Незванов Андрей Семенович. "Атта Тролль" Генриха Гейне

ГЛАВА 1

В круге тёмных гор, упрямо

Себя высящих над долом,

Убаюканная шумной

Песней диких водопадов

Как мечты изображенье

Элегантная Котере

Там лежит.

Где на балконах

Белых домиков смеются

Дамы милые сердечно.

И смеясь сердечно, смотрят

Вниз на рыночную площадь

В разноцветном копошеньи.

Где медведь и медведица

Пляшут под гудки волынки.

Атта Тролль с его супругой,

Прозванной чернявой Муммой,

- плясуны те. И дивятся

Ими восхищённы баски.

Величаво и сурово

Атта Тролль танцует старый;

Но лохматой "половинке"

Не достало воспитанья:

Нет достоинства и такта.

Иной раз вчистую мнилось,

Что она "кан-кан" танцует,

Гузки наглыми бросками

"Гран-Шомье" напоминает.

Тож вожатому отважну,

Что её на цепи водит,

Показалось - её танец

Аморальностью отмечен.

Иной раз чинил ей порку

Он кнутом, и тогда выла

Черна Мумма так, что горы

Эхом вой тот возвращали.

Медведей-вожатый этот

Шесть "Мадонн" на островерхой

Носил шляпе: чтоб хранили

Голову от пули вражьей;

И от вшей бы защищали.

На плечо его накинут

Был покров алтарный пёстрый

Кобурой ему служивший,

Пистолет и нож скрывая.

Был он в юности монахом,

Позже - главарём разбоя;

Чтоб от них отстать обоих,

Принял помощь Дона Карла.

А когда бежал Дон Карлос

Со столом рыцарским круглым,

Большинство из паладинов

Взялись за дела достойны:

(Автором стал граф Шнаппанский)

А наш славный рыцарь веры

Сделался медведеводцем;

Сквозь страну прошёл, с собою

Ведя Атту Тролль и Мумму.

И обоим дозволял им

Он плясать перед народом,

Собиравшимся на рынках;

И на рынке Каутере

Скованный плясал Тролль Атта!

Атта Тролль, что жил однажды,

Словно гордый князь пустыни,

на свободных гор высотах,

Ныне пляшет перед чернью

человеческой в долине.

Даже и за деньги грязны

Танцевать теперь он должен;

И в пугающем величье

ощущать себя столь низким.

Мысль о юных днях, утрате

Княжества лесного, разом,

Из груди Тролля исторгла

Струн гуденье лютни тёмной.

Мрачным выглядит, как чёрный

Мавров князь у Фрайлиграта,

Как тот дурно барабанит,

Так и Атта Тролль пред Ингримм

Из рук вон танцует плохо.

Вместо состраданья смех лишь

Вызывает он. Жульетта

Насмехается с балкона

Над отчаянья прыжками. -

У француженки Жульетты

Нет в груди доброго нрава:

Напоказ всё, зато внешне -

Феерически прекрасна!

Её взоры лучезарны -

Сладки сети, в чьих ячейках

Наше сердце, словно рыбка,

Поймана и нежно бьётся.

ГЛАВА 2

Чёрный мавров князь Фрайльгратов

Там тоскливо долбит кожу

Пузатого барабана,

Пока надвое не лопнет:

На жалостливые дроби

И разрывы перепонок.

Но представьте же медведя,

Разрывающего цепи!

Звуки музыки и смехи

Вдруг замолкли, с криком страха

Кинулся народ прочь с рынка,

Дамы разом побледнели.

От оков своих, от рабских,

Вдруг себя избавил Атта

Тролль.

Вдоль узких улиц

Дикими помчал прыжками.

Вежливо всяк сторонился, -

Он взбирается на скалы

Смотрит вниз, будто глумится,

И скрывается в предгорьях.

На пустой площади рынка

Чёрная осталась Мумма.

В ярости Медведеводец

Бросил оземь свою шляпу.

И топча её, ногами

Попирает Мадонн лики!

Покрывало он срывает

С мерзкого нагого тела,

И бранясь, скулит, пеняет

На неблагодарность эту

Чёрную, прямо медвежью,

Явленную Атта Троллем,

С кем, как с другом, обходился,

Обучал искусству танца.

Всем ведь он ему обязан,

Самой жизнью! Предлагал ведь

Сотню талеров за шкуру

Один малый, но напрасно!

На бедняжку чёрну Мумму,

Коя встав на задни лапы,

Горя тихого картиной

Гневливого умоляла,

Взбешённого пала ярость

Наконец. вдвойне сурово

Бьёт её он, обзывает

Королевою Кристиной,

Доньей Муньей и путаной.

Всё случилось это летним,

Милым, тёплым вечерочком,

Ночь, идущая любовно

Дню вослед, была прекрасна.

Половину этой ночи

Я потратил на балконе,

Рядом стоя со Джульеттой,

Что разглядывала звёзды.

