Аннотация: Если непонятно из самого названия, то перед Вами рассказ, больше смахивающий на фантастику. С самоубийцей и его жертвами... Больше ничего не скажу, иначе неинтересно будет читать.
Именно там, на освещенном пятачке арены, когда сотни пар глаз, женских, мужских и детских, были устремлены на нас, я понял смысл равновесия. Равновесия вселенского. Ибо, если где-то материи в избытке, то в другой точке реальности сущест-вует ее дефицит. Допустим, три ноги у двуногого представителя млекопитающих являются отклонением (или, аномалией). Это предположение, из которого вытекает, что где-то на земном шаре есть существо (такое же, на первый взгляд, двуногое) с одной ногой. И не может быть такого, что весы, удерживающие равновесие, содрогнутся и начнут движение в одну из сто-рон, и "треноги" заполонят землю. И никогда такого не будет. Весы всегда в напряжении. Показывают одинаковое количест-во. На определенное число идиотов есть ровно столько же гениев, на каждого альтруиста есть свой эгоист, на интроверта - экстраверт. Счет: ноль - ноль. Или же: миллион на миллион.
Вот он, единственный закон, которому подчиняется все сущее. И понимание его снизошло до меня в тот миг, когда я ощу-тил себя в перекрестье сотен пар взглядов, чего-то ждущих. А потом меня отвлек мсье Ламонт.
Жан Ламонт, цирковой артист сорока четырех лет от роду, приехал в наш город в рамках российских гастролей парижского цирка. Цирк был, на мой взгляд, так себе - обычный набор выступлений. Клоуны, которые из всего великого и могучего язы-ка знали лишь "водка", "давай баксы, сволочь!" и "пшли вон! Голова бобо"; медведи, косолапо обкатывающие давно уста-ревшие модели мотороллеров. Медведи вообще по-русски были - ни бум-бум. Зато они умели размахивать мохнатыми лапа-ми, выпрашивая у зрителей конфеты. Народ же у нас жадный и злобный, а потому медведи получали вместо сладостей тухлые яйца и помидоры. Кроме того, в цирке были несколько гимнастов, редко появляющихся на арене в трезвом виде, не-большая группа жонглеров, обычно со второй и третьей попыток умудряющиеся подкинуть в воздух шары, и две певички, как персики, перезрелые, которые пропили свои голоса еще лет эдак пятнадцать назад. И, тем не менее, думающие, что они поют подобно сиренам и еще способны своим воем свести любого мужика с ума.
Остается рассказать о самом Жане Ламонте. Я услышал о нем пять лет тому назад. Никому не известный француз заявил на весь мир, что может перехитрить смерть. Естественно, его пригласили на телевидение в передачу, рассказывающую про вся-ких там шизиков: одни глотали гвозди, другие, стоя на голове, играли на саксофоне. Кое-кто нагишом лежал на битом стекле, а иные и вовсе пытались разговаривать с аквариумными рыбками. Жан Ламонт, когда подошла его очередь, и невзрачного вида французский ведущий обратил на него внимание, выхватил из кармана револьвер, приставил дуло себе к виску и вы-стрелил. Никто ничего не понял, зрители, сидящие в зале, освистали его, а потом, когда уже ведущий, проверил оружие и вытащил из барабана дымящуюся гильзу, в зале воцарилось молчание. Использованная пуля валялась на полу студии, а на виске придурковатого вида французского самоубийцы уже затягивалось маленькое отверстие. Но Ламонту все равно не по-верили и потребовали повторить ритуал "стреляния в собственный череп". Он отказался - без объяснений, без мотиваций - что подкрепило у зрителей сомнения насчет его честтности. А спустя месяц он начал выходить на цирковую арену, где с по-мощью ассистентов пытался уничтожить себя. Например, наполнял прозрачный стеклянный куб водой, накрывал его мате-рией и с головой погружался в него. Дюжие мальчики накрывали куб материей, отсчитывали пять минут и срывали ее. Пяти минут вполне хватало иллюзионисту, чтобы мокрому, но счастливому появиться вне замкнутого пространства куба. Зрители ревели от восторга: куб есть, вода в нем - тоже, а мужчина непонятным образом сумел выбраться наружу. Или же он влезал в охваченную огнем коробку, а потом вылезал с другого конца. Костюм дымился и тлел, но Ламонт улыбался: казалось, тем-пература ему ни почем. За его фокусами начали следить независимые эксперты, но ни разу не смогли обнаружить подвох.
