Владимир был на хорошем счету на шведском заводе в своей родной глуши. Прилежный и гладко выбритый, выглядел он ни старше, ни младше своих лет, был высок и сух, роба всегда была чиста безукоризненно, морщины на лице - очень ровные и длинные. В его маленькие мутные глаза было неприятно смотреть, так как они были красные и слезились, от чего у его собеседника обязательно напрашивались слезные спазмы. Десятилетие труда не сделало ему карьеры, так как ее делают больше языком, чем руками.
Владимир охотно помалкивал и ухмылялся чему-то своему. Машины он ценил, считая их лучше и надежней людей. Людей считал подлыми и хитрыми, боялся и сторонился их.
Его фрезеровочный станок был немолодой, а потому с характером, как все машины в возрасте. 'Шалишь', говорил он с усмешкой, если станок разливал лужу эмульсии на пол.
К удачным деталям он питал опекунские чувства, мысленно представляя их будущее при деле, а к всевозможному браку испытывал отвращение, точно к виду источенного кариесом зуба. Когда он принимался за дело, ему становилось радостно на душе от ощущения, будто бы уже наверняка нельзя сказать, где он, а где механика.
На обеде Владимир довольствовался лишь хлебцем с сыром и кофе 'для смазки', тоже из соображений, что хорошая машина должна быть экономичной, а не жрать три раза в день. На чужие тазики с пельменями он поглядывал с ухмылкой и иногда говорил что-нибудь: 'Любо-дорого поглядеть, как ты ешь...'
Он так обращался к людям, что было непонятно, хорошее он думает или плохое. Особенно много он комментировал бригаду механиков, двоих седых мужиков с радиоантеннами на наушниках, которых презирал за уклончивость и которым ласково говорил: 'Муравьишки'...
В свободное от работы время Владимир смирно сидел перед телевизором, едва ли о чем-нибудь думая. Семьи у него не было, как не было ни вредных, ни здоровых увлечений. Единственным его дорогим другом был старый Опель, тоже имевший характер. 'Ну, отвези меня куда хочешь', говорил ему Владимир, и тот всегда вез его на завод. Единственным близким ему человеком был сводный брат, благополучно устроившийся в Англии. Тот почти ежедневно названивал и говорил что-нибудь: 'Купил себе новый телевизор в полстены размером. В старый, представь, дочка кинула лучшую вазу. Я тебе говорил у меня коллекция ваз?'.
Самой страшной для него была мысль, что очень скоро придут технологии и машины смогут работать самостоятельно, тогда необходимость в нем отпадет.
Когда-то, в первые месяцы на этом заводе, Владимир недоумевал, почему машины не могут делать свои детали самостоятельно, без его участия. Он был совсем молодой баловник и каждый рабочий день переносил при помощи мысли, что он последний на этом заводе. Одних только стихов им с Надеждой уже не хватало. Опасение, что его призванием может стать роль придатка к станкам, постоянно провоцировало его на бунт. Он то спал пьяный пьяным в бане, то приклеивал башмаки старшего по смене к полу или изобретал в раздевалке шутливые капканы для следующей смены. Однажды он обнаружил, что если во время обработки сдвинуть защитную дверцу станка, то сразу летел какой-то необходимый размер. Полдня механики и мастера совещались у расстроенной машины, а Владимир гулял в соседнем цехе и приставал к литейщикам:
'Мужики, вам тут все понятно? Если че будет не ясно, спрашивайте. Не стесняйтесь'...
Один, с ожогом вместо брови, рассердился:
'Ты че на завод приперся, в цирк бы шел'...
'Врач сказал, организму тяжелых металлов не хватает', ответил Владимир и посмотрел с таким вызовом, что тот не выдержал и отвернулся.
На бланках для регистрации бракованных изделий он писал стихи:
'Уголек моей сигареты
Освещает своим бледным светом
В памяти твое любимое лицо'...
Время, когда он стал серьезно относиться к своему делу, была порой невыносимых любовных переживаний, которое оставило ему в наследство тик и кошмарное воспоминание об улице, по которой он несся, желая собою жертвовать, но было уже не для кого. Смутно, но запомнил ванною комнату, где Надя с размазанной по щекам тушью сказала: 'Наш ребеночек родится пьяный'...
