На шахматной доске разгоралась почти такая же отчаянная борьба, как на футбольном поле. Блистательный ход конем обезоружил белого короля, и он делал теперь жалкие попытки убежать от бесконечного шаха, пока наконец не оказался загнанным в угол, смерив величественного черного ферзя виноватой улыбкой.
- Вы лучший шахматист! - визжа, хлопала в ладоши весьма экстравагантная, но не экстраординарная женщина в черной шляпке, чуть съехавшей набок. Немного встревоженные восторгом пальцы неловко теребили шелестящий вишневый шарф, накинутый на полноватую короткую шею. Она крутилась вокруг совершенно спокойного мужчины, выигрывающего с подчеркнутой невозмутимостью четвертую партию подряд, то и дело смахивала с плеч невидимые пылинки, подливала в бокал красное полусухое и суетливо подносила зажигалку к его сигаре. От дыма щекотало в носу и слезились глаза, но мужчина этого, казалось, не замечал; а перерывах между партиями он с наслаждением откидывался на спинку кожаного кресла. Хорошенькая женщина в прекрасно скрывающем полноту костюме не волновала его чувства, и он с равнодушием принимал прикосновения её мягких пальцев, смягчающих уставшую кожу.
Противник выглядел вконец разбитым и как будто немного захмелевшим; капельки пота на вечно напряженном лбу предателями прорывались сквозь морщины, раскиданные, как спящие змеи. Его ноздри раздувались так, точно запах виски стал ему отвратителен, верхнее веко то и дело вздрагивало, как у больного тиком. Девушка, одетая в обтягивающее серебряное платье, то и дело бросала на него строгий взгляд. Сжатые губы на каменном, бесцветном лице выражали высшую степень недовольства; она не повела и бровью, когда спутник промямлил что-то об оставленных в кармане пиджака сигарах, а просто стояла, как Галатея, скрестив руки на груди, и безмолвно ничего не ждала.
- Алиса, мне душно, давай немного прервемся, дорогая? - мужчина оглянулся как бы в поисках одобрения, но Алиса осталась скульптурой.
Соперник показал на часы. - У вас не так много времени, чтобы отыграться. Покажите же наконец, на что вы способны! - с нахмуренным видом выполнил рокировку, оставив соигрока в недоумении: зачем ему понадобилось поменять ладью и короля местами? Какого удара следует ждать теперь? Черная ладья имела явное позиционное преимущество, владея открытой линией; нужно было спасать слона, скачущего по белым диагоналям.
- Дорогой, ты обязательно выиграешь, вот увидишь! - защебетала восторженная шляпка (совсем скатилась и уже полностью закрыла лицо вместе с яркими пухлыми губами).
"Дорогой" вовсе не нуждался в подобных уверениях, потому что и сам знал, что продуманная комбинация вынудит противника сдаться и даже пробивающаяся в ферзи пешка в данном случае не поможет.
Становилось скучно; победитель пресытился беспроигрышностью игры; бросив догоревшую сигару в заботливо принесенную спутницей пепельницу, он с шумом выбрался из-за стола. На полпути к уборной его догнали чьи-то ладони, кошкой юркнувшие на плечи.
- Почему ты со мной? - сквозь запыленные стекла очков блеснули хитринкой внимательные глаза.
- Ненавижу неудачников, - Алиса обняла его за шею; ее губы, оказывается, умели улыбаться, хотя и быстро, хотя и подобно молнии на чуть потускневшем перед грозой небе. Мужчина поцеловал ее в макушку, как ребенка, и ласково потрепал по щеке.
- Почему ты прячешь детскую невинность за маской абсолютного беспристрастия? Такая, как сейчас, ты гораздо милее, - высвободился и указал на дверь, не тратя лишние слова для прощания.
Алиса выглядела оскорбленной; она тяжело дышала, закусив губу так, что та посинела от боли; за спиной блуждали отголоски беспомощного крика: "Алиса, уведи меня отсюда".
А ей не хотелось возвращаться к обыденности, до каждой шерстинки на старой кофте пропахшей одурманивающим сиропом, и она побежала бы босиком за тем, кто подарил ей случайную надежду, казалось, что даже дверь в уборную, за которой скрылась его покачивающаяся фигура, вела в мир внутриутробного воспоминания об Эдеме.
Он подошел к умывальнику, пенящееся мыло снежной ватой растаяло в твердых, как каменные стены домов, руках. Из зеркала на него полубезумным взглядом смотрело немолодое лицо с выразительными морщинами на высоком лбу. Волосы кое-где уже поседели, некогда красивые черные пряди потускнели и сделались жесткими, если случайно провести ладонью - можно почувствовать скупое прикосновение одинокой старости. Сколько ему уже, в сущности, лет?