Однажды мсье Ламонт, памятуя о своем дебюте в телевизионной программе, решил повторить фокус с револьвером. На сей раз он заявил, что готов сыграть с судьбой в русскую рулетку. Для достоверности он зарядил револьвер шестью пулями, пять из которых благополучно расстрелял в пол. Эксперты проверили, что в барабане остался еще один целый патрон. Потом француз приставил дуло пистолета к виску и шесть раз нажал на спусковой крючок. Зрители услышали пять сухих щелчков и один вполне отчетливый выстрел. Ламонт упал на пол арены, но через секунду, словно русский Ванька-Встанька, с улыбкой, рассекающей лицо, вскочил на ноги. Он мог, конечно, пустить себе в череп и шесть пуль, но для зрителей хватило и одной. Что было дальше, не поддается описанию. Человеческая толпа хлынула вниз на арену, грозя смести все и всех на своем пути, растоптать иллюзиониста, разорвать его на куски в порыве благодарности и восхищения. Но мсье Ламонт под шумок успел скрыться.
Именно после русской рулетки слава нашла героя. Многие цирковые труппы готовы были заплатить огромные деньги за Жана Ламонта. Он долго молчал, а потом принял предложение одной малоизвестной труппы, которая за какие-то два года благодаря французу-самоубийце перешла в разряд мега-трупп. Заодно сделав мсье Ламонта миллионером.
И вот, наконец, российские гастроли цирка мсье Ламонта. Во время пресс-конференции, которую передавали многие теле-каналы, иллюзионист заявил, что в нашем городе он проведет два самоубийства, первым из которых будет повешение. Вто-рое - по обстоятельствам. За две недели до выступлений приехали рабочие. Они привезли специальное оборудование, что-то к чему-то подключали, что-то где-то там приворачивали и матерились с французским прононсом. Местные ходили мимо здания цирка, около которого было необыкновенное оживление, и в задумчивости качали головами. Интересно было по-смотреть на человека, который за деньги лезет в петлю.
До представления оставалась неделя, а билетов в кассах уже не было. На черном рынке стоимость контрамарок достигала почти месячной зарплаты водителей частных такси.
До этого я долгое время провел за газетами. Делаю одно допущение, которое необходимо для понимания моих действий: мне очень хотелось разоблачить фокусника, понять, как он умудряется обманывать зрителей. Ведь не взаправду же он режет себе горло, а потом, улыбаясь, показывает, уже успевший затянуться, шрам. Я прочитал множество интервью с мсье Ламонтом. В каждом он нес полнейшую ахинею о единении с космосом. Мол, надо всего лишь понять свое место под солнцем, зачем ты здесь, как попал сюда и куда движешься. А потом тебе и горы станут по колено. В одной из статей он словно бы ненароком обмолвился о космическом равновесии, мол, он верит, что закон равновесия - единственный закон, которому подчиняется все в мире. Но развивать свою мысль он не захотел и перевел разговор в другое русло.
"Не обошлось здесь без дьявола, - думал я, разглядывая в газете фотографию Ламонта, человека с черными, глубоко поса-жеными, глазами. - Он продал свою душу и получил взамен бессмертие. Взял и поместил в сети объявление: "Продам душу. Дорого". А потом начал ждать. И верить, что дьявол все равно когда-нибудь прочтет его послание".
Правда, была в моих рассуждениях одна неувязочка. Вряд ли какой-нибудь дьявол изволит даровать человеку абсолютное бессмертие. Такой дар как бессмертие сводит на нет возможность получения (когда-нибудь в будущем) души. Человек будет просто жить и жить себе, ни о чем не беспокоясь: убить его невозможно - от инфаркта миокарда не скопытится. То есть, дья-вол лоханется?..
Нет, дело было в другом. Возможно, Ламонт получил не бессмертие как таковое, а лишь способность время от времени из-бегать смерти. Перережет себе горло. Но не умирает. Отлежится, пройдет курс лечения и тайского массажа, а рана тем вре-менем заживает. Или влезет в горящий ящик, а после этого две недели зализывает ожоги. Иными словами, получил кошачьи девять жизней. Или чуть больше.
Лена, моя жена, говорила, что все мои рассуждения - бред сивой кобылы. Не может человек обманывать природу, ни кому это не дано. И дьявол - сказочный персонаж, нет его на самом деле и никогда не было. Я молчал, полагая, что время пока-жет...
Она улыбалась в ответ на мое молчание и натягивала одеяло до подбородка. Капельница дрожала.