С тех пор Владимир запоминал только вещи, а люди в его воспоминаниях присутствовали лишь как фотографии чужих тетушек в гостиной.
'Я счастливый человек, но доказать не могу!
Я ненавижу свою работу, я ненавижу свою жену!'
Писал он в то время на замасленном бланке.
Потом его память становилась все тусклее и тусклее. Казалось, он бредет по темному тоннелю с угасающей лампой в руке, где совершенно не на что оглядываться.
В его последнем стихе, который он написал на бланке для одобренных изделий, были такие слова:
'Звон в ушах стоял от фрезы,
Я тобой уже не грезил!'
Настало время, совершенно лишенное всяческих переживаний, когда настоящей жизни он уже не видел ни в рабочее время, и ни после. Теперь она с визгом рождалась в недрах станка под мутным от эмульсии стеклом дверцы. Только об этом было приятно думать.
В понедельник через фрезеровочный цех продвигалась, а временами стояла и топталась, шведская делегация. На заводе их было принято недолюбливать. Начальство по прибытию таких гостей с перепуга садилось на погрузчики и ехало на склад строить ящики. Владимир не замечал их, и на этот раз не обратил бы внимания, если бы не один замечательный человек среди них. Это был маленький энергичный старик из ветеранов труда в модном рабочем комбинезоне, которого за выслугу лет привезли с собой владельцы компании. От него не было совершенно никакой пользы, потому как он давно отстал от технологий и вообще умом, и единственное, в чем он мог еще себя проявить, это забота о инструменте. Сперва он держался группы, но потом, не выдержав подозрительной симфонии, влез на станок и стал наблюдать за работой ножей.
'Замечательный человек', подумал Владимир, засмотрелся на него, гадая, разберется или нет (Владимир про себя держал пари, что дело в паллете). Потом сладко подумал: 'Меня бы высоко ценили в Швеции'. От рассеянности таких мыслей он криво насадил головку пневматического пистолета на гайку. Раздался шум соскочившего с граней инструмента. Гайку несколько помяло. К нему живо подскочил его любимый швед, выхватил пистолет и начал лаять на плохом английском, вперемешку с умопомрачительным русским.
- Да ничего страшного, гайки у нас не в дефиците... - утешал шведа Владимир, но иноземец никак не утихал.
Швед выдвинул предположение, что отношение к гайке показывает сущность человека и ценность его как работника, и что если рабочему нельзя доверить гайку, то и речи не может быть о том, чтобы ему доверять сложную, компьютеризированную машину.
Сперва Владимир и не принял слова старого дурака близко к сердцу. Тем более что над ним особенно не подшучивали. Быть в центре внимания он жутко боялся.
Сам швед забыл о своей гайке сразу после того, как вышел из цеха с приятным чувством, с которым сразу и пообедал.
Однако после смены, уже в раздевалке, Владимира вдруг с головой охватила тревога с неудобным ощущением под сердцем. Вечером в полутемной комнате, озаряемой экраном телевизора, его стали беспокоить вспышки воспоминаний - он начал наблюдать непривычно яркие виды из прошлого, из молодости и детства. И он улыбался, когда видел, как пятилетним собирает из конструктора луноход, или пугался, видя, как десятилетним взбирается на тополь с огромными сухими ветвями. Он слышал запах, чувствовал вкус, боялся высоты, вскрикивал от угрызений и позора.
Поздно вечером позвонил хмельной брат и сказал:
- Пью коньяк... Знаешь, что я тут подумал: машину пора менять. Как там у вас, если на дорогой машине к вам приеду, не украдут? Хочу себе мерседес эр класса. Есть у вас там такие?..
Неделю Владимир нечем не выдавал процессов, происходящих у него в душе, но в пятницу явился на работу несвежий, с темной щетиной на мятом лице, как если бы всю ночь мучительно не спал. Ко всему его одолевал сильный кашель. Ему со вчерашнего дня казалось, что в горле засела металлическая стружка, и он пытался ее то сглотнуть, то как-нибудь переварить на месте. Уже с утра ему никак не стоялось за станком, и он делал много бессмысленных движений, чем сразу стал отличаться от механики, которая исполняет только нужные. Прежде он всегда стройно стоял перед машиной, теперь же то и дело оглядывался по сторонам, искал чьих-то взглядов, пытался кому-то улыбаться...
