В Афинах стояла та особенная, густая скука, что даже мухи засыпали на лету. Впрочем, новоприбывший господин, чей плащ более походил на решето, а ноги были обуты в пыль, казалось, не замечал ни жары, ни условностей. Звали его Диоген, и был он изгнан или сбежал из Синопы - этого он и сам толком не помнил, да и какая, в сущности, разница?
С ним был раб, Манес, тщедушный, как испуганный заяц. Они поселились, если это можно так назвать, в просторном пифосе на агоре, что вызывало у афинян смех, замешанный на раздражении. Но главная абсурдность случилась вскоре: Манес, не выдержав перспективы вечной жизни в бочке, взял и сбежал. Исчез, как последняя монета из кошелька незадачливого философа.
Приятели, а вернее, зеваки, собиравшиеся поглазеть на чудака, стали уговаривать его:
-Диоген, да как же так! Раб - это твоя собственность! Нужно организовать погоню! Найти этого негодяя, высечь, заковать!
Диоген, в это время с аппетитом жевавший сырую луковицу, посмотрел на них мутным, словно выцветшим от солнца взором и изрёк, не открывая рта до конца:
- Позорно. Глупо и позорно. Если Манес без Диогена может жить, а Диоген без Манеса не может, то это уже не философия, а кабала какая-то. Пусть себе бегает.
Оставшись в одиночестве, он почувствовал необъяснимую тягу к знаниям. Или, может, просто стало скучно. Так он примкнул, точнее, прилип, как репей, к Антисфену, основателю школы киников. Тот был человеком суровым, не терпящим праздных зевак, и жил в такой же бочке, но, надо признать, более опрятной.
Увидев Диогена, Антисфен поморщился, словно учуял не свежую рыбу, а нечто протухшее.
-Убирайся! - крикнул он. - Ты портишь мне вид на Акрополь и, кажется, воздух!
Диоген стоял, как вкопанный. Тогда Антисфен, в сердцах, замахнулся на него своей старой, сучковатой палкой - неизменным спутником всякого уважающего себя киника.
- Бей! - вдруг просиял Диоген. - Бей, старый пес! Но знай: ты не найдёшь такой крепкой палки, чтобы прогнать меня, пока ты что-нибудь не скажешь! Хоть слово! Хоть "уйди"! Но это уже будет начало моего обучения!
Антисфен замер с занесённой палкой. Лицо его покраснело, потом позеленело. Он понял, что имеет дело не с глупцом, а с форменным безумцем, а с безумцами, как известно, спорить бесполезно. Он простонал что-то нечленораздельное и опустил свое оружие. Это было расценено как первая, блестяще прочитанная лекция.
С тех пор Диоген превзошёл учителя во всём: в аскетизме, в эксцентричности, в умении вызывать всеобщее раздражение. Он спал где попало, ел что придётся, и говорил первое, что взбредёт в голову, что, впрочем, чаще всего было и последним. Афиняне, любившие всё называть своими именами, окрестили его "собакой".
И в этом прозвище была удивительная двойственность. Для обывателя оно означало бесстыдство, наглость и бродяжничество. Для самого же Диогена, слонявшегося по городу с фонарём средь бела дня в поисках человека, оно было предметом гордости. Верность? Да, но только Истине. Близость к природе? Ещё бы - он в ней и жил. Открытость? Он был открыт всем ветрам, насмешкам и невзгодам, как его просторная бочка.
И стояла эта бочка на самом видном месте, как немой укор всей афинской мудрости, всем этим Платонам с их идеями, всем этим разглагольствованиям о прекрасном и возвышенном. А внутри, свернувшись калачиком, похрапывал человек-собака, нашедший, как ему казалось, единственно верный способ существования в этом нелепом и сумасшедшем мире. И, быть может, он был не так уж и не прав.