Шахматист бесшумно расхохотался, полуоткрытый рот застыл, обнажив неровный ряд верхних зубов. По паспорту - сорок с небольшим, а, кажется, что он прожил целый век, не оставив ни следа на песчаных карьерах пустыни непрекращающихся перерождений. Правда, научился пить крепкий алкоголь как воду и играть в шахматы, никогда не уступая даже самому сильному противнику. Однажды даже покусился на спасение одной молодой девицы, хотя не был профессиональным врачом, да этого и не требовалось.
Она оказалась аспиранткой филфака, красивая и уверенная в себе, только глаза были слишком большими и потому придавали ее лицу немного испуганный вид. До сих пор не понимает, что привлекло его, зрелого разведенного мужчину, в этой по-детски непосредственной девушке с гигантской рыжей косой - вероятно, крашеной, что выдавали светло-русые корни волос. Впрочем, ему всегда нравилась противоречивость, взрывная борьба божественных и дьявольских сил, а она была оксюмороном, специфику которого и исследовала в кандидатской диссертации на примере поэтического творчества Георгия Иванова. Кроме того, он, разумеется, завидовал ее молодости - баскетбольному мячу, который первоклассный спортсмен может раскручивать одним пальцем; а он был корзиной, готовой принять удар и задержать на секунду в своих объятиях перед неминуемым падением мяча на асфальт. Ира, Ирочка, Ирина, - кажется, ее звали именно так; обладательница гибкого и непостоянного тела, ничего не смыслившая в шахматной игре, пьяневшая с одного бокала вина, ненавидевшая шумные места, весьма поверхностно относившаяся к чужим чувствам. На самом деле Ирочка ничего не смыслила в человеческих отношениях, она прикрывалась новеллами Бунина, восхищенно доказывая, что настоящая любовь не приложима к земным будням, и исчезала всякий раз, когда близость между ними достигала опасной черты, переход за которую мог быть для нее смертельным. Ирина страдала паническими атаками; когда он целовал ее в губы, дрожала от неконтролируемого страха и с пугающей силой сдавливала его шею. Однажды он почти умер, потому что не мог и не хотел даже сопротивляться, но ее внезапно проснувшееся сознание заставило опомниться и остановиться. Их отношения прекратились примерно в тот же день: она просто вышла из его дома за бутылкой виски, а через месяц он узнал о ее замужестве. Ира поспешно выскочила замуж за своего ровесника и коллегу с изящно оттопыренными ушами, и они вместе ругались филологическим матом на растущие цены в магазинах и бесконечные налоги, которыми облагалось их скромное бездетное существование.
Мужчина выключил кран, нащупал в кармане брюк круглую баночку и, зажмурившись, проглотил две таблетки, якобы спасавшие от депрессии, подошел к двери, толкнул... не открылось. Между бровей мышью проскользнула складка недоумения; он действительно не слышал, что кто-то снаружи запирал дверь на ключ, наверняка просто что-то заклинило, и он, не теряя самообладания, попробовал еще раз. Сработала сигнализация, и шахматист, точно сквозь сонный паралич, услышал сообщение о немедленной эвакуации. Дернул дверную ручку, отчаянно заколотил, пытаясь протиснуть свой голос в толпу грянувшего вслед за сообщением шума. Он упал на колени, не переставая драться за собственную жизнь и сдирая кулаки в кровь, ему казалось, что он все еще держит в объятиях трясущееся тело Ирины, только теперь оно переросло себя и стало телом мироздания, случайно оказавшегося hic et nunc, и тоже испытывало паническую атаку, и тоже душило и давило его, сорокалетнего шахматиста с брюшком, прожившего безрадостную жизнь. Действительно, кто он? Кто я? Выпустите меня отсюда, даже если ответ на этот вопрос не принесет ничего, кроме боли и желания свести счеты с жизнью.
Кажется, он умер раньше, чем прогремел взрыв, но его эхо долго звенело в ушах, хотя и выключенный мозг уже не мог назвать это звуком.
***
Фиолетовый свет щекотал зрачки, и так хочется открыть, чтобы почувствовать себя живым; но он не увидел ничего, кроме пустоты, - и даже собственное тело стало прозрачным и невидимым... а было ли оно вообще?
Шахматисту вдруг стало по-настоящему страшно: он все еще помнил, что такое патовая ситуация и как поставить мат растерявшемуся противнику в один ход, но уже забыл, как выглядело свое лицо и какого цвета были глаза, да и так ли важно, красив ты или уродлив, если нас самом деле существует лишь то, кем ты теперь стал? Обнаженным разумом, переполненным, как чаша вином, упругими мыслями, готовыми друг друга покусать, если им что-то придется не по душе. Душа... Неужели это и есть то, что называют бессмертной душой, единственной имеющей значение? И он вдруг почувствовал, что мог бы заплакать, если бы слезы не были материальны; в мире абстракций, куда его забросило незавершающееся сновидение, он преисполнился жалостью к своему незащищенному "я", о котором так мало заботился при жизни.