Рядом стоял заводской стол с деревянной поверхностью, залитой маслом и изрубленной. На этот стол Владимир с самого утра клал металлическую стружку, которая напоминала ему космических гусениц. Кашляя и стукая себя в грудь, он нарушил автоматику движений, стал путаться и, наконец, допустил курьезный промах, простительный только новичку. Он настежь отворил защитную дверцу станка еще до того, как зажглась красная лампа. Его окатило мыльной эмульсией, а станок прекратил работу, не закончив деталь. И Владимир уже приготовился ее отбросить, как вдруг заметил что-то подозрительное. У детали были особенности. Формами она казалась правильной, пострадала поверхностью, которая удивительно напоминала собой перьевой покров. Владимир тут же подумал: 'Красивая, как уточка или павлин', - и положил деталь на стол к космическим гусеницам.
Дерево рабочего стола было местами черным от какой-то смоли, местами нежно белым от свежих ран, древесный узор был подчеркнут машинным маслом, и чего только тут не было вбито, и гвозди, и скобы и даже гайка на восемь. Картина этой замученной столешницы стала вибрировать и испускать муторную музыку, от которой У Владимира произошел упадок сил. Угнетал вид мутного стекла и 'звук боли металла'. 'Зачем резать живое!' подумал он и вышел на улицу, присел на скамейку у ангара и закурил. Левая нога отнималась и исходила коликами. Ветер за углом обдирал жесть, а тут человеку было тепло на мартовском солнце. Слева проходила железная дорога и редкой стеночкой вдоль нее росли деревца, но Владимиру почему-то казалось, что там река и что оттуда тянет рыбой. За парковкой был весенний простор, вдали стояли красные автобусы и какой-то автосалон. Проскочила мысль: 'Беги не хочу, через поле и в лес, зайчиком, и чего я тут в тюрьме!' На парковке среди многих машин стоял синий форд с разбитой фарой, и Владимиру вдруг стало невыносимо гадко это видеть, точно это была не фара, а вырванный человеческий глаз на жиле.
По реке пронеслась электричка, и Владимир пошел в цех, однако работать больше не стал, а взял бракованную деталь и пошел к контролеру.
Кабинет контролера был маленький и светлый с одним пластиковым окном, смотрящим во фрезеровочный цех. Сам контролер сгибался над измерительным устройством. 'Чистенький какой', подумал Владимир и взахлеб закашлял, постукивая себя в грудь.
- Детальку измерий, - попросил он и звучно попытался сглотнуть стружку.
Контролер разогнулся и взглянул на вещицу.
- Это брак...
- Да, я сам вижу, но только я так подумал, что может быть те самые размеры, которые нужны для работы, может быть сохранились, то есть те, что соприкасаются с работой... Дело в том, что вещь по сути хорошая. Хотелось бы, чтобы она поработала, как живая...
Контролер выслушал его с улыбкой, внимательно на него глядя, и замотал головой.
- Выбрось, - сказал он и нагнулся над прибором.
Выходя из кабинета, Владимир выругался.
- Сам ты брак... Чертов измеритель... - и направился к старшему смены.
Тот посмеялся и в шутку назвал его 'браконьером', как называл новичков.
