...Сабельный Месяц рассёк лицо карателя сверху вниз, назначив грань света и тьмы ото лба к подбородку; осиянная часть лоснилась, - зловещая картина для оцепеневшего пленника, бессильного, разбитого виной.
Исступленные миги-вечности родили скульптуру: "Гневный палач и дрожащий раб", - камни среди камней...
...Ночной пожар занимался вихрем: стреляющий треск перебежал в густой скрежет, - и скоро раскаленные, потерявшие вес осколки с гулом улетали в померкшее небо, а черные макушки гор, преломляясь в жарком мареве, зашевелились ку-клукс-клановскими колпаками.
Внешний мир обесценился, померк, сгустился и сосредоточился здесь, на Марсовом поле - ровном пятаке, зажатом горами каменной страны Гиссаро-Алай, в ущелье Шахристан...
...В горах - не верящая слезам тишина: стонал и пенился Холоднокровный Сай, наследник Вечного Ледника, бесстрастно глотая события ночи - бедовые звуки, стынущий в брызгах дым, короткий пар над мёрзкой водой...
2. Мистер Но
Вазелин давали вечером, перед отбоем: старший вожатый - неулыбчивый, с пронзительным взглядом, похожий на коварного отравителя, - пригнувшись, медленно крался по узкому проходу меж кроватных рядов, сквозь тускло освещенную палатку-общежитие, неся на вытянутых руках большую жестяную банку густого перламутра, - одаривал направо и налево, будто глумясь и упиваясь своей порочной щедростью. Пионеры и октябрята торопливо макали пальцы в жирную драгоценность и тут же, с выражением покорного счастья, обильно смазывали ей губы, будто медом, получая извращенное для обычной жизни удовольствие, приобретенное здесь, в горном лагере...
Смазка, как бальзам, приносила облегчение и уберегала от завтрашних мучений.
Стихия гор - близкое солнце сквозь разреженный воздух, термические перепады дня и ночи и многое другое, неведомое горожанам, - всё действовало разрушающе на открытую кожу горных оккупантов: она ссыхалась, истончалась, лопалась и отслаивалась, - особенно страдали губы, покрываясь кровоточащими трещинами и омертвелым отребьем.
И вот тогда вазелин становился мёдом.
...Губы, пощипав питаемыми ранами, успокаивались, суля покойный сон и здоровье.
Вечерний моцион включал суточную дозу бальзама, назначенную рачительным эскулапом. Но иной пионер, ловким перстом ухватив лишнего из общественной банки и сдобрив губы, остаток вазелина, - как художник на палитру, густым мазком, - тайно лепил к кроватной раме, чтобы завтра, после пробуждения, в холодном сумраке нащупав драгоценный слепок, повторить сладостное действо. Эти хитрецы начинали следующий день с блестящими устами и с хорошим настроением, умудряясь до самого обеда сохранить на лице добротный жир, пока он окончательно не слизывался и не впитывался.
...Однажды старший вожатый, пронося знаменитую в лагере банку, остановился возле кровати Мальчика, кивнул на тумбочку и странно, почти с испугом, посмотрев глубоко в глаза смутившемуся подростку, словно наткнулся на что-то невероятное, спросил:
- О чём твои книги? - и смятенно улыбнулся, и обронил: - А стрелы?.. Как уместно к этой картине.
Мальчик ответил, холодея и покрываясь мурашками:
- Таджикские сказки. И... - он заикнулся, - и иголки... от дикобраза.
Старший вожатый рассеянно забормотал:
- Боже, какая проза!.. А ведь ты, Аполлон Бельведерский, достоин... большего. По крайней мере, других книг. "Легенды и мифы Древней Греции", например, есть такая.
Вдруг голос старшего вожатого оживился и возвысился:
- Хочешь, дам почитать?
Так пионер кричит пионеру: "Будь готов!"
И, не ожидая ответа, прикрыв веками наэлектризованные глаза, даритель вазелина проследовал дальше.
А Мальчик, подумав, на всякий случай убрал в тумбочку книгу и стакан с пучком игл, действительно, похожих, если очень захотеть, на стрелы. И лёг спать.
Спали одетыми. Холодная ночь остужала к утру и постель и ее обитателя, и трудно было согреться после рассветного пробуждения, ведь настоящее тепло в августовском Шахристане приходит только к полудню, когда солнце окончательно восстаёт над горами, и, свободное от преград, заливает ущелье теплом, немного согревая каменную страну.
Этой ночью Мальчику, очевидно, позавидовав неожиданному вниманию к нему старшего вожатого, а может быть, просто так, за явную нелюдимость и раздражающую нормальных людей независимость, - устроили "велосипед": спящему, осторожно сняв носок с ноги, вложили между пальцев газетную полоску, подожгли...
Наверное, смешно смотреть на педалирующего, вскрикивающего, но еще не проснувшегося. И, наверное, весело в ту минуту выкрикивать в ночь: "Прометей на велосипеде!"
Утром медсестра смазала Мальчику пальцы на ноге: "Ах, эти пальчики, ничего страшного, где это ты так? Ах, на костерке!.. Недотепа. Вот будешь теперь внимательным. Вот так, забинтуем, ножка в обувку помещается? Ну и беги!" - и пошла в штаб.
Через полчаса старший вожатый вызвал троих "королей" из мальчишеской палатки, увел их недалеко, за груду камней у сая, Мальчик слышал грозный разговор, глухие удары и приглушенные стоны.
Во время обеденного сна старший вожатый, исполнявший ко всему и обязанности физрука, вывел нескольких пионеров, среди которых были и "короли", на Марсово поле, "убирать камешки".
Особая территория лагеря - его центральная арена, кем-то и когда-то названная Марсовым полем; коротко - Марсом. Удивительно горизонтальная для горной природы площадь, идеальное место для любых массовых мероприятий - здесь строились "линейки", игрался футбол, жглись пионерские костры, устраивались танцы...
О, имя не дается просто так!
И это почти сакральное занятие - очищать Марсово поле!
Острые камешки покрывали всё его тело, выглядывая из марсовой земли, как оспа. И сколько бы их ни собирали, ни отбрасывали за пределы, - они вновь прорастали уже на следующий день, к вечеру. Словно Марс тужился, и опять, упрямо, выдавливал из себя каменную сыпь, - то непременное, что и могло только отличать его от обычных спортивных полей, которые ему не ровня, (на самом деле "божественное" проявлялось от бездумной работы многочасового футбольного табуна), - чтобы камни опять выстреливали из-под бутсевых и кедовых копыт, безжалостным наждаком ранили падающие в азарте тела. Спартанская школа!
Да, очистка поля - занятие бесконечное и ненужное. Но бессмысленность, творимая физруком, - орудие унижения злодеев, принужденных своеобразно гладиаторствовать, воевать с непобедимым Марсом. В это время физрук-вожатый сидел на валуне, как патриций в кресле и невозмутимо, уложив планшет на колени, курил и что-то рисовал, иногда вскидывая голову и любуясь картиной.