- Лежи спокойно, - успокаивал я ее, - мы найдем способ поставить тебя на ноги. Я все равно что-нибудь придумаю.
Она возражала:
- На это нужны деньги. Много денег. У нас столько нет.
- Всего-то десять тысяч.
- Но не рублей же!
- Ты только не волнуйся. Я найду выход... В конце концов, по богачам пройдусь с шапкой, авось, накидают по пятерке, да по десятке.
Она снова улыбалась и хрипела: опухоль в горле дала метастазы. Последнее время она не могла нормально говорить, все больше хрипела и кашляла. Я садился на край ее кровати и зажимал маленькую ладошку в своей лапе. Смогу ли я помочь ей?
Я не продавал душу Дьяволу, и мне вряд ли удастся перехитрить смерть. Иногда, заглядывая в глаза Лены, я видел, что она все понимает: жизнь под-
к своему поганому концу, и никуда от этого не денешься. И, кажется, она понимала, что я увидел ее тайну. тогда она улы-балась. Улыбалась... А я в душе своей выл от беспомощности.
Когда мсье Ламонт появился в зале, все наши молчали. Он не ожидал такой встречи (наверное, думал, зал взорвется апло-дисментами, зрители начнут кричать, свистеть), но быстро взял себя в руки и что-то забрехал по-своему. Пухлые руки раски-дывает в стороны, показывает, мол, вон я какой, вам всем до меня - как до Китая на карачках. Ну, мы молчим, исподлобья так на него смотрим и ждем, когда же он в петлю полезет. Многие уже устали ждать - ведь до него нас мурыжили циркачи французские. То, знаете ли, под куполом прыгают, то со змеями меж рядов ходят. А наши ,ух, как не любят рептилий и пре-смыкающихся всяких.
Но наконец, ассистенты Ламонта, здоровые мужики, больше похожие на спецназовцев,высыпали на арену и принялись со-оружать виселицу. Установили две толстые жерди, приколотили к ним поперечную балку и затянули на ней веревку. Быстро так все сделали. Француз самолично начал вязать петлю, потом опомнился и стал искать в зале человека, который смог бы проследить за тем, честно все или нет. Лес рук, взметнувшийся над головами, показал, что народ наш не прочь близко-близко рассмотреть смерть человека. Уж наши мужики так затянут петлю, что никакому французу ее не развязать. Ламонт щурился, выискивая среди зрителей того единственного - своего, когда я встал и, невзирая на крики со всех сторон, спустился на аре-ну. Не знаю, почему, но я был уверен, что никто в зале, кроме меня, не должен этого сделать. Только я. Один на один с Ла-монтом. Я - и смерть. Делать было нечего - он лишь кивнул и жестами попросил меня завязать петлю.
- Хорошо, - улыбнулся я, - сейчас завяжу. Никогда не выпутаешься, французик.
Я сделал петлю. Потом другой веревкой связал руки Ламонту за спиной и отошел в сторону. Ассистенты поставили иллю-зиониста на маленькую табуретку, накинули петлю ему на шею и завесили самоубийцу ширмой. Но ширма висела так, что ноги Ламонта вместе с табуреткой были видны зрителям. А я краем глаза смотрел за материю, она висела сбоку от меня. По-тому и видел француза полностью - с петлей на шее. Прошло минуты две. Конферансье, с трудом говорящий по-русски, со-общил, что номер мсье Ламонта не рекомендуется смотреть детям до шестнадцати лет и людям с болезнями сердца.
Зал притих. Вероятно, ощущение страха, когда существует реальная возможность заглянуть в глаза смерти, передалась лю-дям. Какая-то дама из первого ряда всхлипнула, а мужчина, сидящий рядом с ней, начал усиленно кашлять. Кашель выстре-лом прозвучал в абсолютной тишине и затих.
И тут француз заметил мой пристальный взгляд и улыбнулся мне. А потом ассистенты выбили табуретку у него из под ног...
Оказалось, что Ламонт говорит по-русски, но на бумаге я не стану передавать его кошмарный акцент. Мы сидели в пустом баре и медленно тянули пиво. В зале было тепло, пахло сигаретным дымом и водкой. В углу за столиком, стоящим рядом с невысокой пальмой, сидела охрана француза: три крепко сбитые мужские фигуры с недоразвитыми головками на покатых плечах. Телохранители по приказу хозяина не вмешивались в нашу беседу, они о чем-то жарко спорили и пили "пепси", а мы с самоубийцей присматривались друг к другу.
