"Как легко нам дышать, оттого, что подобно растенью в чьей-то жизни чужой мы становимся светом и тенью или больше того - оттого, что мы все потеряем отбегая навек, мы становимся смертью и раем." И. Бродский
И еще двадцать лет прошло.... И приехав на излете лета в умирающий город, город своего детства, школьных переживаний и первой влюбленности, став уже богатым и успешным, с удивлением - совершенно забытым им чувством - увидел, что здесь все осталось по-прежнему. И вокзал, и огромные пыльные тополя, и пруд, заросший по берегам камышом, и даже улицы, вымощенные булыжником, поприветствовали его отблесками утреннего солнца как тысячи лет назад, когда он переходил мостовую, держась за руки родителей, ступая маленькими ногами, обутыми в сандалии, на каждый ее булыжник, казавшийся невероятно огромным при своей гладкой - черное с синим - поверхности. В маленькой гостинице, в ее коридоре и открытых комнатах гулял свежий ласковый ветер, было чисто, и так тихо, что был слышен шелест листвы, позвякивание посуды в доме напротив, и ему показалось что он очень долго спал после нескончаемого летнего дня, насквозь пронизанного солнцем, после купания и радостного полета в бегущей стайке мальчишек - и он среди них - от дальней реки, в счастливом безмятежном детстве, и вот внезапно - проснулся. Заторопившись, оставив чемодан в номере, сбросив пиджак, он вышел на улицу и двинулся вверх по ней, прямиком на восходящее солнце, где дома и деревья по обеим сторонам, не успевая сомкнуться в перспективе, терялись за вершиною холма. Все было узнаваемым, окна, кованые решетки оград, маленькие балконы, крутизна крыш и здание детского сада, куда впервые привела его мама. Он увидел его в глубине двора, окруженного тем же причудливым металлическим забором, где каждый вертикальный прочерк на фоне зелени заканчивался наверху наконечником копья. И это белеющее двухэтажное здание с круглыми колоннами, изящным длинным и узким балконом на фасаде, повлекло его вглубь воспоминаний; голоса и лица сверстников, сидящих за столом во время завтрака, зал, залитый солнечным светом, стоящее в углу блестящее черное пианино с поднятой крышкой, где загадочно и заманчиво отсвечивали его клавиши... Но действительность не отпускала. Чертыхнувшись, он извлек мобильник, взывающий о помощи. Звонила жена, с расспросами как доехал, где остановился, о самочувствии. И он пожалел, что взял с собою телефон и приехал один, без нее. А солнце начинало припекать, сняв галстук и накрутив его на левую ладонь, он расстегнул две верхних пуговицы сорочки и медленно пошел, поднимаясь по улице к своей маленькой загадочной планете, втянувшей в свою орбиту дом, где он родился, дворы, где рос, играл в футбол и дрался, школу, магазины и аптеку, кинотеатр и стадион, поразившие его в прошлой жизни своими большими размерами и объемом свободного пространства. Сейчас все это выглядело уменьшенной, но правдоподобной копией, уводя в драгоценные памятные детали и мелочи прожитой здесь его жизни, с обидами и одинокостью раннего детства, смятеньем и торопливостью молчаливой юности и короткими вспышками безнадежности. Он, подчиняясь нахлынувшему неопознанному чувству, вдруг резко повернул направо - угадывая каждый следующий поворот - и скорым шагом направился к школе, увидел издалека высокие старые тополя, стены красного кирпича, с трехстворчатыми высокими окнами, крыльцо, выбитое миллионами ног до зеркального каменного блеска, маленькую - из-за удаленности - хрупкую фигурку девочки, стоящую на верхней его ступени, ветер трепетал подол ее платья, она что-то крикнула, кажется его имя... и он замер. Стоя возле ворот, не дыша, он слушал свое сердце и все старался рассмотреть - сквозь косые падающие солнечные лучи и тени, повисшие в аллее - ее лицо, только бы увидеть, узнать, возвращая к себе робкую надежду на встречу. Но видение исчезло, стало бесплотным, улетучилось. И он, взойдя на ступени крыльца, будто вошел в прохладную родниковую воду. Затененность и слабый ветер вернули утреннюю свежесть - откуда он долго, внимательно разглядывал выросшие деревья - они сажали их всем классом, кажется четвертым или пятым, теперь же каждое дерево было ростом равным им всем вместе, детям, что собрались в тот давний осенний день копать ямки, носить саженцы, утаптывать насыпанный грунт вокруг тонкого побега и поливать водой из большого жестяного ведра, настолько тяжелого, что приходилось нести его вдвоем. Открыв дверь, он прошел через школьное фойе, поднялся по лестнице на второй этаж - необъяснимо для самого себя - и остановился у третьего окна в коридоре, напротив входа в кабинет, где учился с седьмого по десятый классы, до самого выпуска. Не хватало смелости, воздуха, решимости распахнуть двери и взглянуть на пережитое еще раз, с высоты