Раз уж начала вспоминать о школе... Любовь Петровна преподавала географию. Лет сорок пять, не замужем, жила с отцом.
Ее уроки для нас, десятиклассников, в общем-то, не существовали как уроки. Объяснение материала проходило под непрерывный гул и растворялось в пустоте. Вполне допустимым было разгуливание по классу. На беспомощные окрики класс не реагировал. Те, кто не принимал участие в общем гвалте, тихо-мирно занимались своими делами.
Она появлялась в классе ровно со звонком, высокая, достаточно полная, и эта представительность фигуры нелепо контрастировала с ее удивительной беспомощностью перед нами. Вставала возле учительского стола, несколько минут терпеливо ожидала, пока десятый "В" покажет свою готовность к уроку. После этих минут нашего расхлябанного не то сидения, не то стояния она бесцветно говорила: "Здравствуйте, садитесь". Чтобы не связываться с вызовами к доске (а это заведомые двойки практически всему классу - никто из нас не трудился готовиться к географии), мы писали так называемые контрольные работы. Они проходили под лозунгом: "Черт с вами, спишите из учебника хоть что-нибудь!" Минут через двадцать листки собирались (а собрать контрольные оказывалось делом довольно-таки сложным - все мгновенно принимались что-то дописывать), а потом наступал, что называется, отпад полный - никому не нужное заунывное объяснение материала.
Зачем ей каждодневные мучения с учениками? Зачем ученикам ничего не дающие уроки? И все-таки назвать ее плохой учительницей у меня не поворачивается язык. Да и нельзя теперь о ней плохо...
- Любовь Петровна!
Маришка поднялась со своего места, резким высоким голосом прервав объяснение новой темы. Это было непривычно: контрольная написана, можно расслабиться, а тут вдруг... Все подняли головы и выжидающе замолчали.
- Любовь Петровна, мы с ребятами хотели с вами поговорить.
- В чем дело? - растерялась она. - Почему на уроке?
Маришка не ответила, придав ее словам значение бессмысленного детского лепета. Маришкина уверенность в себе не была только девчоночьим апломбом: во-первых, вероятная серебряная медаль в следующем году, во-вторых, умение держаться с достоинством, подчеркнуто по-взрослому, и, наконец, привлекательная внешность и внимание ребят.
- Любовь Петровна, видите ли, у нас, у нашего класса, с вами не выходит контакта. Мы не видим результатов нашей работы.
- Но послушай, Марина... - я почувствовала, что любовь задыхается, ищет и не находит слов. - Мне кажется, это вы мне просто не даете работать!
- Не стоит теперь выяснять, кто виноват. Возможно, обе стороны, - безапелляционно продолжала умненькая Мариша. - Мы, десятый "В" класс, хотели поставить на учительском совете вопрос о том, чтобы нам дали другого преподавателя...
Слова ее повисли в наэлектрилизованном воздухе. Десятый "В" молчал: одно дело - шушукаться в коридоре и совсем другое - когда слова произнесены...
- Так... - отрывисто дыша, заговорила Любовь. - А меня зачем предупредили? Могли бы и... без предупреждения.
Мариша молчала.
- Только не поймите нас неправильно, - вскочив, затараторила Сонька, чтобы заполнить тяжелую паузу. - Вы понимаете, ну, бывает так, ну, не срабатываются люди, где хочешь, такое бывает! Вот и мы, то есть наш класс...
Сонька захлебнулась в словах, не зная, что дальше, и на секунду задумалась, не повторить ли все это еще раз, а потом еще - только чтобы всем не окунаться в тишину.
- "Мы"... "наш класс"... неужели все до одного?
Что это было? Скрытая ирония? Или бессмысленное переспрашивание человека, получившего неожиданный удар? "Все до одного..." Я и не знала, что наши затевают нечто подобное, - и, наверно, не я одна не знала. Но как встанешь, как скажешь: "Извините, Любовь Петровна, я тут ни при чем!" Синдром стада? Ну, а если тебе в этом стаде еще полтора года учиться?