Закончив экзекуцию, старший вожатый прикрепил булавкой листок к брезентовой стене у входа в мальчишескую палату, это был рисунок. Стадо козлов - диковинных, с испуганными человеческими лицами, задние ноги оканчивались, как и положено, копытами, а передние удлиненными, похожими на обезьяньи лапы, ладонями, - паслось на Марсовом поле (место было узнаваемо), на фоне невероятно приближенной Шайтан-горы, с которой съезжал велосипед с пылающим всадником.
После этого случая Мальчик зажил отдельной, безопасной для него жизнью: его не трогали, но с ним и не дружили, что Мальчика вполне устраивало. А небольшие ожоги, действительно, быстро прошли ("Прометей-велосипедист" в ту ночь быстро проснулся, и ножной факелок не причинил ему большого вреда). Но с тех пор под подушкой у Мальчика всегда лежала игла дикобраза, длинная и толстая, - он положил ее туда демонстративно, чтобы увидели соседи по койкам.
...Двенадцать лет всего Мальчику, обыкновенному человеку, не Аполлону. Он худ, неказист, без особенностей, если не считать кудрявости светлой, с жёлтым отливом шевелюры...
У старшего вожатого роскошные смоляные волосы: ухоженной, плотной, нерушимой копной, - мощный чуб прочно закрывает половину высокого лба. Уверенный взгляд из-под толстых бровей, растущих от переносицы, и густо оторачивающих крепкие надбровья - скальные козыри, нависающие над впадинами глазниц. Однако мужественности верхней части черепа, к которой можно отнести и нос с горбинкой, перечат припухлые щеки, - рельеф, предназначенный для улыбчивых людей: как будто, по ошибке, скульптор сильными, но ласковыми пальцами провел от крыльев носа к углам губ, подбивая ланиты кверху и рисуя негасимую усмешку вечному несмеяне...
Вожатый красив, "как будто нарисован", считают девчонки из старшего отряда, и с ироничной грустью вздыхают: "Но..." - и зачем-то томно играют ресницами и закатывают глаза.
Этот картинный красавец, далее пояснили всезнающие старшеклассницы-невесты, в нормальной, вне лагеря, жизни - художник. Но и здесь, в полевых условиях, при нем почти всегда притороченный к поясу офицерский планшет, в котором, готовые к бою, угольки, карандаши, листы твердой бумаги. "Но"!..
И подумал Мальчик, что "Но" - это, должно быть, здесь, в лагере, - за строгость, за неверие в любые оправдания от октябрят-пионеров-комсомольцев, поправших лагерный уклад или его, старшего вожатого, распоряжения: "Я простил бы тебя, но!.."
- Как вода горного сая, - разоблачительно дополнила полная, волоокая комсомолка-скороспелка, огромная челка на пол-лица, распевным голосом, с поэтичной меланхолией, - как сверкающий Шайтан-горы снег, хм... Не просто Нарцисс, а "Но!"
С этого часа Мальчику стало ясно, что старший вожатый будет Мистером Но.
Еще до приезда сюда, Мальчик знал, что горный лагерь - волшебная страна, и, чтобы не обмануться в нагромождении заурядных имен и названий, за которыми, на самом деле, кроются чудеса, он, в обычной для него манере, стал приделывать ко всему самодельно-экзотические заголовки и ярлычки.
3. Шахристан
Заканчивался учебный год, и Мальчику обещался пионерский лагерь - на море, в Крым.
Море! - слово с радостным восклицанием, место, где ни разу не был за недолгую еще, впрочем, жизнь.
Праздник ожиданий, в плотных днях которого домашним магнитофоном крутились музыки о крае земли: "...мир бездонный!.. Сонный шелест волн прибрежных...", торопливо перечитывались рассказы Александра Грина, грезились неизведанные, но вычитанные, выслушанные, - и всем этим уже своеобразно представленные и понятые места, - всё в янтарном свете безотчетного, как во сне, неповторимого, невоспроизводимого наяву счастья...
Но затем, уже в середине лета, пришло разочарование: вместо моря будет пионерский лагерь в таджикских горах, в Шахристанском ущелье... Туркестанский хребет представился из памяти от каких-то картинок: синие скалы с белыми пиками...
Крым и голубое море - горная вода и влажные горы, - ставшие такими близкими, вдруг оказались недосягаемыми...
А горы сухие казались неравноценной, поэтому не очень радостной заменой, - голубое море грустно разбивалось о синие скалы.
Но детская неутомимость и неунываемось искала выхода - возмещения потерь и несбыточности. Нашлось немного: Высоцкий ("Лучше гор могут быть только горы..."); в городской библиотеке дали "Таджикские сказки" и научную книгу, посвященную кочевым народам, которую он внимательно просмотрел - ему понравились иллюстрации.
В одном журнале, - торопливое листание в поисках "горного смысла", - Мальчику попалась на первый взгляд заурядная и безыскусная фотография, часть восточного пейзажа: кусок домовой стены - мозаичная плитка, лепящая незамысловатый орнамент с ничего не сулящими, циклическими повторами простых узоров... Но Мальчику, поклоннику Ее величества Геометрии, показалось, что главное в картинке не стена, а калитка, - предваряемая высокой парадной ступенью, похожей на пузатый камень (выпуклое увеличение от близкой фотосъемки), - и украшенная глубокой, рельефной резьбой: секущий дверную плиту, от верха до низа, узкий и острый ромб, с глубокой выемкой по горизонтальной гипотенузе, делящей фигуру и калитку надвое - то ли смежились рукоять к рукояти два меча, грозя небу и земле, то ли это своенравный крест, сотворённый тайной радостью пленного мастера, грека или славянина. И только позже, устав от разглядывания фотографии и поиска в ней знакового смысла, диковинного или казусного, он заметил, что в прозоре приоткрытой калитки - белесый земляной пол, переходящий, видимо, в сад: темная крона со светлеющей к макушкам проседью, за которой угадывается невидимое солнце...
В самолете вспоминались веселые грузинские фильмы-короткометражки с горными сюжетами, где жили смешные, добродушные герои, которым всегда сочувствуешь, - и опять поднялось настроение, несколько увядшее в дорожной суете, в переживаниях от первого полёта над землей.
- Что ты улыбаешься? - спросила соседка по самолётному креслу, маленькая белобрысая девочка, похожая на встревоженную белую мышку: прилизанные волосики и внимательные глаза над острым, подвижным носиком. - Хочешь показать, что тебе не страшно? А я вот не стыжусь признаться... И песню про себя пою. Такую вот... - она пропела, шепотом, но с выражением, прикрывая от старания глаза: "Нагадал мне попугай счастье по билетику! Я три года берегу эту арифме-ти-и-ку: любовь кольцо, а у кольца началанет, и нет конца! Любовь - кольцо!.."
В это время мимо, с конфетами на подносе, царственно проплыла стюардесса, блистательная, волшебная... Волнующая! Откуда это? Может, символ чего-то нового - того, что ожидает в лагере? Какой-то знак?.. Да там ли, в застывших неживых рисунках, он искал примет и смыслов! - а между тем, вот она настоящая, живая жизнь! И пигалица рядом, с любовью-кольцом, стала не только смешной, но больше трогательной, и Мальчик, складывая впечатления, нарек соседку ласково... Мышкой.