И вздохнув, она сказала:

"Ах, прекраснейшие звёзды

Зимним вечером в Париже

В уличном дерьме играют".

ГЛАВА 3

Летней ночи сон! Бесцельна

Песнь моя и фантазийна,

Как Любовь, как Жизнь, Творец как,

Вместе со своим Твореньем!

Своей страсти повинуясь,

Галопируя, летая,

В Царстве басни шумно скачет

Мой возлюбленный Пегасус.

Не полезный он, не тяглый

Добрый конь буржуазии,

И не конь боёв партийных,

Ржущий и копытом бьющий

Патетически в собраньях.

Золотом подкован белый

И крылатый мой жеребчик,

Вожжи жемчугом увиты,

Им даю весело щёлкать.

Несёт меня, куда хочет!

По воздушным горным тропам,

Где каскады страшным криком

Бездн остерегают вздора.

Несёт в тихие долины,

Где дубы торчат серьёзно,

И меж их корней струится

Древний сладкий ключ Сказаний.

Там я пью и увлажняю

Свои очи, - ах! как жажду

Этой тонкой чудной влаги,

Делающей мудрым, зрячим.

Слепота уходит! Взгляд мой

Проникает вглубь ущелья

И в берлогу Атта Тролля -

Мне понятны его речи!

Странно очень! Как знакомо

Речь в ушах звучит медвежья!

Не на Родине ли милой

Слышал раньше эти звуки?

ГЛАВА 4

Ронсеваль, долина чести!

Когда имя твоё слышу,

Потерянный цветок синий

В сердце и дрожит, и пахнет!

Воздымается, блистая,

Мир мечты тысячелетний,

И громадны очи Духов

На меня глядят, пугая!

Слышны звон и рёв! То битва

Рыцарей и сарацинов;

Как кровавы, как отчайны

Зовы Роландова рога!

Там в долине Ронсеваль,

Возле Роланда зарубки -

Названной так потому,

Что герой, путь пролагая,

Добрым там мечом Дурандой

По скале смертельно вдарил,

Так что след того удара

По сей день хорошо виден -

В тёмной каменной теснине,

Сплошь кустарником заросшей,

Диким ельником укрыта

Спит берлога Атта Тролля.

Там, в семейном своём лоне

Он от тяжких испытаний

Отдыхает: от побега,

От мучений

Странствия и представлений.

Сладкое свиданье! Деток

Он обрёл в родной пещере,

Где воспитывал их с Муммой;

Четырёх сынов, двух дочек.

Вылизанные медведки,

Светлы мехом, будто дочки

Проповедника; сыночки -

Рыжеваты; только младший

Карнаухий, тот чернявый.

Этот младший был любимцем

Своей мамы, что, играя,

Откусила ему ухо,

И с любовью его съела.

Юноша он гениальный,

Столь к гимнастике способный,

Что кульбиты исполняет

Как гимнаст искусный Массман.

Автохтон, созданный кровью,

Любит только речь родную,

Никогда не изучавший

Жаргон эллинов и римлян.

Набожный, свободный, свежий

Роскошь современной стирки,

Мыла он не переносит,

Как гимнаст искусный Массман.

Гениально этот мальчик

Взбирается на деревья,

Вдоль скалы крутой стоящи,

Вверх растущей из ущелья.

Поднимается к вершине,

Где ночами всё семейство,

У колен отца сгрудившись,

Дышит вечера прохладой.

Рассказал старик охотно

То, в миру что он изведал,

Многи сколь увидел грады

И людей; терпел сколь много,

Точно древний Лаэртид он,

С тем отличьем лишь, что вместе

С ним была его супруга,

Его чёрна Пенелопа.

Рассказал Атта Тролль также

О больших рукоплесканьях,

Что своим искусством танца

Снискивал от человеков.

Уверял, что стар и млад

Ликовал и восхищался,

Когда он плясал на рынке

Под волынки гудки сладки.

И в особенности дамы,

Понимающие в танцах,

Рьяно там рукоплескали,

Глазки строили любезны.

О, тщеславие артиста!

Улыбаясь, старый мишка

О поре той вспоминает,

Когда свой талант танцора

Перед публикой являл он.

В упоении собою

Показать решил на деле -

Он не низкий хвастунишка,

А большой танцор взаправду.

От земли он вдруг подпрыгнул

Встал на задние он лапы,

И как прежде станцевал свой

Танец живота, гавот он.

Онемев, разинув пасти,

Там глядели медвежата,

Как отец занятно скачет

Взад-вперёд в сияньи лунном.

ГЛАВА 5

На спине лежит в берлоге

Со своими Атта Тролль там

И обсасывает мыслью

Танец свой, брюзжа при этом:

"Мумма, Мумма, чёрный Жемчуг,

Тот, что выловил я в Жизни

Море; вновь утратил

Тебя в том же Море Жизни!

Не увижу тебя больше;

Разве только за могилой,

Где свободный от скитаний

Дух себя преобразит твой?