После обеда Владимиру наконец стало чуть проще на душе. Ему казалось, что он весело пошутил насчет детали и теперь был доволен. Иногда он смеялся вголос. Особенно громко он смеялся, если кто-нибудь проходил мимо, чтобы и те разделили его веселье. По радио проиграла песня о коне и поле и сообщила Владимиру возвышенное томное чувство. Ему впервые за долгое время захотелось написать стих, который бы тоже всем сообщал такое нестерпимое чувство или даже еще более сильное. Он попробовал слепить какие-то слова, но ничего не выходило, так как из-за мельтешения не получалось додумать ни одну мысль, и он удовлетворился лишь рифмованным бормотанием. Если он видел гусениц только на периферии зрения, то они начинали ползать по всему столу, а некоторые падали на пол, где невообразимо страдали в металлической пыли и масле. От этого Владимиру вновь сделалось дурно. Одна из гусениц вскарабкалась Владимиру по волосатой ноге до самого паха и чего-то там копошилась. Владимир ожесточенно чесался, морщил лицо и скрежетал зубами. Это назойливое существо доставляло ему столько неприятных ощущений, что ему, в конце концов, пришлось всю работу проделывать одной рукой. Потом он догадался, что все неприятности исходят от стола, и решил от него избавиться. Битый час он возил стол по цеху, не зная, куда его приткнуть, так как он везде мешал и везде был не к месту. В укромной комнате для теста Бринелля он застал двоих седых механиков, которые зачем-то отвернули от него монитор компьютера...
Вскоре этот стол стал всем мешаться, и на Владимира закричали. Тогда он подумал, что стол подлый, как вообще все живое, и решил спрятаться от него в натопленной бане.
В бане он полтора часа сидел с открытым ртом и глубоко дышал над раскаленными камнями, чтобы расплавилась заноза в горле. Потом полуголый в раздевалке, с красным от ожогов лицом, говорил мужикам, закончившим работу:
- Собачонки шведские! Может те самые места, где эти размеры сидят, целехоньки остались... Чего ей так жить без смысла, поработать надо на славу... Пожить!
Мужики, послушав его и поняв, что он едва шутит, засмущались и разбрелись. Остался лишь литейщик Сергей, которому вообще все печальное и болезненное было близко по духу. Новым рабочим Сергей всегда говорил: 'В том году станок одному голову раздавил' или 'С мастером вам повезло, сука еще та, подержит испытательный срок и новых наймет'... Его лицо по причине плохой кожи и тусклого освещения казалось Владимиру фиолетовым. Сергей выпучивал глаза, облизывал надломленный передний зуб, быстро кивал, едва слушая, потом спешил сказать свое:
- Слышал премию не дадут? Всем снимут, коллективное наказание, как у фашистов. Много брака с Швеции пришло, чей не знаю, но ваш. На что жить, не ясно. Видел, как я фару разбил? Не знаешь, сколько стоить будет? Шеф себе Вольво купил, видал, патриот хренов, думает шведы его за это любить будут...
- Я тоже говорю, - радовался сочувствующей душе Владимир, - что вещь как живая, ей жить надо, ты ее работать заставь, она крылья распустит!
- Кто распустит крылья? - спросил Сергей и облизал сломанный зуб.
- Ну, деталь эта...
- Ты бухой? Че морда красная?
- А ну тебя, - отмахнулся Владимир, спрятал деталь в сумку и быстро засобирался.
На коленях перед унитазом, он зубной щеткой пытался достать занозу в горле, но рвотные спазмы не позволяли. Потом он ел хлеб, чтобы протолкнуть ее, как рыбью кость. Все было бесполезно. Позвонил брат из Англии и долго жаловался на жену, которая заказала мебель из ореха, тогда как он хотел из дуба. Владимир, не слушая брата, включил телевизор и прилег на кушетку. В полудреме ему привиделся завод во всех подробностях, и он ходил по нему и старался приступить к работе, но его почему-то не замечали, точно он был дух. Здесь ему везде было не место. Это было невыносимо, хотелось рыдать и молиться. На его станке работал ребенок и все делал правильно. И тут Владимир упал на пол и стал извиваться от горя в масле и металлической пыли. Возле него страдали космические гусеницы. Они взбирались друг на друга, все из холодного пластилина, потели, открывали рты, чтобы пищать, но на это не было сил.
К утру в понедельник председатель домашнего товарищества и мужик с заячьей губой взломали дверь. Владимира нашли в углу в кухне, где у электроплитки тлел плакат. Он сдвигал и раздвигал колени, щетина у него поседела. На плите лежала растерзанная деталь, из которой торчало поломанное сверло и штопор. Вошедшим Владимир протянул руку, точно прося милостыню, и хрипло пробормотал:
- Гайку нашли? И где только ваши хваленые стандарты!