В губернский город N Казимир Степанович Бобров возвратился не в сиянии славы, а в блеклом свете утренней зари, с лицом, напоминавшим географическую карту местности, где только что произошло небольшое, но решительное землетрясение. Под глазом цвел пышный синяк, губа была разбита, а душа - истерзана. И все это великолепие он вновь водрузил на привычный сторожевой пост у входа в губернский Минздрав, словно ничего и не произошло. А произошла, надо сказать, целая история.
Началось с того, что Казимиру, человеку поэтической души, но сторожевой профессии, досталось в наследство от деда недвижимое имение в деревне Нижние Сопелки. Имение сие представляло из себя бревенчатую избу, которая косилась на все четыре стороны сразу и, казалось, вот-вот сложится в глубоком поклоне проходящим мимо курам. Бобров, в чьей сторожевой груди жила душа творца, воспылал идеей. Он вообразил себе идиллию: восстановление избы, тихие вечера с книгой, созерцание природы и, кто знает, может быть, даже стихи... Те самые, что он в молодости писал на обороте квитанций.
Прибыв в Нижние Сопелки, Казимир окунулся в быт. Воздух, надо признать, был прекрасен, пейзажи живописны, а соседка - и того более. Звали соседку Катерина, и была она явлением в высшей степени примечательным. Природа, наделив ее несправедливой для этих мест красотой, тут же, в порядке насмешки, отняла у нее два передних зуба, словно желая сделать ее образ более брутальным и соответствующим местному колориту. Дополняли портрет двое вечно перемазанных в чем-то детей, похожих на маленьких дикарей, и устойчивый аромат сивухи, который предварял появление Катерины, как фанфары - появление высокого начальства.
Слава о Катерине ходила по деревне двоякая: одни говорили о ее "доступности", другие - о ее алкоголизме, но все сходились в одном - красота ее была губительна, как опрокинутый стакан в неумелых руках.
Поэтическая душа Казимира прониклась к страданиям прекрасной соседки. Он увидел в ней не испорченную женщину, а жертву обстоятельств, гримасу российской глубинки. Он стал помогать: то дров нарубит, то забор поправит, то денег одолжит "до завтра" на хлеб детям. Катерина же, будучи женщиной практичной, увидела в Боброве не столько человека, сколько устойчивый и, что главное, новый источник финансирования. Ее попытки "одолжить" стали носить характер планомерной осады, а взгляды, которые она бросала на Казимира, были столь выразительны, что могли бы согреть и не такое сердце, если бы не отсутствие зубов, придававшее этим взглядам легкий оттенок беззубой угрозы.
Дело шло к тому, что Казимир, поддавшись обаянию этой абсурдной идиллии, мог бы и вовсе запутаться, но тут на сцене появилось еще одно действующее лицо. Антип, местный алкаш и постоянный хахаль Катерины. Антип, человек неопределенных лет и вполне определенного запаха, ревновал Катерину ко всему, что двигалось и хотя бы отдаленно напоминало мужчину, а уж к приезжему сторожу-поэту - в особенности.
И вот, одним вечером, когда Казимир возвращался от Катерины, где он, по ее просьбе, чинил табурет и слушал бессвязный рассказ о ее тяжелой доле, на него из-за угла сарая, с тихим клекотом, возник сам Антип. В руках у него был кол от забора - предмет, в руках трезвого человека бесполезный, но в руках человека вдохновленного - страшное орудие мести.
- Ты зачем к моей Катьке ластишься? - просипел Антип, обрушивая кол на плечо остолбеневшего Боброва.
Драка была короткой, нелепой и напоминала скорее избиение. Казимир, чья служба была всегда превентивной (кричать "Стой! Кто идет?"), а не рукопашной, не оказал должного сопротивления. Антип, вдохновленный ревностью и остатками вчерашнего самогона, отделывал его с художественным, что ли, усердием.
Лежа в пыли и глядя в высокое, равнодушное небо Нижних Сопелок, Казимир Степанович внезапно прозрел. Он понял всю глубину абсурда затеянного предприятия. Деревенская идиллия кончилась. Кончилась там, где начинается кол от забора в руках ревнивого алкаша.
Поднявшись, отряхнувшись и собрав свои нехитрые пожитки, среди которых была и тетрадка с начатым стихотворением "О, Сопелки, вы мои...", он сел на первый же попутный мусоровоз и уехал обратно в город.
И вот он снова здесь, у дверей Минздрава. Его стул стоит на привычном месте. Подбитый глаз подмигивает проходящим чиновникам. Тело ноет. Но душа... душа странным образом успокоилась. Здесь, в городе, все было ясно и понятно: стой, кто идет? Не подходи, застрелю! Никаких тебе Катерин с двойным дном, никаких антипов с художественными наклонностями. Одна лишь тихая, предсказуемая сторожевская поэзия казенных стен.
Он вздохнул, поправил фуражку и посмотрел на розовеющее небо над крышами казенных домов. И ему показалось, что нет на свете места спокойнее и разумнее, чем этот пост у Минздрава. В Нижних Сопелках лечили душу, но калечили тело. Здесь же не лечили ничего, зато и не калечили. И в этой мысли была своя, особенная, кривая ирония.