Их, группу школьников, прибывших из Средней полосы, встретили в аэропорту знойного Ленинабада и повезли на старом автобусе в сторону гор, обещая скорую прохладу: "Скоро, скоро, потерпите, там прохладно, как у вас, в России"! - пообещала встречавшая молодая женщина, которая представилась старшей вожатой одного из горных лагерей, смуглая и красивая, так торопливо отметил про себя Мальчик, не имея времени на долгое разглядывание и тонкую оценку.
Стеклянно-бетонная аэро-торжественность скоро перешла в простоту пригородных обителей, впрочем, осложненных диковинным укладом нешироких улиц: сплошная стена из дувалов, окон, крыш, ворот... И, конечно, калиток, похожих на ту, волшебную, со сказочной картинки, - не конструкцией, а тем, что из глубины каждой, несмотря на автобусную скорость, взгляд выхватывал кусочек сказки, где изумрудной, где белесой, но на сей раз населенной людьми: то седой старик в тюбетейке, с посохом, то женщина в пестрых шароварах, с ребенком на руках, то ватага смуглых детей - лысые мальчишки и косистые девчонки...
Побежали сады и хлопковые поля, отороченные невысоким тутовником-шелковицей - столбики, похожие на слоновьи ноги, с шарообразными кронами плотной зелени, надежно скрывающей короткие ветки.
...Вдруг оборвалось всё рукотворное, и автобус стал взрёвывать и переваливаться с колеса на колесо, въезжая на кривую и каменистую дорогу ущелья.
Слева и справа явились пологие пригорки, поросшие приземистыми деревьями и кустами в цветковом крапе, - зеленые предвестники каменной мощи, которая стала означаться то стеной со слоистыми срезами, внезапно выпрыгивающей из кущ, то перерождением в галечную сыпь бесплодного откоса с островом - нагромождением валунов, похожих на заброшенных истукуанов или на древние, неровно обтёсанные надгробья, на которых, если рассмотреть поближе, - так хотелось верить, - не прожилки разноцветных пород, не тисненые стихией беспорядочные линии, а испорченные, переиначенные временем рисунки и надписи.
На ближних темных горах шевелились живые тени от нависающих лохматых, неряшливых облаков, а дальние освещенные вершины ютились в синей дымке и подрагивали там, как будто мерзли.
Действительно, свежело.
С дорогой соседствовал большой и бойкий ручей.
"Это сай?" - спросила у кого-то Мышка, всю дорогу как прилипшая к своему самолетному соседу и сидевшая, оказывается, и сейчас рядом. А получив утвердительный ответ, довольная и гордая, пояснила вполголоса Мальчику: "Сай - это сын ледника, он его родил, ледник..."
По всему пути в чреве ущелья, на тех ровных и чистых, покрытых лишь травой склонах, которые возносились вверх и вдаль под удобным для зрения углом, белым камнем гигантскими буквами складывались слова: "СЛАВА ПСС", "ЛЕН Н - С НАМИ", "РЕШЕ ИЯ X... СЪЕЗДА - В ЖИЗНЬ"... Иные слова не читались, а лишь угадывались - многие камни беспорядочно валялись по сторонам, как будто ребенок разбросал игрушки, а няня не удосужилась уложить их на место, - да так всё и осталось, и забылось, а арена игр передвинулась в другое место.
- Эти камни ненастоящие? - спросила любознательная Мышка у сопровождавшей, старшей вожатой. И, встретив удивленный взгляд, уточнила вопрос: - Краска?
- Нет, природа, - в лад вопроса ответила девушка, светло улыбнувшись, умиляясь тому, что такая маловажная деталь вызвала интерес ребенка, который должен быть повержен и смятен экзотикой гор, изобильно текущей в глаза и уши новоявленных горцев. Она повела взглядом по окнам салона, призывая...
Как будто приглашала полюбоваться... собой, так показалось Мальчику, - звала куда-то, привстав и взмахнув рукой и тут же опустив ее, - так разминается изящная, крепкая птица, потягиваясь, чуть расправляя крылья и складывая их, прежде чем сделать падающий шаг с трудного берега в легкую воду.
Мальчик стыдливо уличил себя в мысли, что с самого начала движения от дома к лагерю ему стали интересны все девчонки и даже взрослые женщины, встречающиеся на пути. Наверное, это потому, что, как сказано в одной из прочитанных им книг, женщина - символ природы, ее красоты и совершенства. А он - путник, для которого природа, безупречно-изящная, - та дорога, та река, по которой... в которую...
Он не смог, или просто не успел завершить мысль в аксиому, в понятность, призванную оградить от дальнейших терзаний тем, что на самом деле не является очевидным, - это его детский прием, про который, взрослея, он начинал было забывать...
Оказывается, вожатая своим "лебединым" движением приглашала к выходу: "А вот и наш кусочек ущелья! Нам здесь жить..."
Дорогу перегородил пионерский патруль, вскинув руки в приветствии-салюте и потребовав пароль.
- Костер! - привычно сказала вожатая, весело и бодро, выйдя из автобуса.
- Буд гатоф! Сигда гатоф! - темпераментно крикнул из окна салютующим пионерам смуглый водитель, внося свою шутливую лепту в ритуал, - открывай шлагбавым! - Обернулся к пассажирам, засмеялся. - Всо, приехали, сейчас отдыхать, располагаться будем.
Их встретил красивый, загорелый молодой мужчина: высокие ботинки на мощном протекторе, одежда оливкового цвета - шорты, ковбойская панама и пионерский галстук, повязанный как-то особо, с изысканной небрежностью, по-пиратски... Такими представлял Мальчик входящих в моду бойскаутов, про которых с восторгом говорили в телевизионных программах и писали в журнальных статьях. Уверенность и красота встречавшего тоже свилась в добрый знак Мальчику, уставшему с дороги, но полному возвышенного ожидания.
Он ступил на землю "кусочка ущелья", в прохладное царство каменного величия, одетого зеленью, овенчанного снежными гребнями и неподвижными облаками, наколотыми, как подушки, на белые пики.
Ущелье показалось и широким тоннелем без крыши и гигантской траншеей, с убегающими в необозримый верх косыми, неровными боками-стенами - плоскостями длиннющих призм, некогда покорёженных вселенской трагедией: вулканами, сотрясениями и смещениями земли...
Прижимаясь к левой призменной стене, бугристой анакондой извивался, шумел и пенился сай, искристый, подкрашеный солнечной синькой. Хвост анаконды терялся в дальнем, коричнево-зеленом сумраке, хмуро знаменовавшем конец тоннеля, из которого росла и вздымалась вершина, "отец ледника", уводя взгляд Мальчика в левое поднебесье - пусть полюбуется, книжный вояжер, настоящей снежной горой, до которой (такого не было никогда в жизни) рукой подать: и вон ведь, от самого пика, пригласительно спущена седая, воздушно-кружевная прядь, - песцовый шлейф от облака-шапки, - и теряется, истаивая где-то рядом, над саем, чуть ли не прямо за брезентовой палаткой, где предстоит жить.
Чего не покажется от восторга, рожденного первыми минутами восхищения.
