Он сидел на краю койки в своей камере, вернее, в той комнате, что когда-то была камерой. Дверь была распахнута настежь. За её пределы вел темный, сырой коридор, пахнущий сыростью и свободой. Этот запах был для него острее и неприятнее, чем запах пота и ржавчины.
Его звали Лев, хотя за долгие годы он почти забыл это имя. Для всех он был просто "Зэк No 784". А для тех, с кем делил эти стены, он был "Стариком". Не по возрасту - ему едва перевалило за пятьдесят, - а по стажу. Двадцать лет. Две трети жизни.
Всю ночь по тюрьме стоял гул, тревожный и радостный. Где-то гремели засовы, незнакомые голоса кричали что-то про амнистию, про "новую эру". А утром надзиратель, тот самый, чье лицо Лев изучил до последнего прыщика, до мельчайшей морщинки, просто отворил дверь и сказал, не глядя в глаза: "Можешь идти. Вас тут несколько. Свободны".
Свободны. Слово повисло в воздухе, тяжелое и бесформенное, как чужой груз.
- Не люблю, когда наступает свобода, - тихо произнес Лев, обращаясь к пустоте коридора. Его голос, привыкший к полушепоту, прозвучал громко и неуверенно. - Тогда рвутся цепи, связывающие нас друг с другом, и человек остаётся один, как перст...
Он поднял руку и посмотрел на запястье. Там, на коже, навсегда отпечаталась тонкая белая полоска от наручников, которые он носил в первые годы. Цепь. Она связывала его с другим зеком, с Сергеем. Они вместе таскали брёвна, вместе ели баланду, вместе молчали, глядя в потолок. Они ненавидели друг друга, эта цепь была олицетворением их рабства. Но однажды Сергей оступился на скользком бревне, и Лев, сам не зная зачем, рывком удержал его, натянув цепь до боли в плече. Они не сказали друг другу ни слова. Но в тот миг цепь стала не оковом, а нитью, связывающей двух людей в единое целое, в братство обречённых.
Потом Сергея перевели. И Лев снова был один. Но одиночество внутри тюрьмы - оно другое. Оно общее. Все они были одиноки вместе. Они были звеньями одной большой, невидимой цепи. Цепи распорядка дня: подъем, поверка, работа, отбой. Цепи общего котла, где последнюю кроху хлеба делили на троих. Цепи взглядов, понимающих без слов. Цепи ненависти к надзирателям, которая сплачивала их крепче любой дружбы.
Эта цепь держала их на плаву. Она не давала утонуть в отчаянии, потому что ты знал - если начнешь тонуть, потянешь за собой других. А они не дадут.
И вот цепи не стало.
Лев медленно поднялся и вышел в коридор. Он был пуст. Никого. Ни привычного ворчания соседа, ни храпа из камеры напротив. Только его шаги гулко отдавались в каменном мешке.
Он дошел до выхода. Массивная железная дверь тоже была открыта. За ней сиял непривычно яркий солнечный свет. Он видел кусочек дороги, поля, леса вдалеке. Весь мир.
Лев стоял на пороге, зажмурившись от света. Он чувствовал себя голым. Его душа, годами защищенная броней расписания и правил, была обнажена. Не на кого было злиться. Не с кем было делить пайку. Не перед кем было держать марку. Не для кого быть "Стариком".
Свобода оказалась не простором, а пустотой. Не тишиной, а безмолвием.
Он сделал шаг вперед, потом еще один. Он был свободен. Он мог идти куда угодно. Но куда?
Он оглянулся на тюремные стены. Они больше не были его тюрьмой. Они были его домом. Единственным местом, где он был частью чего-то целого, где он был не просто Лев, а "Зэк No 784".
- Тогда рвутся цепи... - повторил он шёпотом.
И, повернувшись спиной к сияющему, безразличному миру, он медленно, как лунатик, пошел обратно по коридору. Не в свою камеру. Просто вглубь. В знакомую, родную тьму. Где отголоски его шагов были единственным доказательством, что он еще существует. Один. Как перст.