сегодняшнего дня. И он, растерявшись от воспоминаний, стремительно направился к выходу, невольно отмечая взглядом ступени и перила, надеясь увидеть хоть какой-то намек на промельк своего поколения, но ничего не увидел, время сгладило все. С острым чувством потери, покидая здание школы, он вдруг услышал, как его окликнули. - Вы кого то искали? И еще не повернувшись, он мгновенно узнал ее по голосу. И позже, приближаясь к ней с каждым шагом, глядя безотрывно на ее лицо, все находил и находил дорогие и милые черты незабытой любимой учительницы. Через несколько минут общих вопросов и ответов, ее вздохов и восклицаний - поцеловал трижды в щеки - заметив абсолютно седую голову, добавил. - А Вы все такая же! Именно такой я Вас и помню, Зоя Александровна. - Сашенька, Сашенька... ты так и не научился лгать. Пойдем, я напою тебя чаем. И протянула ему руку. В учительской стоял запах канцелярии, увядших цветов, столы завалены документами и классными журналами и он, войдя туда, поймал себя на мысли, что только это осталось в школе неизменным, и столы, и кожаные диваны и кресла, и в дальнем левом углу дверь с табличкою "Директор школы". Она мучительно поддерживала беседу во время чаепития, а он безумно жалел ее, эту постаревшую, прекрасную и добрую женщину, подарившую для него необъятный мир литературы, языка, трепетного отношения к книгам. Уже торопясь, стараясь избавить ее от своего присутствия, целуя ее руку, прощаясь, услышал. - Сашенька, а ты знаешь, она приезжала год назад... У него чуть сердце не разорвалось, это было так неожиданно, до этого ни слова не было ими произнесено, ни намека, даже взглядом. - И у меня есть номер телефона, по которому ты можешь позвонить ей. - Зоя Александровна, милая Вы моя! Как же так? Неужели Вы ее видели? Как она? Он, будоража себя воспоминаниями, все никак не мог спросить главного, не находя соответствия прошлого с настоящим. А она вдруг заплакала, вынула носовой платок и промакивая им глаза возле самой переносицы, улыбнулась сквозь слезы и попросила заходить, когда будет свободное время. На улице плавился день, возвращаясь в гостиницу, крепко сжимая в кулаке сложенный листок с бегущим, скорым женским почерком, думая о счастливой случайности и возможности позвонить в любую минуту, услышать ее голос, дыхание, но не решался набрать вожделенный номер. И уже вечером, после ужина, стоя на гостиничном балконе, глядя на солнце, погружающееся в пылающий от заката лес, испытывая юношеское возбуждение, мгновенным пробегом пальца выстроил одиннадцать одушевленных его воображением цифр, и нажал кнопку вызова. - Да! И он, оглохший и ослепший на краткий миг от знакомого до сердечной боли голоса, глотнув воздуха, произнес. - Здравствуй Вера! И тут же без паузы, она. - Здравствуй Саша, я знала, что ты позвонишь. Как ты? - Все относительно. Желания идут чуточку впереди. У тебя-то как? Она задумалась на секунду, он представил ее глаза, ее губы, легко сжимающиеся при раздумье или волнении, и все-таки услышал, как она вздохнула. - У меня все хорошо. Только устала немного от работы. И она, прорываясь дорогими для него нотками в голосе, начала говорить о своей работе хирургом, об операциях и ночных вызовах, о бессонных ночах и изматывающих днях, и слушая ее, он вдруг понял как всегда они были близки друг другу, что ей просто необходимо выговориться и терпеливо ждал, слушал и слушал совершенно неизменившийся мягкий тембр своей юности. -Вера! Ты можешь приехать? Я пробуду здесь три дня. - Конечно, Саша. У меня столько накопилось отгулов, завтра же отпрошусь и непременно приеду. Ты слышишь? Ты встретишь меня? - Я уже иду на вокзал! Приведу себя в порядок, оденусь и буду стоять на перроне до твоего приезда. И услышав в трубке ее смех, горячее дыхание, вдруг загорелся нарастающим ожиданием любви, той самой, неуязвимой для времени и пространства. - До свидания Саша! - До встречи Вера! Не веря в случившееся, все еще не выпуская из руки телефон, он спустился вниз, купил в буфете бутылку коньяка, шоколад, лимон, и, вернувшись в номер, налил себе в стакан и залпом выпил. Невероятно! После стольких лет неведения, молчания, жгучих всплесков памяти и временного забывания - все возвращается. Или прожитая жизнь была только прологом? А любовь? Она дремала все это время или замирала на годы, чтобы воскреснуть от нечаянной встречи? Да, даже не встречи, а телефонного разговора, но настолько участливого и понятного для обоих, будто и не расставались никогда. Глядя на засыпающую городскую улицу, на некошеную траву газонов, зажигающиеся старые фонари - их он тоже помнил всегда - он впервые в жизни подумал об одиночестве, этом божественном и уникальном подарке для всех влюбленных. А потом раздался телефонный звонок. Жена, обеспокоившись его