Ах! Тогда, прежде чем смог бы

Я лизнуть милую морду

Моей Муммы, что сладка так,

Словно сотами покрыта!

Мог бы я ещё разочек

Запах ощутить присущий

Драгоценной чёрной Мумме

Ароматный как у розы!

Только ах! Томится Мумма

В узах у того отродья,

Что людей имена носят,

И себя мнят господами

Они Божьего Творенья.

Смерть! Геенна! Эти люди,

Все эрзац-аристократы,

Зрящи на животно царство

Нагло, свысока, с презреньем,

Наших жён крадут и деток?

Связывают, бьют и даже

Убивают для продажи

Наших шкур и наших трупов!

Они верят в своё право

Совершать такие зверства

Против медведей особо,

И "Правами Человека"

Это всё у них зовётся!

Право! Право человека!

Кто снабдил вас им? Природа?

Никогда! Она не может

Действовать против себя же.

Право Человека! Кто вам

Привилегью эту выдал?

Уж поистине, не Разум, -

Не настолько он безумен!

Люди, этим ли вы лучше

Нас, других, что вашу пищу

Жарите иль кипятите?

Мы едим сырое, только

Результат, ведь, тот же самый -

Благородства нет в травленьи;

Благороден тот, кто честно

Чувствует и поступает.

Люди, этим ли вы лучше,

Что свои искусства, знанья

Вы с успехом применяйте?

Мы другие, но ума нам

Своего вполне хватает.

Или нет собак учёных?

Или лошадей, что в счёте

Превосходят и торговцев?

Также зайцев, что отлично

В барабан стучать умеют?

Из бобров иные разве

В гидростатике не асы?

Разве не придумал аист

Применение клистира?

Иль ослы не пишут критик?

Обезьяны не играют

Нам комедий? Из трагедий

что трагичнее крушенья

Батавии галеона?

Соловьи ль не поют песен?

Фрайлиграт ли не сказитель?

Кто споёт льву в уши лучше,

Чем землячка верблюдица?

Я, медведь, искусство танца

Столь же, сколь писанье Раумер,

Далеко пронёс. - Что, лучше ль

Пишет он, чем я танцую?

Люди, этим ли вы лучше

Нас, иных, что вертикально

Свою голову несёте?

Это так, но в голове той

Низкие змеятся мысли.

Люди, может тем вы лучше

Нас, иных, что ваша кожа

Гладка и блестяща? Только

Со змеёй должны делить вы

Преимущество такое.

Род людской! - Двуноги змеи!

Мне понятно, отчего вы

Носите штаны! Вам прятать

Под чужою шерстью нужно

Наготу змеину вашу.

Дети! Всех остерегайтесь

Безволосых недоделок!

Дочери! Не доверяйте

Чудищам, штаны носящим!"

Не хочу излагать дальше,

Как медведь в своём нахальстве

Будто в головокруженьи

Рассуждает о нас, людях.

Ибо, наконец, и сам я -

Тоже человек, и вовсе

Повторять здесь не желаю

Те обидные софизмы.

Да, я человек: я лучше

Всех других млеком-кормящих;

Прирождённых интересов

Впредь не стану отрекаться.

И в бою с зверьми иными

Буду преданно сражаться

За людей, за их святое

Человеческое право.

ГЛАВА 6

Всё же, выгодней, быть может,

Для людей, что образуют

Высший скот, узнать получше,

Что внизу о них толкуют.

Да, в низах тех самых мрачных

Общества, в мучений сферах,

В слоях скромных зверей царства

Нищета сидит на яйцах,

Гордость выводя и злобу.

Что в истории Природы,

Также и в обычном праве

Тыщи лет уж существует,

Отвергают дерзким рылом.

Ваше скверное ученье,

На Земле что угрожает

Гуманности и культуре,

Старики внушают юным.

"Дети!" - ворочаясь с боку на бок

На полу берлоги голом,

Рычит Атта Тролль потомству -

"Дети, будущее - наше!"

Если б думал медведь каждый,

Так, как и я, все звери так же,

Победили бы тиранов,

Мы соединённой силой.

Если бы объединились

Конь, Кабан, и Слона хобот

Обвивал змеёй по-братски

Рог бесстрашного быка;

Волк, медведи всякой масти,

Козёл, заяц, обезьяна,

Если бы трудились вместе,

Нашей бы была победа!

Единенье на повестке:

Время требует единства;

Одиночке грозит рабство,

Но, соединившись, вкупе

Насильников околпачим.

Слитно! Слитно победим мы!

Монополий опрокинем

Отвратительный режим!

Учредим на его месте

Правое животных царство.

Основным Законом станет

Божьих тварей всех подобье,

Без различия в их вере,

Цвете, запахе и шкуре.

Равенство во всём! Осёл всяк

Высшу должность в государстве

Пусть займёт; а Лев, напротив,

Пусть с мешком бежит на мельню.