- Прекрати хныкать, сейчас же! - сквозь сине-зеленую дымку голос звучал внятно и подчеркнуто строго. Это был немолодой мужчина в длинном халате, аккуратно подвязанном поясом, в каком-то странном головном уборе из птичьих перьев - настолько ярких и разноцветных, что было больно смотреть, и самодельным бубном, который шаман держал на уровне груди. Нахмуренное смуглое лицо не выражало особой доброжелательности, и чувства плачущего Разума вдруг стиснулись, сжались, стихли в безмолвном ожидании решения своей судьбы.
- Откуда вы знаете, что я плакал? - обрадовался, что все еще может говорить вслух, хотя уже не так уверенно, как прежде, немного низко и приглушенно, а впрочем, в такой абсолютной тишине любой звук кажется грохотом.
- Я знаю о тебе все, потому что ты, - шаман недовольно сплюнул, - ты - часть меня.
- Что? - почти закричал от возмущения: это смуглое широкое лицо с нависшими веками, под тяжестью которых почти совсем спрятались хитрые глаза, его совершенно не устраивало в качестве собственного. - Постой-ка, ты ведь сейчас шутишь? Твое тело... оно такое... ну... мягко скажем...
- Послушай, я и сам не рад, что в твою эпоху я прожил такую бесполезную и бездуховную жизнь. Ты меня ужасно огорчил. А насчет тела тебе следует приумолкнуть - у тебя его нет вообще. Ты просто испорченная говорящая душонка, которую мне предстоит исправлять, - шаман тяжело вздохнул, сел на корточки, ухитряясь не терять равновесие на качелях воздуха, бубен положил прямо перед собой.
- Не такая уж она и испорченная, - недовольно пробурчала душа шахматиста, - и я не хочу исправляться! Лучше просто верни меня в мое тело!
Кривая насмешка исказила и без того малопривлекательное лицо шамана.
- Забудь о нем. Твоя жизнь в воплощении бездарного пьяницы-шахматиста, соблазнителя молоденьких женщин, окончена. На самом деле на некоторое время ты останешься здесь, в своем истинном обличье. Ты не будешь перерождаться, пока не искупишь свои грехи, и тогда твое последнее воплощение на земле будет по-настоящему прекрасным явлением, нужным человечеству... - шаман несколько брезгливо уклонился в сторону. - Если, конечно, настолько испорченная душа сможет когда-нибудь измениться.
- Да не испорченная она! Вполне себе ничего, и прекращайте меня оскорблять. И вообще, почему я должен верить какому-то сумасшедшему шаману? - этот отвратительный старик с бубном изрядно поднадоел; и если придется провести с ним всю оставшуюся вечность, - лучше исчезнуть вовсе.
Бубен раздраженно крякнул под силой взгляда его хозяина, а он выглядел, как минимум, угрожающе.
- Слушай и не перебивай: я - это ты, и ты - это я. Мы одно целое, у нас одна душа, но я пришел к тебе из прошлого, в котором еще жив и здоров; я пришел, потому что ты позвал меня. Только шаманы могут шагать сквозь времена и эпохи, и только мы умеем общаться с духами. Твоя душа - результат многолетних превращений чистой и младенчески прекрасной сущности, и я еще владею ей, но уже знаю: она не всегда будет такой. Кстати, если тебя это успокоит, этот шахматист - твое не самое удачное воплощение.
- Спасибо, что так обрадовал, - фыркнул.
- Хотя ты мне тоже не нравишься, - заключил шаман, сцепив руки в замок. - Ладно, перейдем к делу. Чтобы исправиться, ты должен найти своего сына, молодого римлянина, с которым ты поступил как дикий зверь, а не как любящий отец. Да уж, ты наломал дров в теле патриция. Твоей душе противопоказана власть, она все губит и все разрушает, не оставляя и кирпичика в башне вселенского благополучия. Но так поступить с родным сыном? Если бы я не был тобой и мы встретились бы случайно на руинах Римской империи, я бы не подал тебе руки, - шаман искоса взглянул на бубен. - Я должен идти.
- Подожди! Я ничего не понял, объясни, что мне теперь делать без моего тела? - фиолетовый свет застилал собой все, и фигура шамана начала бледнеть и таять.
- Когда обретешь истинное обличье, ты все забудешь, но с тобой останется знание.
Последнее, что поглотила пустота, - маленький бубен, издавший прощальный звук. Мысли рассеялись, больше не приходили готовые вопросы для неготовых ответов, сознание начало тускнеть, - наверное, так начинается забвение как экспозиция в литературном сюжете.
Шах и мат всеобщей завершенности, тебя в очередной раз обыграл открытый финал.