- Разве не может человек научиться не умирать? - спрашивал он меня. - Просто взять и научиться.
- Избегать смерти, обманывать ее? Наверное, может. Но ведь это следующий уровень развития человечества...
- Понимаю вашу мысль, - он прикладывался к кружке. - Это как в компьютерной игре. вы произвели ряд действий, и вне-запно - подарок. Следующий уровень. А потом вы понимаете, насколько примитивна и одноплоскостна была ваша прошлая жизнь - жизнь предыдущего уровня.
- Вот именно это вы и доказываете на собственных примерах.
- Примерах? - он недоуменно посмотрел на меня, потом просиял. - Да-да, мои выступления! Но это дано не каждому.
- Почему?
- Вам не понять. Это как талант: одному он дан с рождения, а другому, сколько бы он ни бился - не научиться. Если Гос-подь не дал вам способности к рисованию, из вас не получится художника. Вам не удастся создать шедевра: Мадонны с мла-денцем или сна в летнюю ночь, или черного квадрата, или...
- Почему же? Предположим, вы всей душой хотите писать картины. Идите учиться в университет. Там вам объяснят, как правильно держать кисть, по каким принципам смешиваются краски.
- Вам могут показать азы, но если вам это не дано...
- А если я сейчас возьму нож, - прервал я его, - и всажу вам в грудь? Сможете отклонить мой удар? Или вы мгновенно ос-тановите кровь? И рана заживет...
Я специально не говорил о равновесии, хотя уже тогда кое-что заподозрил. Нет, не верно, подозрения посетили меня гораздо раньше: когда ночами я сидел в библиотеке за газетами: сравнивал разные статьи. Некоторые из них непосредственно отно-сились к мсье Ламонту, а другие на первый взгляд не имеют к нему никакого отношения. В одной газете писали о новом трюке великого иллюзиониста: он, дескать, на глазах тысяч зрителей был укушен полутораметровой среднеазиатской гюр-зой. Очевидцы констатировали наличие на его ноге следов от укуса. По прошествии времени Ламонт почувствовал легкое недомогание, но этим все и закончилось. Он не умер, более того: следы от укуса полутораметровой гадины исчезли. В другой газете я нашел статью о смерти сотрудника французского террариума: одного укуса небольшой по размеру гадюки хватило, чтобы отправить на тот свет человека, который половину жизни провел рядом со змеями. Но я бы не обратил внимания на это совпадение, если бы сотрудник террариума не оказался двоюродным дядькой иллюзиониста. Вот они - космические ве-сы. На одной чаше, скрестив ноги, сидит сам Жан Ламонт, миллионер, смеющийся в лицо смерти, а на другой - близкий ему человек.
Умирающий так же, как суждено было умереть иллюзионисту. Не точь-в-точь, конечно, однако суть оставалась неизмен-ной.
Подобных случаев, когда Ламонт избегал смерти, а вместо него умирал какой-нибудь родственник (дальний и не очень), я нашел несколько десятков. Газеты исправно констатировали факты, не удосуживаясь сопоставить их. Я тоже какое-то время никак не мог найти связь между ними: слишком уж невероятной была моя теория. Слишком уж циничным выглядел в ней французский иллюзионист.
Подвыпивший мсье Ламонт отказался демонстрировать мне свою неуязвимость от удара ножом и предложил прогуляться по набережной. Мы шли, пиная ногами ковер желтой опавшей листвы. За нами на порядочном расстоянии ехал черный "мерс" француза, в нем сидели его телохранители. Они зорко следили за моими действиями, но вмешиваться в наш разговор пока не спешили. Когда мы пересекали трамвайные пути, я вдруг закричал, что не верю.
- Не верю, - кричу я, зная, что мой вопль по экспрессии ничуть не уступает тому же выражению Константина Сергеевича, и оттого еще больше возбуждаясь. - Если вы такой всемогущий, уберегите меня от смерти. Или все это - фикция?
- Но мне нельзя... вернее, я не могу.
А я уже падаю на рельсы, следя глазами за приближающимся трамваем. Лежу на мокром асфальте, положив правую руку и голову на железное полотно рельс, и с убеждением говорю:
- Остановите трамвай в сантиметре от моего лица! Остановите, и тогда я уверую в вас.
- Я не Иисус, чтобы в меня верить. Я не хочу вашего поклонения. И я не буду вас спасать.