Что касается собаки,

Она - подлая дворняжка;

Тыщи лет, ведь, с нею люди

Как с собакой обращались;

В нашем вольном государстве

Даже ей вернём старинно

Неотъемлемое право,

Вновь её облагородим.

Даже и жиды должны, ведь,

Полным буржуазным правом

Наслаждаться, и в законе

Быть приравнены ко прочим

Молоком кормящим тварям.

Только танцевать на рынках

Пусть жидам не дозволяют,

Эту я вношу поправку

В видах моего искусства.

Ибо расе этой стиля,

Строгой пластики движений

Не дано: они испортят

Вкусы публики почтенной".

ГЛАВА 7

Мрачный в сумрачной берлоге

Скорчился в уютном круге

Атта Тролль, друг человеков,

И рычит, и скалит зубы:

"Вы, насмешливы канальи!

Всё смеётесь! Наконец, от

Вашего ярма, насмешек,

Нас великий День избавит!

Всего больше досаждает

Кисло-сладкая гримаска

В углах рта - невыносимы

Для меня людские смехи!

Стоит мне на белых лицах

Это дёрганье заметить,

В животе моём кишки все

Крутятся в негодованьи,

Ведь, показывают люди

Дерзость своих душ яснее,

Чем в словах,

В насмешке наглой.

Всё хохочут! Когда даже

Честные души глубины

Требуют быть посерьёзней,

В миг торжественный любви!

Всё смеются! В самом танце

Смехом они оскверняют

То искусство, что должно бы

Сохраняться в виде культа.

Был, ведь, танец во дни ветхи

Благочестным делом веры;

Вокруг алтаря священна

Хоровод жрецов вращался.

Танцевал перед Ковчегом

Ветхого Завета раньше

Царь Давид; богослуженьем,

Ног молитвою был танец.

Так же понимал я танец,

Танцевал когда на рынках

Перед публикой; платили

Мне большим аплодисментом!

Те овации, признаюсь,

Много раз мне грели сердце;

Ведь добиться преклоненья

От врага, порой, так сладко!

Сами и в энтузиазме

Всё хохочут. Неспособно

И само искусство танца

Их улучшить, остаются

Легкомысленны и впредь!"

ГЛАВА 8

Некий благонравный бюргер

Дурно от земли воняет,

В то же время княжьи слуги

Пахнут амброй и лавандой.

Девственные души часто

Пахнут лишь зелёным мылом,

А порочны умащают

Себя ценным маслом розы.

Потому не морщи носа,

Драгоценный мой читатель,

Коль берлога Атта Тролля

Не напомнит ароматов

Мавританских благовоний

В тот момент, когда со мною

На орбите тусклой вони

Наш герой своему сыну

Как из облака вещает:

"Сын! Мой сын, отросток младший

Моих чресел, нагни ухо

К тебя сделавшего морде

И внемли серьёзну слову!

Берегись людей мышленья -

Оно портит тело, душу;

Среди всех людей не сыщешь

Солидного человека.

Сами немцы, что из лучших,

Сами дети Туискьона,

Наши родичи издревле,

Эти выродились тоже.

Без богов живут, без веры,

Проповедуют безбожье,

Сын, мой сын, остерегайся

Бауэра и Фейрбаха!

Не становись атеистом,

Медведьмонстром без почтенья

Пред Творцом - да, Творец создал

Всю Вселенную однажды!

В вышине Луна и Солнце,

Также звёзды - и хвостаты,

И бесхвостые - они суть

Отблеск Его дивной мощи.

В глубине Земля и Море -

Отголоски Его славы;

И любое из творений

Здесь Его господство хвалит.

И малюсенькая вошка

В бороде у пилигрима

В странствии берёт участье,

Воспевает Хвалу вечну!

В высях, там, в пологе звёздном,

На престоле золочёном

Миром правя, величаво

Медведь Белый восседает.

Без пятна и снежнобела

Его шкура, украшает

Голову венец алмазный,

Озаряющий всё небо.

Гармония в его лике,

Мысли суть дела безмолвны,

Только скипетром кивнёт Он,

И звенят, поют все сферы.

У стоп Его сидят святы,

Благочестные медведи

С пальмой мученика в лапах,

Что внизу терпели тихо.

Иной раз один подпрыгнет,

Так же и другой, как будто

Пробуждёны Святым Духом,

И гляди! - уже танцуют

Торжественный Высший танец.

Высший танец, в коем Милость

Делает талант ненужным,

И из кожи от блаженства

Ищет выпрыгнуть душа!

Стану ль аз, Тролль недостойный,

Причастником сего Спаса?

Из земной юдоли скорби

Перейду ли в Царство неги?

Буду ль сам небесно-пьяный

Наверху, в пологе звёздном,

С пальмой, славою Господней,

Танцевать перед Престолом?