И нестерпимо захотелось обернуться, чтобы и за спиной увидеть радость. И действительно, между грядами вершин, прямо по курсу, мимо всего, - погожая, лиловая перспектива вечернего солнца.
4. Лагерь
День заезда в лагере прошел без "линеек" и собраний. Встреча начальника лагеря, окруженного вожатыми, с новой паствой состоялась в непринужденной обстановке, за ужином, в столовой - длинный стол с двумя рядами скамеек, всё укрытое военным брезентом защитного цвета.
У входа в столовую встречал повар-таджик, красный, лоснящийся, как будто от жира, и приговаривал, пригласительно протягивая руки к накрытому столу: "Хуш омадед! Добро пожаловать! Бисьёр бамаза! Очень вкусно!"
- Ужас, как страшно пересолить! - чуть позже громкоголосо объяснял причину недосола начальник лагеря, в первую очередь задавший вопрос о качестве пищи. - У нас, на Востоке, есть поговорка... э-э... Короче, по русскому языку аналогичный есть, недосол на стол, пересол по спине! Вообще, у нас в лагере повара ужас как хорошо готовят! В дальнейшем скАжите, вах, повар, молодец, ужас вкусно!.. Здесь у нас на горах прохладно немножко, вы заметили, зато аппетит - мма!.. Домой вернетесь, папа-мама не узнает, мордашки вот такой будет, большой и красный, как у меня!
Румяно-белолицый, с носом-картошкой и блестящей по-арбузному лысиной, украшенной оттопыренными ушами, - начальник совершенно не производил впечатления восточного, в понимании Мальчика, человека. Настолько он имел европейскую внешность и даже, что показалось невероятно смешным, походил сразу на несколько мужчин, играющих по вечерам в домино, - соседей Мальчика по двору, расположенному в тысячах километрах от Средней Азии, почти в центре Европы. Но всё на место ставила жутко акцентированная речь первого руководителя, сдобренная штампами, приобретенными, как понималось, на ответственной работе, - представляясь, начальник рассказал, что в обычное, неканикулярное время является директором в интернациональной школе. В этой же школе, многозначительно, подняв палец кверху, заметил директор, "успешно трудится и эта молодая учительница", ныне старшая вожатая лагеря, сопровождавшая от аэропорта до места "европейскую" группу, в составе которой прибыл Мальчик.
- Что вы всё ужас да ужас! - смеясь, остановила его эта самая старшая вожатая, одаривая взглядом длинный стол, отороченный десятками головок внимающих речам детей. - Когда хорошо, то нужно говорить: прелесть!.. Итак, дорогие ребята, давайте знакомится...
- Дети! - темпераментно и весело перебил ее Начальник. - Посмотрите, какая у нас вожатая, ужас какой прелесть! Правда? А ведь простой учительница! Но без пяти минут завуч! - последние слова Начальник опять произнес с нажимом, на этот раз закатив глаза.
Старшая вожатая с удивлением глянула на Начальника, покраснела, фамильярно отмахнулась, состроив скептическую улыбку - дескать, ну-ну, поглядим... И продолжила ознакомительную речь.
Прежде всего безопасность... Целый день на кухне можно воспользоваться горячей водой, стирка... И так далее, проза быта.
Итак, с этого первого дня Мальчик назвал для себя начальника Прелестным Ужасом, а Старшую Вожатую - Ужасной Прелестью.
Позже знающие пояснили, Прелестный Ужас - узбек, а Ужасная Прелесть, изящная, с невысокой точеной фигуркой, с миндалевыми глазами и ровным носом, - "крымская татарка", что, по мнению Мальчика, если и отличало ее от других вожатых, то только в сторону своеобразия, которым, несомненно, обладали все девушки-вожатые - русские, узбечки, таджички и кореянки. Но Ужасная Прелесть была красивее всех. Просто красавица.
Как города на реке - так и лагерь расположился вдоль сая, который источался из ледников, затем у подножья гор путался в дебрях камней и древа, не видя еще света, и, наконец, выбегал на равнину, ликуя, журча, пенясь, - холодный, чистоплотный. Ломило ноги, не мылились руки, не стирались платочки и носки.
Вдоль неспокойного русла устроились две длинные палатки, "мальчишья" и "девчачья", в каждой несколько десятков койко-мест, в два ряда. В центральном проходе и между кроватями землю укрывали деревянные решетки, похожие на пляжные лежаки. Именно по этим дощатым тротуарам ступали по вечерам бойскаутские ботинки Мистера Но, разносившего свой баночный вазелин.
На противоположной от жилых палаток стороне Марсового поля, там, где стоял металлический флагшток с красным флагом, располагался "штаб" - большая палатка с перегородкой: в меньшей "комнате" жил начальник, а большая служила собственно штабом, где проходили заседания лагерного актива - совещания, планёрки и летучки. Рядом складской вагончик и несколько палаток поменьше, для проживания вожатых, медперсонала, аккордиониста, завхоза, водителя и поваров. Особняком, на отшибе, красовалась палатка Мистера Но, который свою территориальную обособленность объяснял тем, что "не любит колхозов". Но и сама палатка символизировала особость - все называли ее шатром. Она была не универсального хаки-цвета, а светло-голубой, и имела рисунок - "неправильные", трех-четырех лучевые огненные звезды на небесном поле; на центральном шесте, торчащем из середины шатра и возносившемся над ним на полтора метра, маячил, поскрипывая, жестяной флюгер в образе черного кота.
- А между прочим, бой... как ты говоришь... скауты!.. Вот именно, скаут, почти что скот, да, почти!.. Вот как интересно, наверно, не случайно... Да, я так слышу, хоть и нерусский! - кричал Прекрасный Ужас из штаба. - Я тебе такой синий галстук покажу, что... красный станешь, как помидор! По нашему гороно таких постановлений не было!
Особое горное эхо, подарившее Марсову полю способность проводить и разносить звуки, делало для лагерных обитателей доступным обрывки разговоров внутри штаба, святая святых заведения, где часто сталкивались эмоциональные мнения начальника и подчинённого - Прекрасного Ужаса, и Мистера Но.
Вечером, после ужина, когда выполнены все положенные мероприятия, и до отбоя еще пара свободных часов, возле штаба собирался весь обслуживающий персонал лагеря - все, кроме Мистера Но. Выносились стулья, скамейки, стол-дастархан, - все пили чай и громко разговаривали, с непременными шутками и смехом. Потом улыбчивый лабух-аккордеонист, жилистый кореец, прозванный Каратистом за сходство с каким-то голливудским забиякой, накидывал на плечи широкие ремни белозубого инструмента, с мажорным аккордом разводил в стороны его изумрудные бока, зажигая пожар кумачовых мехов, - и разливались по Марсову полю музыки вальсов, джазов и шейков, то вздымая дух слушателей, то останавливая их сердца.