Вдруг до меня доходит вся глупость поступка, и понимание этого заставляло подниматься на ноги. Задумчиво произносить:
- Теперь вы будете говорить, что мысленно заставили меня встать с рельс...
- Нет, я здесь не при чем, это вы сами встали на ноги.
Дальше идем молча. Я вспоминаю выступление, вернее, ту его часть, когда француз боролся с веревкой. Сначала мне почу-дился хруст ломаемых шейных позвонков, но спустя несколько секунд я понял, что ошибся. Накрутил себя: хотел услышать хруст и убедил себя в том, что шея действительно сломалась. Как спичка, обыкновенная спичка. Но шея выдержала, Ламонт висел и силился улыбаться.
И тут произошло нечто необъяснимое: француз вдруг сделался жидким. Нет, он не стал водой или квасом с обильной пеной вместо черных кудрей, просто его голова обрела доселе невиданную мягкость и текучесть. Словно бы все до единой косточ-ки черепа исчезли, и желеобразная масса мышц, мозговой ткани и кожи медленно начала стекать вниз - сквозь петлю. Когда голова преодолела узел, и Ламонт встал на ноги, его череп вновь обрел твердость. Такая метаморфоза заставила меня проте-реть глаза - похоже на то, что зрение меня подвело. Впервые в жизни.
Ширма упала к ногам, поднявшего в приветственном жесте руки, улыбающегося, иллюзиониста. Или колдуна?.. Шквал ап-лодисментов был настоящим взрывом, в котором утонули мои жиденькие хлопки.
... остановились возле моего дома. Я посмотрел ему в глаза:
- Почему вы согласились выпить со мной пива, почему не приказали своим мордоворотам выгнать взашей наглого типа из гримерки? Вы же не поверили, будто я хороший гид и с радостью покажу вам ночной город. Вы ведь чувствовали, что я не собирался водить вас по городу...
Он пожал плечами.
- Там на арене я увидел ваши глаза. Это было что-то! Я не могу передать словами... так колдун чувствует, что нашел своего ученика, так отец понимает, что маленькое сморщенное тельце - его ребенок. Я называю подобное озарением.
- Вы хотите поделиться со мной своим талантом?
- Мне нечем делиться. Я не знаю, как я это делаю. Я просто умею жить. Даже после смерти.
- Но при чем здесь тогда "колдун с учеником"?
- Не знаю, право, не знаю... Мне кажется, вы поймете меня, поймете, что творится у меня в душе.
- Все не так просто, как вы говорите. Во всей этой истории есть что-то, что я не могу до конца осознать... Сам процесс. Как вы делаете свои фокусы?
- Если б я знал. Трансформация тела, наверное.
- Нет, я не о том. Почему - вы, а не дядя Вася из пятнадцатой квартиры или мистер Кресс, или фрау Болен? Или еще кто-нибудь.
Он пожал плечами, а я предложил зайти ко мне на "чашечку" водки с закусью в виде хлебного мякиша, макаемого в масло из-под консервированной лососи, и он не смог отказаться. Почему - не знаю. Время было позднее, ему, наверное, ужасно хо-телось спать, но несмотря ни на что он зашел ко мне. Охрана расположилась у подъезда, а мы с Ламонтом накрыли стол и сели за водку. После третьей рюмки я решил выложить ему все.
- Вы, наверное, знаете про равновесие.
- Кое что.
- Я читал одно из ваших интервью, в нем вы обмолвились о космическом равновесии. А потом я начал замечать странности, на которые раньше не обращал внимание. Допустим, вы топитесь в стеклянном кубе, но как ни в чем не бывало, остаетесь живы, а где-то на окраине Парижа с вашим внучатым племянником происходит несчастный случай. После шикарной вече-ринки он захлебывается в собственной блевотине. И все бы ничего, если бы не совпадение по времени. Два этих происшест-вия случаются одновременно. Так же с таблетками. Вы выпиваете несколько пачек, но оттого лишь закатываете глаза и ух-мыляетесь в камеры. А бывший муж вашей сестры - он травится выхлопными газами в собственном авто. А отравится должны были вы...
- Остановитесь, - произнес француз пьяным, а потому немного надтреснутым голосом, - теперь я понимаю, почему согласился пойти с вами. Вы - Дьявол. Это вы даровали мне мое проклятие, а теперь пришли требовать
расчета.
- Никакой я не Дьявол. Просто мне надо понять...
- Не делайте мне больно, не вспоминайте о моем проклятии.