ГЛАВА 9

Как язык пурпурно-алый,

Что из мрачной своей пасти

Князь Фрейльгратов Мавританский

Чёрный высунул глумливо;

Так же высунулся Месяц

Из сумрака туч небесных.

И бессонных водопадов

Вечных рёв в ночи угрюмый.

Стоит Атта одинокий

На верху скалы любимой

Одиноко воет вниз он

В пропасть, в шум ночного ветра:

"Да, Медведь я, вот такой я,

Вами прозванный "Мохнатым",

И "Рычалой", Изегримом,

Петцем, и ещё Бог знает,

Как меня вы там зовёте.

Да, Медведь я; я таков,

Неотёсанный зверюга;

Неуклюжий я Верблюд*

Ваших смехов и улыбок!

Я мишень для ваших шуток,

Я чудовище, которым

На ночь вы детей пугаете,

Неслухов, чад человечьих.

Я сырьё для смехотворства

Ваших медсестринских сказок,

Громко вниз кричу об этом

В мир презренный человечий.

Слышьте, слышьте, я - Медведь,**

Не стыжусь происхожденья,

Им горжусь! - Ибо я отпрыск

Моисея Мендельсона!".

* Неуклюжий Верблюд (das plumpe Trampeltier) отсылает нас к известной басне Эзопа "Обезьяна и Верблюд", в которой рассказывается, как однажды "Была у неразумных животных сходка, и обезьяна пустилась перед ними плясать. Пляска всем понравилась, и обезьяну хвалили. Верблюду стало завидно, и он тоже захотел отличиться, и сам пустился в пляс. Но был он такой неуклюжий, что животные рассердились, побили его палками и выгнали прочь".

** В целом эта настойчивая самоидентификация Атты Тролля отсылает нас к самоидентификации Гюстава Флобера. Любопытно, что ко времени публикации поэмы "Атта Тролль" Гюставу исполнился 21 год. И как раз к этому периоду относятся его заявления, почти буквально повторяющие слова Атты Тролля. Гюстав пишет: "Я медведь, и хочу остаться медведем в своей берлоге, в своём логове, в своей шкуре, в старой медвежьей шкуре - спокойный и далёкий от буржуа обоего пола".

В связи с чем возникает законный вопрос: "Не находился ли Флобер под впечатлением поэмы Гейне об Атта Тролле?". Если "да", то в лице Гюстава Флобера имеем дело с выдающимся агентом европейского культурного трансфера эпохи Модерна.

Во всяком случае в письме к матери из Константинополя в 1850 году Гюстав пишет: "... Я решил жить так, как жил, - один, с толпой великих людей, которые заменяют мне круг общения, с моей медвежьей шкурой - ведь я и сам медведь".

На "Атту Тролля" Гейне явно намекает и Джулиан Барнс, биограф Флобера. Он пишет: "Македонская пословица гласит: "Если поймаешь медведя - он для тебя спляшет". Гюстав не плясал. Он никого не допускал в свою берлогу...".

"Медведем" Флобер стал в 1841-м, - год публикации поэмы Гейне. Берлога у него появляется в 1843-м. Вначале он просто медведь, без уточнения; в 1852 он уже "упрямый медведь"; в 1853 он - медведь, всё глубже погружающийся в "медвежатство" из-за идиотизма своего века; в 1854 он "облезлый медведь"; и в 1869-м даже - "чучело медведя". И так до последнего года жизни (1880), когда он ещё "издаёт рёв медведя в своём лежбище".

ГЛАВА 10

Формы две, угрюмы, дики,

На всех четырёх скользящи,

Ломят путь себе сквозь тёмный

Ельник и средину ночи.

Атта Тролль, отец, с сыночком

Юнкером, что карнаухий,

Там, где лес освещён тускло

Камнем крови, стоят тихо.

"Камень сей - бормочет Атта -

Есть Алтарь; на нём Друиды

В тёмны веки суеверий

Людей в жертву приносили.

Ужасающая мерзость!

Лишь подумаю об этом,

На хребте власы дыбятся, -

В честь богов кровь проливали!

Нынче стали просвещённы

Эти люди, и друг друга

Уж конечно же не режут

Ради интересов Неба, -

Нет, теперь уж ни безумье,

Ни мороки благочестья,

Ни энтузиазм, но только

Эгоизм, своекорыстье,

Их ведут к смертоубийству.

Ради благ земных все люди

Об заклад друг с другом бьются,

Это - вечное сраженье;

Всяк в свою берлогу тащит!

Да, всеобщее наследье

Служит каждому добычей,

И о собственности праве

Говорит он, о владеньи!

Собственность! Права владенья!

Воровство! Враньё! Смешенье

Хитрости и безрассудства - всё,

Создать что могут люди.

Собственников не творила

Бескарманная Природа,

Потому все в мир выходим

Без карманов мы на коже.

Из нас всех ни у кого нет

По природе, от рожденья,

Таких вот мешков на мехе,

Чтоб украденное прятать.