Сначала разминались молоденькие вожатые, танцуя в универсальном стиле: медленные танцы - стоя лицом друг к другу и не спеша перемещаясь по танцевальному пятачку; быстрые и ритмичные - встав в круг и выдавая движения кто во что горазд. Это была обычная, телевизионно-магнитофонная музыка, всем знакомая и доступная. Вдруг, перекрывая звуки и внимание, над всем весельем поднимался ритмичный шум-бой. Появлялся богатырь-повар с ударным инструментом, похожим на огромный блин. Это дойра - бубен, состоящий из узкой обечайки, односторонне обтянутой кожей и изнутри обвешанной звонкими колечками. Бубен, танцуя на запястьях исполнителя, издавал говорливые звуки: "Тум-тум-тум! Ля-ка-ля-ка-тум!" - пальцы музыканта, бегая от краев кожаного блина к центру, меняли тембр, удары переходили в мелкое топотание, гром - в полную тишину, когда только позвякивали колечки; и опять учащение, и снова гром. Это было вступление. Затем повар "влёт" передавал дойру-чудесницу напарнику-поварёнку, такому же "бубновому" виртуозу, сам выбегал в образованный круг и, засучивая рукава, кричал попеременно по-таджикски и по-русски, разгоняя вожатых: "Эй, лоларуй, красавица! Кани, як тараф истетон: акнун ман! Посторонись, теперь я! Андижанский полька давай!" Аккордеон и дойра сливались в одно - и таджик танцевал зажигательный узбекский танец, поглядывая в сторону главного здесь узбека - начальника лагеря, Прелестного Ужаса. На этот танец выходили все, поигрывая плечами, пощелкивая пальцами.
Потом выскакивал в центр Прелестный Ужас и кричал: "Лезгинка давай, пока не устал!" - и неслась над горами кавказская музыка, никому не давая покоя и никого не оставляя равнодушным, - присядки, смешные падения, смех.
"Хайтарма давай!" - кричал повар, меняя грузинскую страсть на крымскую, и, оттанцевав, уставший, отбегал в сторону.
Потный лабух-каратист творил чудеса, то с закрытыми глазами откидываясь на стул, разбросав ноги, то сжимаясь гусеницей, казалось, задевая носом зубастую клавиатуру, когда не хватало пальцев.
Садилось солнце и веселье входило в пик, Прелестный Ужас кричал: "Семь сорок давай, Одесса-мама!" - и работники горного лагеря в полном составе, выбрасывая впереди себя ноги, отплясывали "Одессу-маму", то выстаиваясь в ряд, закинув руки друг другу за плечи, то рассыпаясь парами и поодиночке.
Проходила пора темпераментных танцев - азарт сменяла задушевность; сначала - песни.
Сегодня Прелестный Ужас заказал первым: "Эй, маэстро, из того, понял, фильма", - и, дождавшись вступления аккордеона, запел, проникновенно, хорошо поставленным голосом, видимо, давно заученное и глубоко прочувствованное:
"Нич яка мисячна, зоряна, ясная,выдно, хоч голки збырай.Выйды, коханая, працею зморена,хоч на хвылыноньку в гай!"
При этом тянулся - под общий вежливый смешок, не перекрывавший музыку и не мешавший пению, - к Ужасной Прелести, которая шутливо надувала щеки и, скрестив руки на груди, отворачивалась.
Потом пели еще поодиночке, вдвоем, втроем, хором.
Заканчивали и песенную программу.
Аккордеонист выводил напоследок еще несколько "бессловесных" мелодий: "Yesterday" ("Вай! ши!.." - не удерживаясь, горячим шепотом помогали лабуху вожатые), "Полонез" Огинского (под который пускал слезу Прелестный Ужас), "Надежда" (все грустно, бровки домиком, смотрели на первую звезду над горой).
Истаивало солнце, Прелестный Ужас, приближал к лицу ладонь и демонстративно смотрел на часы. Тогда, рявкнув напоследок, умолкал аккордеон, а умирающий от усталости лабух-каратист вскидывал над собой горн, припадал к мундштуку губами и играл короткий отбой.
5. Костёр
После "тихого часа", обязательного исполнению, наступали, до самого ужина, часы свободные, когда каждый мог заниматься тем, к чему лежала душа. Кто-то гонял мяч на Марсовом поле, где в полусотметровом отдалении друг от друга стояли футбольные ворота и известковыми полосами очерчивался прямоугольник стадиона.
Многие разбредались по горным подножьям в поисках дикобразовых игл. Увидеть "большого ежа" - немалое событие, большинству недоступное. Зато простое дело найти сброшенные диковинным животным омертвелые шипы: короткие и толстые или длинные и тонкие, изогнутые и прямые, рябые, черные и даже белые - обесцвеченные дождем и солнцем...
Через несколько дней после приезда у Мальчика набралась обычная для каждого лагерного обитателя коллекция дикобразовых стрел. Но не только поиск колючек был целью каждодневных прогулок. Открывались новые картины, звуки, запахи, - Мальчику, как и всем, это доставляло наибольшее удовольствие.
После обеда он выходил к саю, шел по берегу, и оказывался у "женской" палатки, с необитаемой ее стороны, где широкая полоса земли отделяла брезентовую стену от берега. В соответствующем месте становился на четвереньки, подсовывал под брезент руку, нащупывал кроватную ножку и шлепал по ней три раза. Брезент приходил в движение, из-под него показывалась белесая голова Мышки с безобразием вместо прически, - Мышка говорила "Сейчас" и исчезала, чтобы через пять минут появиться в условном месте, у большого валуна на окраине лагеря, где ее уже ждал Мальчик, чтобы идти "за иголками". Разумеется, их прозвали женихом и невестой.
Сегодня Мышка сказала "нет", сославшись на дела по хозяйству: стирка, штопка...
- Постой! - окликнул Мальчика Мистер Но, сидящий на камне у сая, прерывая путь Мальчика на дикобразовый промысел. - Встань так, Аполлон! - и, ничего не объясняя покорному, застывшему в требуемой позе, стал быстро черкать карандашом по бумаге, уложенной на планшет.
Мальчик догадался: за спиной Шайтан-гора... - и спросил вежливо:
- Вы рисуете... снежную вершину?
- Не только... и не столько, - Мистер Но усмехнулся тяжело и хмуро, - я рисую греческого бога... И гром... среди ясных небес.
Мальчик кинул взгляд на небо.
- То есть, - пояснил Мистер Но, - на фоне вулкана. Что у тебя по рисованию?
Мальчик пожал плечами, не вспомнив сразу.
- Понятно. Но зато, чувствую, ты любитель... внеклассного чтения. Я прав?
Мальчик улыбнулся и, подумав, кивнул. Мистер Но ему всё больше нравился: оказывается, он совсем не страшный, а очень справедливый; и интересный.
Они оба рассмеялись. И Мистер Но, делая мудрую паузу, чтобы это состояние запомнилось Мальчику прочно, мягко отмахнул от себя рукой, дескать, всё, гуляй дальше.
"Прометей" - имя нового лагеря, прима-сезон, последний заезд, август...
Говорили, что было несколько вариантов названия, и всё образцово-пионерское и "зажигательное" - "Огонёк", "Костер"...
Но начиналась последняя декада двадцатого столетия:
"...И даже в названии хотелось подчеркнуть уход от канонического прошлого и обозначить путь к пьянящей и грешной, пока еще грешной, свободе!" - это сказал Мистер Но, однажды у костра...