- Бог мой, - воскликнул я, - до меня только что дошло: ваши родственники, наверное, как огня боятся ваших выступлений. И верно, один из них перестал бояться несколько часов назад - в тот самый момент, когда вы боролись с петлей.
- Нет, теперь я умею обходить этот закон. Ритуальное убийство животных. В момент моего выступления в подсобном по-мещении один из ассистентов вспорол горло сиамской кошке. И это позволило мне в очередной раз обмануть смерть.
- Значит, вам все же удалось сдвинуть весы в сторону.
- Да, и я пытаюсь научиться управлять ими. Хотя, сам механизм остается неизменен - ради моих полотен кто-то должен умереть.
- Полотен? Вы имеете в виду картины? Краски?
Он только мельком взглянул на меня, но мне удалось ухватить его взгляд, взгляд совершенно сумасшедшего человека, ко-торый ради искусства, совершенства или чего-то еще готов жертвовать чужими жизнями. И тут я вспомнил его слова про картины. Правильно: он пишет полотна, инструментом является собственное тело. И еще - дар, дар не человечий, но дья-вольский, заставляющий тело размякать, а душу черстветь и покрываться жесткой коркой отстраненности.
- Вы ничего не понимаете, - вдруг в искреннем волнении зашипел француз. Его акцент усилился, он начал путать слова, а так как мы оба были изрядно пьяны, я с большим трудом улавливал смысл его слов. - Вам не дано почувствовать всесилие - когда Господь дарует человеку способности, коих нет ни у кого из смертных. Я - полуангел. Не смейтесь, пожалуйста, я не комик, я - почти ангел. А когда-то я был простой глиной... помните о глине Господа Бога? Это меня он вылепил из бесфор-менного куска глины.
- У каждого дара есть оборотная сторона.
- Разве смерть как явление - это так страшно?
- Смерть?
- Обыкновенная смерть, когда человек превращается в смердящий труп с впавшими небритыми щеками и серой кожей под мышками. Разве это так страшно?
- Ваша душа огрубела.
- Я - человек искусства, и не надо применять ко мне моральные принципы простого сброда. Я - само искусство.
Я схватил его за лацканы пиджака.
Я тряс француза, шипя ему прямо в лицо:
- Какое к едреной матери "искусство"?! Вы - мясник, вы - заурядный мясник.
И внезапно произошло то, чего я никак не ожидал: Ламонт заплакал, повиснув у меня на руках:
- Я - скотина, - плакал мужчина, чуть ли не сопли вытирая о мой пиджак. - И что мне делать? Что делать скотине?
- Подохнуть. Раз и навсегда.
- Но я не могу. Ни-ког-да! Меня невозможно убить.
И веруя в то, что дьявольский дар Ламонта можно (вот именно: можно!) использовать во благо, повернув его вспять, я над-винулся на него. Создать те же самые весы, но обратные, на одном конце которых будет все тот же Ламонт, а на другом - моя Лена. И посередине я. Как центр равновесия, человек, творящий не зло, но добро...
Хотя, и "зло", и "добро" - понятия относительные. Именно так охарактеризовал бы их сам Ламонт, он сказал бы, мол, ду-мая, что творишь добро, можно ошибаться. Ведь даже для волка гибель овцы в какой-то мере - благо...
Ламонт мог сказать именно так, посеяв в моей душе сомнения. Именно поэтому ни о чем спрашивать его я не стал.
Он умирал долго.
Я сдавил его горло (горло, а не ножом в сердце или вилкой в глаз - в том была своя логика. Весы должны были качнуться и выровнять равновесие), а он, пытаясь трансформироваться, желеобразной массой вытекал сквозь мои пальцы. Но я всякий раз вновь ловил его шею своими клешнями и сжимал, сжимал...
Я сидел и, тяжело дыша, смотрел на тело мсье Ламонта. Оно съежилось. Лежало на полу возле моей табуретки. Получилось ли у меня? Получилось ли так, как должно было получиться? Или я был не прав: выдумал какую-то невероятную теорию про равновесие, про возможность обманывать природу.
А потом позвонил лечащий врач Лены: ей стало лучше. Опухоль на горле исчезла. Совершенно исчезла, словно ее никогда и не было...
А я сидел рядом с трупом французского иллюзиониста, зная, что во дворе дежурят его широкоплечие гориллы, и совершенно дурацким голосом спрашивал и спрашивал у прерывисто гудящей трубки, а была ли опухоль вообще? Была ли она? Была...