Майский день, словно забытый сюжет Достоевского, сыпал с неба то снежной крупой, то дождём, будто не решал - плакать или зубы скалить. Казимир Бобров, поэт-охранник завода "Регресс", вернулся в свою хрущёвку, сбросил пропитанную промозглостью форму и, как древний алхимик, принялся колдовать над ванной. Водопроводные трубы запели романс, напоминающий предсмертный стон, а он, добавив в воду пену "Ландыш серебристый" - единственное, что осталось от бывшей жены, - погрузился в кипяток, держа в руке бутылку "Калужского бренди: Мечта провинциала".
Из воды торчали лишь голова да ладонь со смартфоном. На экране - науч-поп.фильм про тропики. Казимир, закрыв глаза, вообразил себя Туром Хейердалом, плывущим на "Кон-Тики" сквозь волны пенящегося шампуня.
- Жак-Ив Кусто, - провозгласил он бутылке, - сегодня мы исследуем дно ванны! Здесь водятся редкие виды мыльной пены и...
Звонок. Раздался он так внезапно, что Казимир чуть не утопил смартфон. На экране - незнакомый номер. Но голос - знакомый, как запах дешёвого парфюма в провинциальном автобусе.
- Казимир Петрович? Это ж я, Аграфена! Из Малых Козявок! - заверещала трубка. - Помнишь, как мы в школе за гаражами целовались?
Казимир помнил. Помнил и то, как она тогда же украла его бутерброд с колбасой и бутылку "Столичной".
- Хахаль мой, сволочь, в Питер сбежал, - всхлипнула Аграфена. - А тут Яйцеслав Самогонов, твой сослуживец, сказал, что у тебя халупа своя! Я думаю...
- Думать - это не ваше, - перебил Казимир, чувствуя, как бренди превращается в уксус.
- Я бы к тебе перебралась! Временно! Ты ж не женился?
Он представил: Аграфена на его пятиметровой кухне, жарящая котлеты из хлебного мякиша и грозящая вилкой портрету Бродского.
- В Малых Козявках, - процедил он, - есть же дом престарелых?
- Что?!
- Там тепло. И хахалей, наверное, больше.
Она завизжала что-то про "чёрную неблагодарность", но он бросил бутылку в пену, где та утонула с бульканьем, словно последний аргумент.
Возвращение в океан
Казимир выловил бутылку, добавил горячей воды и снова включил фильм. На экране - райские острова. Он - уже не Кусто, а Робинзон, выброшенный на берег собственной жизни.
- Козявки... - проворчал он, наблюдая, как пена медленно съедает следы Аграфениного голоса. - Хорошо хоть не Великие.
Финал:
Когда вода остыла, он вылез, завернулся в халат с вытертой надписью "СССР - оплот мира" и сел писать стихи. О ванне, ставшей океаном. О женщинах, уплывающих, как корабли-призраки. О том, что даже в Малых Козявках есть своя поэзия - жалкая, но бессмертная, как плесень в углах аграфениной души.
А за окном снег, наконец решившись, перешёл в дождь. Будто понял: в этом мире тепло лишь там, где кончается реальность и начинаются грёзы - мутные, пенящиеся, но свои.