Человек лишь гладкокожий,

Что себя одел искусно

Чужой шерстью, тот умело

К ней приделал и карманы.

Ах, карман! Ненатурален

Так же он, как и владенье,

Или собственности право.

Карманники суть людишки!

Пылко их я ненавижу!

Сын, Тебе я завещаю

Эту Ненависть. Ты должен

Здесь, на алтаре сём, клясться

В вечной ненависти к людям!

Вплоть до дней твоих конца будь,

Угнетателей паршивых

Беспощадным и смертельным

Ты врагом: клянись, сын, в этом!

И юнец поклялся так же,

Как и раньше Ганнибал в сём.

Месяц высветил отвратну

Желтоватость камня крови,

И обоих мизантропов. -

Позже доложить хотим мы,

Как остался медвежонок

Верным клятвенной присяге;

Наша лира посвящает

Ему следующий Эпос.

Ну, а что до Атты Тролля -

Его также оставляем,

Чтобы позже тем вернее

Встретить его меткой пулей.

Твоё следственное дело,

Государственный изменник

Величества Человечья!

Щас закрыто; ну, а завтра

По нему тебя разыщут.

ГЛАВА 11

Словно сонны баядерки

Стоят горы, дрожа зябко

В белых облачных рубашках,

Что колышет ветер утра.

Скоро к танцу поощрит их

Солнцебог, проворно стащит

С них последню оболочку,

Облучит красу нагую!

Ранним утром мы с Ласкаро

На медвежию охоту

Выехали. И к полудню

Прибыли на Мост Испанский.

Так зовётся мост, ведущий

Из Франции на Испанью,

Землю западных барбаров,

Тех, которые отстали

Лет на тысячу, пожалуй.

Сзади они лет на тыщу

В новом мироустроеньи, -

Мы же, варвары восточны,

Отстаём лишь на столетье.

Колеблясь, почти подавлен,

Франции святую землю,

Эту родину Свободы

И тех женщин, что мне любы,

Кинул я, ступив на мост тот.

На мосту, посередине,

Сидел горестный испанец.

Сквозь лохмотья слышно горе,

И глаза вещали: "Горе!".

Струны старой мандолины

Щипал тощими кистями;

Пронзительный атональный

Звук расщелины глумливо

Несчастному возвращали.

Временами наклонялся

Он над пропастью, смеялся,

И затем, бренча сильнее,

Напевал слова такие:

Посредине в моём сердце

Золотой поставлен столик,

Вокруг столика златого

Стульчика златых четыре.

На златых стульчиках этих

Дамочки сидят; в шиньонах

У них стрелки золотые,

И они играют в карты.

Всех обыгрывает Клара.

Выиграет и смеётся

Так кокетливо, ах, Клара!

В моём сердце всегда будешь

Ты выигрывать, плутовка,

Ибо козыри - твои все". -

Бредя дальше, говорил я

Самому себе: "Ведь странно,

Что Безумье распевает,

Сидя на мосту, ведущем

Из Франции на Испанью,

Этот классный бурш - он символ

Между странами обмена?

Или своего народа

Лист заглавный сумасшедший?".

Только к вечеру достигли

Мы презреннейшей Посады,

Там, где Олия Подрида

Парила на грязном блюде.

Ел я там и "нут гарбанцо",

Крупный жёсткий, словно пули,

Непереваримый немцем,

На варениках возросшим.

Под стать кухне было ложе

В насекомых всё, как в перце! -

Ах! Клопы, те наихудши

Суть враги всех человеков.

Хуже тыщи слонов гнева

Одного клопа враждебность,

Что малюсеньким вползает

В твоё логово средь ночи.

Должен ты сносить спокойно

Все его укусы, ибо

Будет хуже - ещё хуже,

Если ты его раздавишь,

И всю ночь его зловонье

Тогда будет тебя мучить.

Да, ужаснее на свете

Нет борьбы с тем паразитом,

Кому вонь оружьем служит. -

Такова дуэль с клопами!

ГЛАВА 12

Как мечтательны поэты,

Сами по себе - ручные,

А поют, сказуют: Божий

Наибольший Храм - Природа,

Храм, что пышностью своею

Возглашает Творцу славу;

Солнце, и Луна, и Звёзды

Там под куполом как лампы.

Наконец, вы, добры люди!

Всё ж признайте, в этом храме

Лестницы есть неудобны -

Лестницы бесчестьем дурны!

Эти сходы вниз и спуски,

И карабканье на гору,

На скалу прыжки, мне душу

Утомляют, как и ноги.

Со мной рядом шёл Ласкаро,

Бледный, длинный, словно свечка!

Не смеялся он, не молвил,

Он, мёртвый отпрыск ведьмы.

Да, мертвец он натуральный,

Давно умерший, лишь чары

Матери его, Ураки,

Видно, держат его в жизни.

Лестницы клятые Храма!

Как себе не сломал шею,

Спотыкаясь о них в бездне,

До сих пор мне непонятно.