Влияла ли благодать имени на жизнь "пионерского табора" с его палаточной жизнью, полевым неуютом?
Лагерное руководство снисходительно относилось к шутливой версии "пламенного" влияния. "Сколько ни болтай: халва, халва! - во рту сладко нэт!" - любил повторять начальник, Прелестный Ужас, в улыбке гордо обнажая золотые зубы, жёлтые кукурузины.
Но с утра и до вечера каждый обитатель "Прометея", вслух и про себя, произносил это антично-революционное слово, которое восторженно пылало внутри и, как азартный хлопотун, уговаривало податливое сердце, - и сердце жарко влеклось наружу, просилось в ярко-рыжую плоть.
Нет, не случайно костер в этом лагере был частым явлением, через каждые три-четыре дня, - в остальных "пионерских таборах", нанизанных бусинами на ленту Шахристанского ущелья, языческому огнищу, за правило, отводилось только начала и завершения заездов и сезонов.
Костер в лагере - это не горение дров, костер - явление, праздник. Поэтому праздником поощряли, - им же и карали: костер, прописанный на завтра, мог состояться сегодня, а назначенному в нынешний вечер порой выпадала трагическая отсрочка - до особого распоряжения. Во многом благодаря этой находке, с дисциплиной в лагере был полный порядок. Костер, желанный лагерной пастве, вырастал знаком и инструментом власти в руках руководства - жрецов пионерского стана.
Костра ждали, борясь с нетерпением, как обитатели тюремной камеры ждут выхода в прогулочный двор - солнечную долину.
Мечтали с вечера, когда шел разговор о завтрашнем дне, грезили, засыпая: девчонки и мальчишки, воспитатели и вожатые (у каждого свой интерес) - все, кроме хозяйственных работников, для которых вспышка эмоций сулила больше забот, чем благих впечатлений. Но начальник, от которого, что ни говори про благодать имени и огонь сердец, все зависело, был приверженцем воспитательной модели "кнута и пряника" и шутливого постулата: "Хлеб и зрелища - залог прочной власти". А если серьезно, то Прекрасный Ужас отлично понимал, что праздничный всплеск эмоций - это разрывной клапан, травящий гипертонию толпы. "Э-э, - гудел он осуждающе в разговоре с подчиненными, - вот, смотрите, перестройка, это же джин из бутылки!.. Обратно? Невозможно!.."
"Да, - понимающе кивали коллеги, все, кроме Мистера Но, - вас бы генеральным секретарём! Вы бы!.. Осторожно, потихоньку, пш-ш-ш..." - шампанское шипение, придавленная к стеклянному горлу пробка.
Если после обеда, в результате слухов, опровержений, ожиданий, соглашений и отрицаний, рождалось достоверная перспектива костра, то из дисциплинированных пионеров выделялся "отряд по подготовке", который уходил в богатые сушняком лесистые предгорья.
Останки кореженных деревьев - грецкого ореха, арчи, клёна, ясеня, - собирали, стаскивали на середину Марса, устанавливали в пирамиду.
Томный сумрак спускался с гор, и дровяная стройка, копия северного чума, с которого содрали шкуры, заключалась в квадрат пионерских отрядов, - и рокотный барабан, как шаманский бубен, торжественно возвещал о начале вечернего костра.
Щелкала зажигалка Мистера Но, запаливалась пропитанная соляркой тряпица, и занималась ночная заря.
Трещали сучья, усиливался огненный смерч, с гулом возносился кверху, и ущелье превращалось сначала в царство серых теней, бегающих по стенам черного кратера, затем проявлялась гигантская крепость - башни, купола, зубцы, - в прибежище которой вдруг заволновалось в языческом веселье одичавшее племя людей.
И в этом волшебстве Мальчику, поминутно отгонявшему содрогание, представляется иной, тоже сказочный, но более уютный мир: синие горы, тучные стада, счастливые, благодарные судьбе кавказские чабаны в белых бурках и папахах, радостной песней славящие свою жизнь, которым горы вторят согласным громким эхом...
Выходит, весь мир - здесь, в среднеазиатских горах, а рай, почему-то, - на Кавказском Эльбрусе? Какой же несправедливой казалась радость торжественной песни! Что, - в Шахристане меньше божественности, святости, чем в Эльбрусе - кавказском Олимпе?
И Мальчик оборачивался к Шайтан-горе - дрожащему колпаку, ковыряющемуся в мрачном небе, убеждая себя, что и здесь боги, и где-то совсем недалеко есть свой, местный рай.
Когда позади восторг первого вспыха, когда осядет яростный лоскут, превратившись в прыткий огонь, и добровольные кочегары-огнепоклонники, восьми-девятилетняя мелюзга, которые уже не отойдет от костра, пока дозволено ему гореть, начнут со знанием дела подкидывать в жар корявый хворост...
Это время, когда костер уйдет на вторую, вспомогательную роль.
Тогда основная жизнь рассредоточится вокруг - в прогулках, в беседах, смехе, в дико-ритмичных или плавных движениях тел, в такт музыке - то быстро-веселой, то медленно-грустной.
Это время, когда в лагере господствуют танцы.
- Танцы!..
Это провозглашение очередного этапа, которого многие, в основном старшая часть лагеря, ждала больше, чем собственно костра - горения дерева.
Сегодня костер срочно был разрешен начальником, Прекрасным Ужасом:
- Вообще, девятнадцать счастливое число, - громко изрекал, почти кричал Начальник, бегая по лагерю, отирая потеющую лысину, - я тоже девятнадцатого родился, только месяц другой!..
На горном склоне белыми камнями выложили цифры - 1991.
- Должен быть хороший год, - соглашались с ним некоторые вожатые, - зеркальный...
- Э, - возражал начальник, - вот тысяча девятьсот шестьдесят первый это зеркальный был, мне 20 лет было. Отец, помню, тот год, на окне, на стекле один девять шесть один написал, известкой, пальцем! Посмотрите, болалар, дети, говорит: что из комнаты, что с улицы - один черт! Мы оттуда-отсюда посмотрели, э, нет, немножко не так! Потом немножко смеялись, жалели его, как дитё был. Он тогда совсем больной был, тот год скоро потом умер, царство поднебесный, всех в люди вывел, никто жуликом не стал! Интересно было тот год, Гагарин, космос... Тот год был - действительно! А сейчас - просто, но тоже!.. Здоровые силы возобладали, наконец-то, сколько можно! Чтоб в дальнейшем, так сказать!.. Гуляй, народ, костер, праздник, байрам!
Мистер Но сказался больным и не остался на танцы: только поджег костер, постоял немного возле веселья и понуро пошел в "штаб". Говорили - слушать радио.
6. Байрам
Есть стеснение - неодолимое препятствие, внутренние стены, мешающие мальчику подойти к девочке, - отрекомендоваться ли незнакомке, а порой даже сказать что-то простое, но серьезное приятельнице, без обыденной дурашливости и фамильярности.
