никто из них не вступился за меня, когда Ласточкин мне нахамил. Никто не предложил устроить обсуждение отвергнутого секретарем рассказа.
Когда у меня хорошо шли дела в союзе, это была заслуга Ненашева. В том, что мною здесь стали пренебрегать, тоже его "заслуга".
Так начал он мне мстить за то, что я повела себя с ним независимо. А может быть, еще и за то, что при обсуждении сборника художественных произведений за 1964 мой, а не его рассказ был признан лучшим. Пока он был секретарем областного союза писателей, он скрывал свое недовольство, что кому-то удалось опередить его, вел себя как подобает руководителю, когда же перестал им быть, перестал церемониться и соблюдать этикет.
Надежду на поддержку со стороны Ивана Семеновича я окончательно потеряла. Убедилась, что никто в союзе мне не сочувствует, и перестала там бывать, хотя Анна Александровна продолжала присылать мне приглашения на литературные вечера. Общаться с писателями перестала, но отчаиваться не стала.
Вспомнила то, что не должна была забывать. Кто помог мне довести рассказ "По имени-отчеству" до совершенства. Одна женщина, которую я, когда писала рассказ, в глаза не видела, которую послала мне судьба. В то время, как уже было сказано, жила я в Магнитогорске, а мой муж в Ленинграде, приезжая ко мне лишь во время каникул. Я тогда еще не знала, какую свинью он мне подложит в 1959 году, и хорошо к нему относилась. Давала читать ему все то, что писала (именно это впоследствии меня и подвело). Отпечатав на машинке свой первый рассказ в нескольких экземплярах, один из них с дарственной подписью вручила мужу. Этот подарок он взял с собой, когда поехал в Ленинград. Там дал почитать мое сочинение кому-то из своих знакомых. Этот человек надоумил Михаила, назвав рассказ хорошим, отнести его в какое-либо издательство в Ленинграде. Супруг мой так и поступил. Отнес рукопись в художественный журнал "Звезда". В те далекие дни там, в редакции журнала работала в качестве литсотрудника известная в стране писательница, автор четырех поэтических сборников Елена Андреевна Вечтомова (фамилия подлинная). Она похвалила мой рассказ, но сказала, что есть в нем некоторые шероховатости и надо бы их устранить. Она взяла у Михаила мой адрес, написала мне письмо, в котором указала, что конкретно должна я исправить. Я исправила. После этого и получилось у меня то, что впоследствии всем понравилось. В общем, Елена Андреевна отредактировала мой рассказ, ничего у меня за это не потребовав. Поступила по отношению ко мне как настоящая ленинградка.
Я, безусловно, понимала, что должна эту бескорыстную женщину отблагодарить за оказанную мне услугу. Но напоминать ей о себе до того, как рассказ был напечатан в областном центре, не стала. Когда же его опубликовали, у меня не было возможности поехать в Ленинград, чтобы встретиться с Вечтомовой. Мой муж вместе со мной жил уже в районном центре. И мне, если бы я поехала в город на Неве, негде было бы там остановиться. Нужно было ждать, когда такая возможность предоставится. Ждала я долго. Наконец (опять же случай мне помог) желание мое исполнилось.
Одна из моих бывших учениц, окончив десять классов, попыталась поступить в какой-то институт в Ленинграде, но не прошла по конкурсу. Влюбившись в этот город, не захотела она распрощаться с ним. Осталась там, поступив на работу. Конечно, через некоторое время стала скучать по родным, по подругам, писать письма. Родные отвечали, подруги -- нет. Но ей хотелось знать, как у них дела, рассказать о своих делах кому-то, кроме родственников. И она написала мне. Я, разумеется, ответила. Мы стали переписываться.
Встретились, когда она приехала в отпуск на родину. Узнав, что мне крайне нужно побывать в Ленинграде, она предложила приехать и пожить у нее в общежитии. Я приняла ее предложение.
О своих встречах с Еленой Андреевной расскажу подробно. Она была того же возраста, что и моя мама, по возрасту, стало быть, годилась мне в матери. Но прежде чем рассказывать об этих встречах, выпишу несколько отрывков из предисловия к одному ее сборнику стихотворений, который она подарила мне. Книга называется "Звездопад".
"В этой небольшой книге поэтически спрессована большая человеческая жизнь. Елена Вечтомова помнит встречу с Владимиром Маяковским. Пусть это была короткая, единственная в ее жизни встреча, когда великий поэт сказал несколько одобрительных слов в адрес стихов молодого коллеги, но памятна она и сегодня. Поэзия вела по жизни. В 1927 году -- первые публикации. В 1930 окончен филологический факультет Ленинградского государственного университета. В 1936 году первая книга стихов увидела свет. В 1939 -- вторая. 1941 год. Великая Отечественная война.