молчанием, поинтересовалась, как он провел день, где был, с кем встречался. Он, старательно обходя острые углы заповедных тем, продолжительно и мягко успокаивал ее и, добившись женского вздоха облегчения, пожелав спокойной ночи, виртуально целуя ее за ушком, отключился. И тут же набрал номер Веры, и через мгновение, увидев высвеченный цифровой ряд, сообразил, что разница во времени 4 часа, и она вероятно спит, а ему так не хотелось тревожить эту уставшую, далекую и бесконечно дорогую для него женщину, дал мобильнику отбой. Было уже очень поздно, августовская ночь вливалась в раскрытое окно, шуршала шинами проезжающих редких автомобилей, в круге света, под фонарем дрожал кипящий рой мошек, предрекая назавтра жаркий солнечный день, а он все стоял у окна и смотрел, стараясь увидеть себя - в тот незабываемый год, ярко и просто разделивший всю его жизнь на "до" и "после". Но вглядеться в себя никак не получалось, сразу же рядом вставала она, Вера, и вот для этого не надо было никаких усилий. Утром он с трудом дозвонился до жены - автомобиль, которым она управляла, постоянно проваливался меж ячеек сотовой связи, храня ее недоступность - и пожелав удачного дня, спросив о самочувствии, умолял беречь себя. - Ты же знаешь, как я осторожно езжу! И он ясно увидел милый овал лица, руки, лежащие на руле и чуть разведенные колени - быстрое и легкое движение ее ступней по педалям напоминало ему искусство пианиста и всегда изумляло. - Я знаю только одно, у меня нет никого кроме тебя! Ему безумно, невыносимо захотелось взять ее ладонь. - Ты не знаешь главного, что я очень люблю тебя! Последнее слово не дозвучало ее голосом, видимо автомобиль снова оказался вне зоны доступа, а он долго, с полчаса, сидел неподвижно, пытаясь признаться в допущенной им ошибке. Будучи однолюбом, отдавая себя целиком только одной, возлюбленной и любимой женщине, с горечью осознал как дороги ему сейчас обе, таких поразительно разных и от этого еще более привлекательных. Солнце уже стояло высоко, над дальним лесом висело и переливалось жаркое марево, он услышал топот детских ног, крики мальчишек, выглянул в окно и увидел бегущих детей, радостно кричащих, одетых в шорты, босых и загорелых. Меняясь местами в накипании загара и выгоревших волос на головах, это движущийся муравейник, перемещаясь вниз по улице захватил и его, и потащил за собою по течению вниз, через переулки заглохшие черемухой и рябиной, мимо каких то старых построек с перекошенными заборами и наконец выплеснул на городской пруд, и уже погрузившись в воду, проплыв до определенной глубины, где температура воды меняется по горизонтали и вертикали от бьющих на дне родников, он лег на спину и долго лежал так с закрытыми глазами. Сквозь прикрытые веки пробивались солнечные блики, искрами вспыхивая на ресницах, если их чуточку разомкнуть, до его слуха доносились всплески, чей-то смех, возгласы мальчишек и визг девчонок на купальне и вдруг гулко и тяжело - отражаясь на водном зеркале - с вершины холма, где стояла древняя церковь, ударил колокол. И он, вздрогнув от неожиданности, почувствовав сердечную тревогу, быстро поплыл к берегу, взглядом отыскивая то место, где он сложил свою одежду. Одетый, поджарый, освеженный, пружинистым шагом он вышел на центральную улицу, в ее залитый солнцем торжественно-блестящий жар, от булыжной мостовой поднимался горячий поток, крыши домов нестерпимо и ярко сверкали, как каски пожарных. Он вошел в маленькое кафе, прилепившееся к зданию магазина, взял из холодильника кока-колу, и позже, в номере гостиницы, начал наливать в стакан, следя за спохватившейся пеной. Зазвонил телефон, лежащий на столике за спиной, держа в руке стакан, он развернулся, и не дойдя три шага, увидел, что звонит Вера. - Саша! Здравствуй! Саша! Я выезжаю через два часа, потом самолетом, и поездом. Буду завтра в 04-25 московского времени. Я очень тороплюсь, не знаю почему. Ты слышишь? У него задрожали ноги, и он пригубил ледяной напиток. - Я слышу, Вера! И очень жду тебя! Очень! Обязательно сообщи номер вагона, я подхвачу тебя на руки и не отпущу уже никуда. - Ты все такой же, Саша! - Нет, я совсем другой, приедешь и увидишь. Совсем другой... До встречи! - До встречи! Он долго, растягивая удовольствие пил из стакана, потом налил еще, и поднося к губам темную и вкусную прохладу напитка, вновь услышал телефонный вызов. - Але! Полина? Доченька! Что случилось, моя милая? Что? Как? Не плачь, слушай меня! Слушай внимательно! Перестань плакать, я уже выезжаю! Я все сделаю сам! Успокойся! Слышишь? Прошу тебя, успокойся, моя хорошая. Я еду! Еду! Милая моя... Его била мелкая дрожь, и он не мог понять из-за чего более, от всепоглощающего ужаса, свалившегося на дочку, или от безвозвратной потери жены, погибшей час назад в автокатастрофе.