Но есть танцы! - условность, лелеемая веками, уводящая из будней в сказку, где всё возможно, где выспренность и даже вычурность, жест и поза - похвальные качества, естественные, не осуждаемые. Танцы рушат стены, срывают замки и рвут узлы, - и пусть коротка их вечерняя жизнь, но именно на этой, музыкально-песенной, спринтерской дистанции появляется возможность выразить отношение к объекту своего внимания, зачастую тайного, - лаконично и плодотворно.
Для "красивых и успешных" это возможность повеселиться, еще раз, празднично показать себя, насладиться вниманием.
Для "невзрачных" и "неудачливых"... Чего стоит один только "Белый танец"!
На танцах у лагерного костра пионеры и комсомольцы (на самом деле - обычная детвора), переходили в возвышенную, "манерную" категорию: мальчики становились кавалерами, девочки - дамами.
Вот и Мальчик после первых лагерных танцев осознал, что "танцевые" девочки - другие, нежели каждодневные, и вот, оказывается, зачем люди выдумывают себе праздники, иногда на пустом месте, - как танцы без всякого повода на голо-каменистой площади Марсова поля.
От костра к костру, от танцев к танцам, Мальчик становился всё пьяней - так он обозначил свое странное состояние, которого немного пугался, но которое и влекло его: ощущение хмеля не покидало его в каждый кострово-танцевый вечер, снилось ночью, помнилось весь следующий день, и следующий за ним, стимулируя желание нового праздника, "байрама", как говорил Прелестный Ужас. Мальчик понимал: что-то должно случиться, блаженное и высокое, скоро.
Сегодня на танцах Мальчик с трудом узнавал окружающих его людей. Нарядность и восторг, который н узнавал с трудом, а узнавание приносило сложное чувство. в праздничной обстановке, показать себя, насладиться вниманием.енишел изнутри девчонок, передавались Мальчику, и в нем опять, на этот раз вулканом, зажигался праздник.
До сего вечера он, из скромности, участвовал только в массовых танцах - когда из магнитофонных стерео-динамиков гремел "шейк", и люди становились в круг и, ломаясь телом, запрокидывая голову, переминались с ноги на ногу или топали и скакали в такт музыке.
Сейчас же, опьянённый и смелый, он решил станцевать с девчонкой, в паре, медленный танец, как это делали старшие ребята.
Гром музыки и движение тел вокруг костра, - от этого кружилась голова. И вот странное желание приблизиться к девочке - любой - стало настолько сильным, что Мальчик сделал непроизвольные движения, несколько мелких шагов, остановился - и сразу же какая-то дама протянула ему руки, голые до плеч: "Меня?.." - и, не дожидаясь ответа, двинулась к нему, став его частью, слилась с ним. И закружилась, как показалось Мальчику, вокруг него, как Солнце вокруг Земли. И весь, дымный, хвойный, пахучий, с вершинами-колпаками, пестрящий, гомонящий мир - пошел вокруг Мальчика, норовя обойти, и сотворить над ним что-то нестерпимо-сладостное, от чего он не в силах оборониться...
А ведь до сегодняшнего вечера Мальчик, прочитав уже несколько умных "взрослых" книг, полагал, что самое естественное желание человека - это желание свободы. Чувство - труднодоступное, труднодостижимое, но постоянное, подспудное или явное, рождающее протест против всякого насилия. Но вот оказывается, что есть какая-то власть, которой не хочется противиться, - мало того: отчаянно желается покориться ей, отдаться ей, быть ее рабом...
И мир, добрым господином, шептал Мальчику: не бойся. И Мальчик верил, и любил этот мир - эту девочку, делегата от мира, невыносимо красивую, душистую, веселую.
Хмельное блаженство едва не лишило его сил, но танец закончился - и девочка отделилась от него и отошла в волны раскаленного воздуха, который колыхался, дыбился от жара, коверкал предметы, - поплыла, исказилась, размазалась, растворилась, исчезла...
Но началась новая музыка: что было написано на лице Мальчика, каков был статус его тела, что от него исходило? - и новая, такая же незнакомая, но желанная девочка опять протянула свои руки и положила ему на плечи, и заговорила, - и мир поплыл в прежнем восторге, норовя обойти сзади, - и Мальчик непроизвольно оглядывался: не обошел ли, отвлекая его внимание лицом девочки-болтушки, тараторки, слова которой непонятны, но хмелят-веселят...
Нужна передышка, иначе он умрет в упоительном смерче, и отлетит душа к ку-клукс-клановским колпакам...
И Мальчик, шатаясь, ушел с Марсова поля, быстро погрузился в сумрак, и брёл некоторое время, спотыкаясь, намеренно отдаляясь от костра и танцев. А обнаружив скалу, выступающую из пологого подножья горы, на которой днём белыми булыжниками выложили исполинские цифры текущего года, обошел выступ сбоку и вскарабкался по его крылу, как на крышу дома.
Сел на теплый камень, подтянув коленки к груди, - костер, да и все Марсово поле как на ладони, - охватил панораму музыкально-огненного, пестрого волшебства напряженным, до боли в глазах, взглядом.
Костер показался свечой японского фонарика, плывущего по черной реке, которая, на самом деле, - переполнившийся Холоднокровный сай, вышедший из берегов и затопивший Шахристан. А девчонки в радужных нарядах - цветной жемчуг, бисер, конфетти...
Мальчик сидел и играл в оптическую игру. Вбирал взглядом Шахристан, который сейчас скукожился до размеров Марсова поля - с Холоднокровным саем, с фонариком на его черной глади, с девчонками-конфетти... Мальчик прятал голову в коленки, чтобы сохранить яркость изображений, добавлял в него из памяти и фантазий искры девчоночьих глаз, блеск влажных губ и цветной смех... И всё это, оказывается, всего лишь стеклышки калейдоскопа, принадлежащего Мальчику. И тогда веки, млечно-розоватые изнутри, стали калейдоскопным экраном, с которого зачиталось изображение: невнятные, невероятные фрагменты сложились в многогранный цветок, - и вдруг, волей зрителя-творца, всё замерло...
Теперь можно осознать геометрию, услышать запах и тепло цветка - своего творения. Из суетного, горячечного, бесформенного - граненое, ароматное и, если захотеть, горячее.
Рядом громкое шуршание, дыхание, хруст, шум от потока камешков по наклонной поверхности. Мальчик, не открывая глаз, счастливо улыбнулся: дикобразы! Говорят, они издают такой звук, похожий на человеческое дыхание: уф-ф, уф-ф!.. Но сейчас ни за что не хотелось выходить из райского состояния, чтобы утолить мальчиший интерес и увидеть дикобраза - дыню, покрытую колючкой...
...Поворот тубуса, щелчок! - и цветок, от центра до периферии, меняет геометрию и мозаику холодно-расчетливого, восхищающего порядка.
"Вах!.. Прелесть! Ну что вы!.. А что? Сегодня же праздник!.. М-мм... Ха-ха... хи-хи!.. Ты просто ужас, один слов!.. Вы тоже!.. Чмок!.."
Мальчик улыбнулся, как во сне, чьему-то восторгу: оказывается, он не один наблюдает это чудо!.. Восторг и шепот восхищенья, смущенный, сдерживаемый смех...