28 августа этого года, участвуя в героическом Таллинском переходе нашего Балтийского флота, погиб ее муж, самый дорогой человек, замечательный советский поэт Юрий Алексеевич Инге. Эта книга посвящается ему -- жить и бороться во имя Победы и за себя и за других.
В качестве военного корреспондента Е.А. Вечтомова принимала участие в боевых действиях на суше и на море. Была ранена и снова вернулась в строй. Ее стихи, фронтовые репортажи и очерки идут к сердцам со страниц газет и журналов, звучат в эфире. Именно в блокадном Ленинграде, в огненном сорок втором, по рекомендации Николая Тихонова она становится членом Союза советских писателей.
В послевоенное время вновь выходят сборники стихотворений Е. Вечтомовой. Кроме того, повести о матери В.И.Ленина. Годы и годы напряженной творческой и общественной работы.
Человек, переживший войну, Е.А.Вечтомова много сил души и ума отдает делу сохранения мира. За активное участие в борьбе за мир она награждена золотой медалью Советского комитета защиты мира "Борцу за мир"...
Автор предисловия к сборнику "Звездопад"
ленинградский поэт Вячеслав Кузнецов
... Договорившись со Светой Денисовой, что смогу у нее остановиться, я приехала в Ленинград, чтобы встретиться с Еленой Андреевной. Адрес ее у меня был. Дом, в котором она жила, я нашла легко. А вот квартиру пришлось искать долго, так как номера квартир в подъездах шли не по порядку, а как попало. Чем объяснялась эта путаница, понятия не имею.
Когда Елена Андреевна открыла мне дверь, я сразу с лестничной площадки шагнула в комнату. Или это была прихожая, обставленная как гостиная? Шикарная мягкая мебель, ковры, хрустальная люстра. Огромное, высокое, от пола до потолка зеркало, в котором можно было увидеть свое отражение в полный рост. Такие зеркала доводилось мне обозревать лишь в фойе столичных театров. Елена Андреевна сразу же поразила меня своей простотой. Высокая, крупная, одетая и причесанная так, как будто собиралась пойти в гости или на деловую встречу. Я явилась к ней без предупреждения, так что не ради меня надела она на себя свой лучший наряд. Должно быть, она привыкла следить за собой и всегда так одевалась, чтобы в любую минуту быть готовой предстать перед неожиданно нагрянувшими гостями.
Я знала, сколько ей лет, поэтому чуть дар речи не потеряла, взглянув ей в лицо. Она выглядела лет на двадцать моложе своего возраста. Удивления своего я скрыть не смогла, выразила вслух восхищение, чем явно угодила хозяйке.
Я представилась ей, напомнила, что одно время мы переписывались. И попросила ее почитать мои стихи. И высказать о них свое мнение. Стихотворения были мною напечатаны на отдельных листочках.
Она читала их при мне, очень внимательно и сосредоточенно, делая пометки на полях. Мне было известно, что после окончания войны в течение нескольких лет жила она в том городе, где теперь живу я. Я сказала ей, что часто бываю в союзе писателей, что руководит им с некоторых пор писатель Ненашев. Знала я и то, что в пятидесятые годы состояли они в одной писательской организации, и очень удивилась, когда Елена Андреевна, услышав от меня фамилию Ивана Семеновича, сделала вид, будто она ей незнакома. Я не стала, конечно, допытываться, почему она так странно себя повела. Стихи, посвященные ему, их было три, читала она довольно спокойно. И я спокойно наблюдала, как она хладнокровно перебирает листочки. Эти стихи говорили сами за себя, чувствовалось, посвящены они не любовнику, а другу. Но вот она принялась читать стихотворение, посвященное мужчине, с которым были у меня близкие отношения. Елену Андреевну точно подменили. Она побледнела, сжала губы и посмотрела на меня исподлобья, так сердито, что я испугалась: сейчас швырнет она мне мои листочки и выставит меня за дверь. Но этого не произошло. Она добралась наконец до моей поэмы, в которой есть описание внешности этого мужчины.
Сравниться может что с началом осени,
Черноволосый мой, с проседью!..
Иван Семенович брюнетом никогда не был. Это было, конечно, известно ей. Она убедилась, что Ненашев здесь ни причем. И сразу расслабилась. Вновь сделалась приветливой, внимательной, мягкой.
Не берусь утверждать, что у нее с Ненашевым в то время, когда оба жили они в одном городе, были близкие отношения. Она была старше его на пятнадцать лет. Но если даже и были, то как я могу ее или его за это осуждать? Когда ей было тридцать шесть лет, а ему двадцать один, она выглядела как двадцатилетняя, к тому же еще такая красивая и талантливая. Как можно было в нее не влюбиться?!
На корочке ее книжки "Звездопад" есть фотография, сделанная, должно быть, в довоенное время. Молодая девушка в шубке с поднятым воротником, в натянутой на высокий лоб буденовке. Веселая, улыбающаяся, окрыленная мечтой о прекрасном будущем. Была она в юности настоящей комсомолкой, кристально чистой, честной...
Что она сказал а мне о моих стихотворениях? Что они очень искренние. Это очень хорошо. Но пока что "сырые". Над ними я еще недостаточно серьезно работаю. Чувства и мысли вложу в них, а форму не довожу до совершенства. А надо доводить. У поэзии есть свои законы, следует их соблюдать. Я не стала спрашивать, стоит ли мне заниматься стихосложением. Почувствовала: в общем, мои "вирши" понравились ей. Особенно те стихотворения, в которых описываю я уральскую природу. И любовные, написанные в духе народного творчества.
В этот раз не удалось отблагодарить мне Елену Андреевну. Явилась я к ней, что называется, с пустыми руками. Неудобным мне показалось угощать ее перед тем, как она будет читать мои стихи. Подумает еще: подкупаю ее. Решила: отблагодарю, когда приеду в Ленинград в следующий раз, когда доработаю свои стихотворения.
В следующий раз приехала я в Ленинград специально для того, чтобы, встретившись с Еленой Андреевной, преподнести ей букет дорогих цветов. Мне опять повезло. В том году была устроена в Ленинграде выставка болгарских роз -- в одном из помещений, где обычно торговали цветами.
У меня при себе была книжечка, написанная и подаренная также мне Вечтомовой -- документальная повесть о матери Ильича.
Отыскав нужное мне здание, я вошла в него и остановилась, пораженная: столько цветов, море цветов -- огромных, алых, благоухающих роз. Они заполнили вестибюль, все залы и этажи. Посетителей встречали и водили по этажам сами болгары -- солидные, черноволосые, смуглые, красивые, с крупными, но правильными чертами лица, очень вежливые мужчины. Я обратилась к одному из них и сказала, подав ему книжечку Вечтомовой:
- Эта писательница, уже немолодая, изучает биографию Владимира Ильича Ленина и пишет очерки о членах семьи Ульяновых. Я прошу Вас, продайте мне хотя бы несколько ваших чудесных роз для нее. Продайте, пожалуйста.
Это было до перестройки, до того времени, когда имя Ленина начали склонять по всем падежам, а его самого чернить. Болгарин, а он, как оказалось, был положительно настроен по отношению к Ленину, не задумываясь, ответил мне:
- О Владимире Ильиче? О его матери? Хорошее дело эта писательница делает. Берите для нее столько роз, сколько сможете донести.
Я в растерянности посмотрела на него. Поняв, что меня смущает, мужчина добавил еще несколько слов:
- Бесплатно берите, сколько хотите!..
Явилась я к Елене Андреевне с целой охапкой красных роз. Лицо ее просияло, так понравился мой подарок. Но она не поспешила опустить цветы в вазы с водой. Когда я у нее спросила, почему она медлит, Елена Андреевна сказала мне:
- Лучше будет, если Вы преподнесете мне эти цветы в союзе писателей. Сделаем так: я отправлюсь туда раньше Вас, Вы немного позднее.
Так и сделали. Пришли мы на остановку троллейбуса, сначала уехала она, я в следующем. Каково же было удивление и восхищение пассажиров, когда я влезла в салон со своим огромным букетом самых красивых в мире цветов!
Как мне было приятно от того, что я доставила этим людям настоящее удовольствие -- пусть это было несколько минут, зато незабываемых. А как было приятно Елене Андреевне, когда я, крепко обнимая свою ношу, заявилась в союз писателей и подошла к ней.
Я уже не помню, что я сказала, подавая этот замечательный подарок. Помню только, что присутствующие в комнате писатели так и охнули, не понимая, что происходит.
Елена Андреевна, принимая цветы, сказала:
- Это гостья моя, приехала из областного центра, нас с нею связывает многолетняя дружба...
Я сказала:
- Мне очень нравятся лирические стихи Елены Андреевны.
- Да, конечно, - подтвердил кто-то из писателей сказанное мною, - стихи у нее прекрасные, как и эти цветы, как и она сама.
Уверена: ей позавидовали в этот миг ее товарищи по перу. Не каждому писателю преподносят такие подарки.
Елена Андреевна представила меня тому поэту, который написал предисловие к ее стихам в книжке "Звездопад".