Как визжали водопады!

Так хлестал по елям ветер,

Что выли они! Внезапно

Также облака разверзлись -

Словом, гнусная погода!

В маленькой рыбачьей хатке

На озере Лак-де-Гобе

Нашли крышу и форелей,

В этот раз отменно вкусных.

К спинке стула, что с обивкой,

Старый и больной паромщик

Прислонился. Две девицы,

Словно Ангелы прекрасны,

Холили своего дядю.

Толсты Ангелы, фламандки,

Будто с Рубенса полотен

Спрыгнули: здоровьем пышут;

Кудри златы, глаза ясны.

Ямочки в щеках румяных,

В них хихикает коварство;

Крепкие, пышные члены

Разом страх и похоть будят.

Мило тёплые созданья

Спорили между собою:

Каково питьё по вкусу

Дяде ихнему придётся?

Одна ему подавала

Настой липового цвета,

А другая выступала

С чашей бузины настоя.

"Пить из этих чаш не стану!" -

Вскричал старец недовольно -

"Подайте вина, гостей чтоб

Потчевать питьём получше!".

Было ль то вином, что пил я

На озере Лак-де-Гобе,

Мне не ведомо, но только

В Брауншвейге - это точно -

Оно крепким бы считалось.

Сшит из чёрной козьей шкуры

Был бурдюк; вонял отменно.

Но старик питью был радый,

Был здоровый и весёлый.

Нам поведал о бандитах,

Ворах и контрабандистах,

В горных лесах Пиренеев

Обитающих свободно.

Также древних он историй

Знал немало. Среди прочих -

И о битве великанов

С медведями во дни давни.

Да, гиганты с медведями

Дрались раньше за господство

Вот над этими горами

И долинами здесь прежде,

Чем сюда вселились люди.

По прибытьи человека,

Прочь бежали великаны,

Как скаженны; ибо мало

Мозгу в головах огромных.

Дурачьё - так утверждают, -

Когда к морю подбежали

И увидели, как небо

В синих водах отражалось,

Уверились, будто море -

Это Небо. С верой в Бога

Бросились в него все разом

Вместе там и утонули.

Что касается медведей,

Так их истребляли люди,

Что число их с каждым годом

Постепенно уменьшалось.

Так один другому место

На Земле уготовляет

За закатом человеков

Царство карликов настанет.

Умных маленьких людишек

В недрах гор что обитают,

Оживлённо суетятся

И прилежно собирают.

Как они таят в отверстьях

Умны маленьки головки

Видел сам я в лунном свете

И грядущего страшился!

От финансовой, от мощи

Этих хитрых карапузов

Ах, боюсь я, наши внуки,

Как тупые великаны,

Побегут в водное небо!

ГЛАВА 13

Скальный котелок покоит

Воды озера глубоки.

Бледные меланхолично

Светят звёзды. Ночь и тишь.

Ночь и тишь. Удары вёсел.

Словно водной ряби тайна

Челн плывёт. И две девицы

Роль паромщика приемлют.

Радостно гребут и живо.

В темноте иной раз светят

Пухлые нагие руки,

Звёздным блеском, и большие

Синие глаза племянниц.

Сбоку от меня - Ласкаро,

Как обычно нем и бледен,

Мысль одна меня пронзает:

Правда ль, что лишь он покойник?!

Может быть, и сам я мёртв,

И плыву теперь вниз к устью

В ледяное теней царство

С призрачными спутниками?

Это озеро не Стикса ль

Поток мрачный? Прозерпина,

За отсутствием Харона,

Ко мне горничных прислала?

Нет, пока что я не умер,

Не потух - ещё живое,

Полыхая и ликуя,

В душе светит жизни пламя.

Эти девки, что потешно

Машут вёслами, водою

Что с них капает, иной раз

Брызжут на меня шутливо -

Свежие, пышные шлюхи,

Верь, - не призрачные Ада

Камер-кошки, и не служат

Горнишными Прозерпине!

Целиком я убедился

В их посюсторонней сути,

Собственная жизнью полность

В том меня подстраховала,

Я губами запечатал

Ямочки румяных щёчек

И логичный сделал вывод:

Раз целую, значит жив я!

Берега достигнув, снова

Целовал я девиц добрых;

Только этою монетой

Можно с ними расплатиться.

ГЛАВА 14

Из солнечной позолоты

Фиолетово хохочут

Гор вершины, и ко склону

Приклеилась деревушка,

Как гнездо отважной птицы.

Когда я туда взобрался

То нашёл, что улетели

Старшие, в гнезде остался

Младших выводок,

Который пока ещё не летает.

Миловидные мальчишки

И малюсеньки девчонки,

Почти полностью укрыты

Белыми и багряными

Шерстяными колпаками,

Там, на рыночной площадке

Свадебный играли поезд.

Их игре мешать не стал я

И увидел, как влюблённый

Принц мышей встал на колени

Патетически пред дочкой

Кошек всех императрицы.