Он вскинул голову, огляделся. Никого.
Опять смешок. Совсем рядом. Мальчик боялся шевельнуться, в шепоте и скрываемом присутствии ощутив свое, нежелательное, свидетельство чьей-то встречи.
- Я напрямую, а вы к палаткам... Всё-всё-всё... - Женская торопливая, на этот раз с напускной фамильярностью речь. - Галстук! Задушишь, псих!.. Здесь кто-то есть!..
Скрипнула, зашуршала щебенка под тяжелой фигурой, и человек, блеснув гладким черепом, проворно утопал вниз, к подножью горы, скоро став невидимым и неслышимым. Но лунный блик!.. - в лагере была только одна лысина...
Мальчик осторожно поднялся, чтобы уйти незамеченным, но рядом возник силуэт. На них обоих упал бледный свет дальнего костра, и они стали хорошо различимыми друг другу.
Ужасная Прелесть, пристально глядя на Мальчика, тронула руками бедра, осаживая юбку, затем быстро, рвущими движениями, развязала пионерский галстук, с такой мимикой, как будто он ее душил, - взяв за острые концы, встряхнула, как косынку, и, наконец, улыбнулась, волей растягивая губы:
- Смотришь?..
Мальчик кивнул и сказал то, что еще секунды назад было в голове, но уже стало памятью:
- Костёр... - и в подтверждение указал рукой в шумящее пылающее веселье.
- Ну, и как? - Вожатая изящным махом забросила галстук назад; пошевелила шеей, вымеряя свободу движений, и сделала аккуратный, выпуклый узел, похожий на бутон красного цветка, и указательным пальцем с длинным крашеным ногтем нежно погладила шелковый бугорок.
- Красиво, - изрёк Мальчик, завороженный бутоном, желая добавить, что она не Ужасная Прелесть, а просто Прелесть, но, конечно, не добавил, и посожалел о том, что Прелесть об этом его выводе никогда не узнает.
- Тогда пойдем! - Прелесть протянула руку, и ладонь Мальчика оказалась в волнующем мягком плену, теплом и влажном.
Некоторое время они стояли молча, пристально вглядываясь друг в друга. Мальчик боялся отнять руку, пошевелиться, сказать слово.
- Ты будешь со мной танцевать?..
Мальчик, которому на мгновение показалось, что он ослышался, сделал плечами движение, говорящее о том, что он ни в чем не уверен. Вожатая торопливо успокоила:
- Я тебя научу!.. Пойдем.
Они спустились с горы и скоро вошли в танцевальную суету. Там вожатая развернула Мальчика к себе, обхватив руками его шею...
Объявили последний танец. Под недовольный гул толпы и истошные выкрики: "Мало! Мало!" - полилась последняя музыка - "медляк", как говорила лагерная молодежь.
Вожатая говорила медленно, нараспев, но Мальчик чувствовал, что в этой показной неспешности крылась торопливость - успеть сказать до окончания танца, пока Мальчик в ее власти.
- Ты хорошо танцуешь... Элегантно... Как взрослый и опытный. Только нога должна быть постоянно вот-ттак. Хорошо у тебя получается, правда. Как-то достойно, знаешь. Так. Угу. Молодец. Я бы сказала, что у тебя... какая-то особенная, рыцарская... да, рыцарская стать. Обычно движения и внешность гармонируют с содержанием. Уверена, что ты бы ни за что не смог обидеть девочку. Рыцарь скорее умрет, чем нанесет ущерб даме. Ты читал "Трех мушкетеров"?..
- На следующих танцах... ты пригласишь меня... - проворковала Вожатая, то ли повествуя, то ли приказывая.
Мальчик ушел пьяный в палатку, и пьяный, с новым чувством мазал губы вазелином, думая, что не уснёт. Но разрывной клапан сработал и защитил. Хмель за какой-то час затушевался, замазался - и пришло новое чувство...
Накрылся одеялом, закрыл глаза, и все, что было недавно, вначале радужно замелькало, повторяя и повторяя радость, но потом, повторами же, деликатно, почти незаметно умаляя ее до "несмертельных", приемлемых размеров. Потом прекратилось мелькание, и радость перетекла в волшебство, вяжущее движения и звуки, которое вдруг поплыло в волнах райского покоя и цветного сна, где цвета не видятся, но узнаются, назначаются - опытом и восторженной волей. Из круга девчонок, красивых, но на одно лицо, выплывала Ужасная Прелесть в красном галстуке. Красные галстуки всюду, на пионерах и пионерках, на Мистере Но. Однако Шайтан-гора грозит огромным пальцем, а у гор не может быть пальцев, наверное, это просто осколок - то есть скала, похожая на гигантский вытянутый черный кристалл, и вдруг кристалл срывается с горы и катится вниз, прямо на Мальчика...
7. Шайтан-гора
"Шайтан" - одно из первых слов, синонимов опасности, вошедших в речь новых лагерников. На ознакомительной "линейке", указывая строгими пальцами в заснеженную высь, вожатые припомнили трагическую историю, случившуюся года назад на Шайтан-горе с малолетним искателем приключений, чтобы впечатался в сознание мальчиков и девочек категорический запрет на восхождения.
Только профессиональные туристы и альпинисты, а также охотники, которые иногда проходят с рюкзаками сквозь территорию лагеря, имеют право идти в сторону Шайтана, - где-то там, на обратной стороне горы есть отвесные скалы и иные экстремальные достопримечательности, которые не могут быть доступны малолетним обитателям лагеря.
Однако едва узнав о заповедной горе, и увидев, как плывет сверкающий снежный конус над прерывистой ватой облаков, Мальчик засветился желанием побывать на самом пике этой вершины, на ее снежной макушке, пройдя сквозь облака, иначе смысл его пребывания здесь сведется к экзотическому, но все же пустому отдыху. И табу только возбуждало: Мальчик стал надеяться именно на нелегальный, таинственный, и должный быть знаменательным, сакральный поход.
На следующий день после костра - праздничного, как назвал его Прелестный Ужас, и - пьяного, как понимал его мальчик...
- Мне нужна твоя помощь!..
Мистер Но, возникнув сзади Мальчика, сказал это вполголоса, взволнованно и заговорщицки, когда Мальчик направлялся в палатку, - в "тихий час" после обеда.
В руках вожатого транзисторный приемник, который он и дело подносил то к одному, то к другому своему уху.
- Садятся батарейки...
Разве не выполнишь просьбу взрослого, симпатичного, доверяющего тебе человека?
- А что я должен сделать?
Мистер Но только мудро улыбнулся и, потрепав Мальчика по голове, обронил: "Пока секрет..."
Когда они уже вышли в путь, тайком, чтобы их не увидели, - лагерь утих в полуденном сне, - Мистер Но пояснил цель похода:
- Нужно... зарядить один капкан... Это недалеко, на том скалистом отростке, напротив Шайтан-горы.
- Шайтан-горы?! - восторженно, торопливо, проглотив все слова неабсолютно относящиеся к его заветной мечте, переспросил Мальчик. - А на кого капкан?
Вожатый шутливо свел брови к переносице и проговорил, таинственно понизив голос: