Она никогда не бывала на похоронах. За все 27 лет. Никогда.
Это было ее первое посещение кладбища. Ничего особенного. Ровное поле кое-где взрывалось аккуратными холмиками, опоясанными голубой оградой. Внутри кресты или небольшие памятники. Обычное городское кладбище. Хотя разумно ли применять определение "обычное" к увиденному впервые?
Она не смотрела по сторонам. Перед ее глазами были лишь удлиненные - последний писк моды - носки туфель. В гулкой тишине разносилось эхом постукивание шпильки с металлическим наконечником. Каменная дорожка заглушать звуки не желала.
Резкий порыв ветра скинул с головы капюшон и откинул полу плаща. Она машинально начала застегивать пуговицы.
В руке хрустнул стебель лилии. Белая кувшинка упала в грязь, она не заметила и наступила на нее.
Подчиняясь дорожке, она повернула за угол невысокого здания. В лицо удаґрил ветер, разметал идеальную укладку и вызвал слезинку. В глазах помутнело, и они сами закрылись.
Навстречу бежала девочка лет семи. В красном сарафане и босиком. За ее спиґной разлилось пожаром солнце, блуждающее в золоте пшеницы. За ее спиной было леґто.
Вслед ей шел мужчина в белой рубашке и простецких брюках.
- Катенька, почему ты не надела туфли? Тебе не нравится?
- Они такие красивые, а если я их помну? Папа, посмотри какие они красенькие, с застежкой... я их не буду носить. Лучше просто смотреть...
- Ах, ты моя! Надевай, не бойся, я тебе новые куплю.
- Зачем мне новые? У меня уже есть эти. Я их буду беречь, и они всегда будут новыми.
- Надень, пожалуйста.
Девочка недовольно посмотрела на отца, но туфли все же надела.
- Красиво, правда?
- Правда.
- Я все равно их не буду носить...
Глаза пришлось открыть. По щеке стекала все та же слезинка. Достала из сумочки платок, судя по наклейке, изготовленный в Италии. Поднесла его к глазу, но вдруг с ненавистью бросила на землю.
Платок радостно распахнулся на встречу ветру, но вскоре повторил судьбу лилии.
Безжалостная рука в золоте резко уничтожила дорожку солоноватой воды. Подсознание отметило, как чуть заметно потемнели указательный и безымянный пальцы, но сознанию было не до этого. Она просто растерла капельки туши по подушечкам.
Сразу за поворотом были люди. Через три голубых ограды и одну белую стеґна женщин в черных платках и с белыми в руках ограничивала мир. Выложенґная камнем дорожка закончилась, она ступала почти неслышно, но все одновреґменно подняли головы и тут же смущенно опустили.
"Дочь..." - прошло шумной волной из сомкнутых губ.
Прячась от множества глаз, в страхе встретить чужой взгляд, она смотрела только вниз.
И ничего не видела перед собой.
Школа была очень далеко от дома, а университет в другом городе.
Так решил отец.
- Жизнь штука сложная. Нельзя надеяться на ее благосклонность взамен на примерное поведение. Нужно бороться, только сильные могут покорить жизнь и взять от нее все. А силу нужно брать в себе, в ежедневной борьбе с обстоятельствами. Когда малые проблемы станут житейскими буднями, по-настоящему великие трудности покажутся малыми проблемами. Нужно с детства окружать себя лишь тем, что воспитывает нас...
- ...Папа! Снег пошел! Смотри, как красиво...
- Да... Просто чудесно...
- Снег тоже нужен, чтобы воспитывать нас?
Она спрашивает серьезно, даже чуть морщит носик - ей интересен ответ.
- Не знаю. Меня снег ничему не научил. Но вполне возможно, научит тебя.
- Я хочу учиться у снега. Он красивый!
Сухо отвечая взглядом немоте окружающих, подошла ближе и посмотрела в лицо отцу. Знакомые черты покрыла паутина неуловимых изменений. Она не узнавала лица родного человека, панически вглядывалась в каждую морщинку, стремясь запомнить, вырезать в своей памяти. Бледная, с широко открытыми глазами, она смотрела, забывая дышать, будто впервые видела его. Его седые виски, широкий нос, тонкую нижнюю губу, маленькое родимое пятнышко на левой щеке...
В сжатых руках скрипнул стебель. Очнувшись, протянула ухоженную руку, чтобы положить цветы. Пальцы свело судорогой, она быстро кинула лилии на грудь отцу, развернулась и погрузилась в толпу. Закрыла глаза и поняла, что никак не может вспомнить его лицо.
- Ты купила билет?
- Да. Завтра в 16.42 поезд. ...Я не хочу уезжать...
- Катенька, нужно. Это очень хороший университет, там преподает мой друг, он тебе поможет первое время. Экзамены ты сдашь, я уверен, учиться тоже будешь без проблем. А без образования ты не сможешь ничего добиться в этой жизни.
- Я понимаю, но это такой большой город! Я буду по тебе скучать...
Он улыбнулся, обняв ее. Зарыл ладошкой глаза.
- Ты видишь меня?
- Нет!
- Но ведь я рядом, да?
- Угу.
- Вот также рядом я буду с тобой всегда. Поняла?
- Да...
- Вот и умничка. Сегодня на ужин будет что-то необычное! Нужно будет позвать соседей. Ты все вещи собрала?..
Она ушла далеко, прислонившись к белой ограде, закрыла глаза, но все равно слышала четко, как со звоном входят гвозди в молодое, приговоренное к медленной смерти дерево, как они рвут ткань и, коварно загибаясь, вынуждают молодых, гниющих на кладбище, рабочих тихо материться.
Кто-то осторожно коснулся плеча, мягко отвел к яме, чтобы она первая бросила горсть земли. Она не понимала, зачем это нужно, но послушно склонилась, набрала полный кулак оранжевой с редкими черными прожилками пыли и равнодушно испортила ею дорогой красный бархат.
Ветер поймал песок в пути и, радостный, вернул часть назад, тут же запорошив глаза. Она зажмурилась, борясь с подступившими слезами.
- Я не могу так больше жить! Ты постоянно решаешь все за меня! Я могу сама! Я уже не ребенок! Я...я ухожу.
Он не спорил. Он просто молча смотрел, как она собирает вещи.
Спускаясь по лестнице, она беззвучно плакала. Плакала от злости, страха и усталости. Сумка, большая, тяжелая, волочилась за ней, шумно здороваясь с каждой ступенькой правым колесиком и сразу же прощаясь левым, которое погнулось, когда она перетаскивала сумку через порог квартиры.
На улице она быстро пошла в сторону автобусной остановки, таща за собой сумку без левого колесика. Оно отвалилось на последнем пролете, не успев попрощаться с тремя ступеньками.
Он осторожно выглядывал из окна восьмого этажа, наблюдая, как его дочь уходит во взрослую, самостоятельную жизнь, и стараясь внушить себе, что сможет жить без нее.
Она шла и держала ровно спину. Пока не повернула за угол дома, где, она точно знала, отец не сможет ее увидеть. И лишь теперь дала волю чувствам.
Слезы быстро бежали по щекам и, радостные, покрывали воротник белой рубашки. Упиваясь свободой, они бежали все быстрее и быстрее. Слезы думали, что они дождь.
Она уходила в жизнь, где нужно убеждать себя, что сможешь прожить одна.
Она отступила от края, пустым взглядом наблюдая, как постепенно переґмеґщается земля, как отряхиваются руки, как рабочие взяли лопаты и за несколько минут добавили новый холмик.
Все уходили, виновато заглядывая в ее лицо, кто-то сочувственно хлопал по плечу, какая-то женщина бросилась к ней на шею с рыданиями, называла "доченькой" и обещала, что "Бог простит". Какой Бог?... Женщину увели рабочие.
Она не заметила, как осталась наедине с безымянным крестом и шестью венками. Быстро развернулась и пошла прочь.
Навстречу спускались белые осколки октябрьского неба.
Шел снег. В раме огромного, наполненного чернотой окна медленно кружились снежинки. Сначала они спускались с неба, но потом начали идти с земли. Им не хотелось умирать, и никто их за это не судил.
На столе уже давно стояли салаты, большая, зажаренная целиком курица и нарезанная тонкими вытянутыми овалами колбаса. В холодильнике ждали вино и большой торт. А у дверей ждали гостей.
Телеграмма была вклеена желтым неровным прямоугольником в открытку с большими бутонами лилий.
Раздался звонок, пришли гости. Она убрала открытку в ящик стола и больше не вынимала.
А сейчас она стояла посреди кладбищенской дорожки и смотрела в небо. Снежинки падали на ресницы, уничтожая дорогую тушь, лишая смысла французские тени, умело маскируя слезы.