Аннотация: Поэт-охранник Казимир Бобров заочно присутствует в рассказе
Куриный бог и виолончель
В уездном городе Н., что затерялся в бескрайних российских просторах, как забытая монета в диване, осенняя слякоть достигла качества философской категории. Она была не просто грязью под ногами, а неким всепроникающим миропорядком, в котором тонули надежды, калоши и карьерные перспективы мелких чиновников.
Младший помощник старшего смены Семён Питухов, человек с лицом, напоминающим испорченный бифштекс, уже третью неделю пребывал в состоянии тягостного раздумья. Повод был достоин шекспировской драмы: его любимая курица, Пелагея, перестала нести яйца правильной, овальной формы. Вместо этого она выдавала нечто угловатое, почти кубическое, что повергало Питухова в уныние, ибо являлось зримым символом кривизны и абсурда всего мироздания.
"Всё в мире потеряло форму! - размышлял он, глядя в окно на дохлую кошку, плывшую по луже в позе римского императора. - Идеи, принципы, даже куриные яйца!"
Спасти положение, по мнению Семёна, мог только "куриный бог" - дырявый камень, который следовало повесить в курятнике для отвода дурного глаза и нормализации яйцекладки. В поисках сего артефакта он и отправился на задворки своего имения, более походившие на свалку эстетических идеалов.
Там, в тени покосившегося сарая, он наткнулся на своего соседа, художника Нестерова. Тот, облачённый в пальто, от которого пахло не то скипидаром, не то отчаянием, с остервенением пытался запечатлеть старого козла, который, в свою очередь, с немым упрёком жевал его незаконченный этюд.
"Искусство поглощено бездушной прозой жизни, Семён Петрович! - трагически воскликнул Нестеров, выдергивая из пасти животного клочок холста с изображением пейзажа. - Он сожрал мою "Утреннюю дымку над болотом"! Теперь в его глазах я читаю её останки!"
Питухов, не нашедший камня, но пропитавшийся до костей философией безысходности, махнул рукой. "А мой старший смены охраны Минздрава, Яйцеслав Самогонов, спит на диване, который провалился в небытие ещё при царе Горохе. И снится ему, поди, не "Утренняя дымка", а казённая пайка и чарка бренди".
Нестеров вдруг оживился. Глаза его заблестели с той самой болезненной страстью, которая обычно предвещала нечто грандиозное и абсолютно непрактичное. "Я понял! Я понял, в чём корень вселенской тоски! Мы задыхаемся без гармонии. Без музыки!"
И он исчез в своей мастерской, откуда вскоре послышались звуки, напоминавшие агонию металлического насекомого. Это художник, никогда не державший в руках смычка, пытался извлечь душу из старой виолончели, купленной им за бесценок у глухонемого сапожника.
На следующий день городок стал свидетелем зрелища, заставившего даже местного городового, человека с каменным лицом, уронить от изумления свой жезл. Художник Нестеров, в развевающемся плаще и с виолончелью наперевес, восседал на рельсах заброшенной узкоколейки. Он водил смычком по струнам, и инструмент издавал стоны, скрипы и вопли, в которых, если очень захотеть, можно было расслышать отголоски всех несчастий уездной жизни.
"Это гимн! Гимн всеобщему разложению!" - кричал он, не замечая приближающегося с горки товарного вагона, который кто-то забыл затормозить.
Семён Питухов, наблюдавший за этим действом из окна, вдруг почувствовал, как в его душе что-то сдвинулось. Этот нелепый, этот сумасшедший человек на рельсах, игравший свою абсурдную симфонию на краю гибели, был прекрасен. Он был единственно честным существом в этом кривом мире.
Мотодрезина, по счастью, застряла в грязи в двух шагах от художника. Нестеров, не обращая внимания на суету, сошёл с рельс, озарённый внутренним светом. Увидев в окне удивленное лицо Питухова, он вошёл в дом и, не говоря ни слова, вручил ему небольшой холст.
На картине был изображён их общий знакомый, Казимир Бобров, поэт-охранник, человек абсурдный до мозга костей, игравший на виолончели как раз на тех самых рельсах. Но в исполнении Нестерова Бобров выглядел торжествующим гением, побеждающим убожество мира силой искусства.
Питухов прослезился. Он не мог объяснить, почему это уродливое, но гениальное полотно тронуло его до глубины души. Может, оттого, что в нём была та самая кривизна и неправильность, которую он так ненавидел в куриных яйцах, но которая и есть подлинная правда жизни.
Он повесил картину в караулке, прямо над диваном, на котором храпом своим побеждал будничную тоску старший смены охраны Минздрава Яйцеслав Самогонов. И глядя на это немое, гротескное напоминание о вечном, абсурдном, но таком живом искусстве, Семён Питухов впервые за долгое время почувствовал, что форма куриных яиц - дело, в сущности, наживное.