- Любовь Петровна, - поднялся Михаил. - До звонка пять минут осталось. Отпустите нас, нам на физру переодеваться.
- Отпусти-ите! - подхватили остальные.
Любовь Петровна стояла возле доски с забытой указкой в руках. Она все так же отрывисто дышала: не дышала, а переводила дыхание, смотрела на нас и не видела. А я впервые, сквозь стекла ее толстых очков в грубой коричневой оправе, заметила, что глаза у нее - голубые... Беззащитный голубой цвет...
Стыдно, Лиз. Сейчас глаза ее вспоминаешь, а тогда - чем была ты лучше остальных? Ты бы все равно ничего не смогла? Но и не пыталась ведь?
Однажды я решила специально послушать ее объяснения, выделяя тонкий голосок Любови из общего гама. Понятно ведь! Очень даже понятно!.. Ах, как дико звучит: "однажды решила послушать"... Не проходит с детьми демократия!
- Идите, - Любовь безразлично мазнула рукой - забыла, что в ней указка, и тонкая деревянная палочка противно процарапала по нижнему краю доски. Еще одна подмеченная нами неловкость.
Следующего урока географии у нас не было: пришла Маришкина мама, энергичная, еще молодая женщина, и отозвала Любовь Петровну в коридор. Опоздавший Серега, проходя мимо них, услышал, нарочно замедлив шаги:
- Любовь Петровна, вы учитель, вы должны разбираться с дисциплиной. Ну, в крайнем случае, хоть завуча подключите. Дети жалуются, поймите меня правильно. Некоторым ведь в одиннадцатом классе экзамен сдавать.
- Что ж... Выходит, я не могу ничему их научить... В таком случае, пусть с ними работает кто-то другой...
Серега рассказывал, что у Любови дрожал голос.
- Кого нам теперь дадут? - сокрушенно произнес он. - Сидели бы, не выделывались, а теперь вкалывать придется. Если нам Игоря поставят - то кранты.
Итак, Любовь у нас больше не вела. Помню, как-то встретила ее в коридоре, поздоровалась.
- Здравствуй, Лиза, - она посмотрела на меня, странно так посмотрела, чуть удивленно. И ты, Брут? Или мне это показалось?..
Если бы я была моим Алексеем, непременно бы вмешалась, пошла бы на конфликт со всем классом. Зачем? Не из-за пятерки, она у меня и так была бы. Но я молчала, молчала...
Но зачем Любовь мучила себя и нас?
Что у нее было в жизни? Дом? А что - дом? Старичок отец, наши дурацкие контрольные, и так каждый день, из года в год, а ей сорок пять. Наверно, это ужасно - считать одинокие года: с надеждой - от 18 до 25, озабоченно - с 25 до 30, отчаянно - с 30 до 40, обреченно - дальше. А может, несчастная любовь? - когда-то по-девчоночьи размышляла я.
Сейчас я, конечно, не хочу выдумывать чувствительных историй о нашей Любови. Верно одно: дом без радости, работа - каторга... И напрашивающийся вопрос: днем - ненавязчиво, а вечером, одиноким вечером - неотступно, с ужасающей монотонностью: "А зачем, зачем, зачем?"
На следующий год Любовь Петровну мы в школе не встречали. Да и не интересовались - не до нее, вся история давно быльём поросла. Лишь зимой, через полгода я узнала - невероятно!.. Так в жизни почти не бывает... Летом, в июне, у Любови умер отец, а через две недели она сама. Сердце. Незачем было оставаться одной, не пережила. Как странно, как незаметно уходят люди: были - и нет, и в душе не боль, а, скорее, сожаление...
Что-то недоговорено в этой истории. Не знаю, что. Десятый "В", что называется, свою руку приложил - глупости! Ведь глупости, правда? Разве кто-нибудь знал, что так оно все выйдет... Кажется, я поняла: вот в этом и недоговоренность: мы никогда заранее не знаем, как, когда и перед кем окажемся виноватыми...