В губернский город С. приехал новый жилец, отставной статский советник Симеон Петухович. Приехал он не один, а с целым обозом сундуков, футляров и чемоданов, набитых, по слухам, не только пожитками, но и неким "дурным глазом", который он приобрёл, будто бы, на аукционе в Венеции. Сам Симеон Петухович был человек видный, с бакенбардами а-ля Николай Первый и животом, на котором можно было сервировать чай, но в глазах его, маленьких и беспокойных, как у напуганного хорька, читалась постоянная тревога.
Он снял самый лучший дом на Набережной улице, что стоял особняком, белый, чистый, с колоннами и видом на тихую заводь реки Уклейки. Местные жители, глядя на него, качали головами и говорили: "Вот, наворовал в столицах, теперь к нам за тишиной и покоем приехал. Думает, от себя убежит. Ан, нет, куда ж он от своей кармы-то денется?"
А карма у Симеона Петуховича была действительно незавидная. Едва он въехал в дом, как начались чудеса. Сперва у него в буфете завелись тараканы невиданной величины, с панцирями, отливавшими синевой, как у садовых жуков, и с наглым выражением усов. Они не боялись ни порошка, ни тапка, а только сучили лапками по крошкам, словно бухгалтеры на счетах.
Затем его любимый попугай, которого он, якобы привёз из Константинополя и который прежде знал лишь две фразы: "Дурак" и "Дайте жалованье", - вдруг заговорил цитатами из Канта на ломаном немецком. Это так потрясло Симеона Петуховича, что он три дня не выходил из кабинета, питаясь исключительно коньяком с лимоном.
Но настоящий ад начался, когда в доме появились черти. Не те, классические, с рогами и хвостами, а самые что ни на есть бытовые, губернские. Один, к примеру, в виде судебного пристава с лицом одутловатым и вечно мокрым носом, являлся по ночам и требовал уплаты по несуществующим счетам. Другой, в образе скучающей барышни с малиновыми щеками, всё норовил прочитать ему свои стихи, от которых в доме вяли цветы и скисало молоко.
Городок, прежде спавший мертвым сном с девяти вечера, теперь будто ожил, но какой-то нездоровой, лихорадочной жизнью. У аптекаря Губермана, человека трезвого и никогда не улыбавшегося, вдруг вся касторка превратилась в шампанское. Священник отец Феофил, зайдя к Симеону Петуховичу с визитом, неожиданно закукарекал и принялся танцевать комаринского, причём делал это, как заметили зрители, с неподдельным удовольствием.
Сам же статский советник сидел в своей гостиной, посреди роскошной мебели и дорогих безделушек, и с тоской глядел в окно на тихую заводь, которая за неделю почему-то покрылась радужной плёнкой и начала пускать пузыри, пахнувшие, по словам разносчика Кольки, рыбьим клеем.
К нему как-то зашёл местный доктор, Иван Иванович Пупыркин, человек язвительный и любящий крепкое словцо.
- Что, ваше превосходительство, - сказал он, осматривая пациента, - тихой гаванью не пахнет? У вас тут, знаете ли, концентрация нечисти на квадратную сажень превышает все мыслимые нормы. Ад, одним словом.
- Но почему? - простонал Симеон Петухович. - Я ведь хотел покоя!
- Ад, ваше превосходительство, - философски заметил Пупыркин, закуривая папиросу, - это не место, а состояние. Это любая точка на карте, куда пустили чертей. А черти, надо вам сказать, не бывают бывшими. Они, как плохая привычка или невыплаченный долг, следуют за человеком по пятам.
В тот же вечер Симеон Петухович велел закладывать экипаж. Куда он уехал - никто не знал. Говорили, в Париж, говорили, в Тифлис. Белый дом с колоннами опустел.
А городок С. постепенно возвращался к своему обычному состоянию. Шампанское у аптекаря снова стало касторкой, отец Феофил перестал плясать, а речная заводь очистилась. Только попугай, оставленный новым хозяевам, иногда, в особо ясные лунные ночи, вдруг начинал нараспев цитировать: "Звездное небо над нами и моральный закон внутри нас...", а потом добавлял уже от себя: "Но жалованье всё равно дайте, дураки".