Женится он на красивой,

Бедный принц! Она кусает

Его злобно, пожирает;

Мышь мертва, спектакль кончен.

Целый день почти провёл я

Возле деток, мы болтали

По-приятельски. Хотели

Знать они, кто есмь, и чем я

Занимаюсь; каким делом?

Милые друзья - сказал я -

Та земля, где я родился,

Прозывается Германья;

В ней полным-полно медведей,

Я - охотник на медведей.

Там, бывало, я тянул

Шкуру на медвежьи уши.

Но и сам иной раз был

Сильно лапами потрёпан.

Только драться ежедневно

С плохо вылизанным дурнем

В милой родине, однако,

Наконец мне надоело.

Для того сюда я прибыл,

Чтоб найти охоту лучше,

Испытать хочу я силу

На известном Атта Тролле.

Он противник благородный

Мой достойный. Ах! В Германьи

Я прошёл чрез многи битвы,

Где стыжусь своей победы. -

При прощаньи танцевали

Вкруг меня малыши эти

Ронду-танец, припевая:

"Жироффлино, Жироффлетте!"

Напоследок предо мною

Лихо, тонко, грациозно

Вышла самая меньшая

И присела в реверансе

Раз, и два, и три, четыре,

И запела голосочком:

"Если встретится король мне

Сделаю два реверанса,

Ну, а если королева,

Сделаю аж целых три!

Даже если чёрт с рогами

Встретится мне на дороге,

В реверансе согнусь дважды

Или трижды, четырижды -

Жироффлино, Жироффлетте!"

"Жироффлино, Жироффлетте!" -

Вторил хор, и в хороводе

Закружился, припевая,

Вокруг ног моих с поклоном

И пока я в дол спускался,

Слышалось, стихая мило,

Словно птичье щебетанье,

Вслед за мною беспрестанно:

"Жироффлино, Жироффлетте!"

ГЛАВА 15

Великанские утёсы,

Искажённы, безобразны,

На меня глядят, как древни

Чудища окаменелы.

Странно! Но парят над ними

Двойниками тучи серы;

Идиотские портреты

Каждой каменной фигуры.

Дальнего ручья журчанье,

Ветра вой посреди сосен!

Вечный шум неумолимый,

Как отчаянье фатальный.

Одиночество жутчайше!

На трухлявых гнилых елях

Сидят стаи чёрных галок,

Стыло трепеща крылами.

Со мной рядом шёл Ласкаро,

Бледный, молча, да и сам я

Мог вполне глядеть безумцем,

Кого смерть сопровождает.

Край пустынный безобразный,

Не лежит ль на нём проклятье?

Верю, кровь увидеть можно

На корнях вон того древа,

Что уж полностью увечно.

Затеняет оно хатку,

Что, стыдясь, наполовину

Вросла в землю; и как будто,

Моля робко, на вас смотрит

Соломенной бедной кровлей.

Обитателем той хатки

Был кагот, племени отпрыск,

Кое в темноте глубоко

Влачит жалкое быванье.

В сердцах басков и поныне

Шевелится отвращенье

К тем каготам. Мрачного наследства

Доля мрачных суеверий.

В сторону Баньер в соборе

Ухо узенькой калитки

Вслушивается решёткой;

Дьяк сказал мне - для каготов

Ухо то служило дверью.

Раньше строго был заказан

Им любой другой вход в церковь,

И они в обитель Бога

Лишь украдкой пробирались.

Там на низкой табуретке

Сиротой молился кагот,

Отделён как зачумлённый

От всей остальной общины, -

Освящённые столетьем

Радостно мерцали свечи,

Свет отпугивал их злые

Призраки Средневековья! -

Остался вовне Ласкаро,

Между тем как я в кагота

Вошёл низенькую хатку.

Протянул моему брату

Дружелюбно свою руку.

Целовал также ребёнка,

Что за грудь жены цепляясь,

Сосал жадно, на больного

Паука чем-то похожий.

ГЛАВА 16

Когда издали ты видишь

Эти горные вершины,

Они так лучатся, будто

Златом, пурпуром покрыты,

Княжески горды в том блеске,

Что светило им дарует.

Но вблизи них усыхает

Эта роскошь, как у прочих

Возвышений земных;

Зренья то обман -

Эффекты света.

Златом, пурпуром что мнил ты,

Ах, всего лишь снег тщеславный,

Глупый, жалкий снег никчёмный

В одиночестве скучает.

Наверху, вблизи ты слышишь,

Как хрустит тот снег, бедняга,

Равнодушным хладным ветрам

Жалуясь на белы беды.

"О, как медленно - вздыхал он -

Здесь, в пустыне, ползёт время!

Часы эти бесконечны:

Замороженная Вечность!

О, я снег несчастный! Если б

Вместо этих гор высоких

Всё тки мне упасть в долину,

В дол, цветы где расцветают.

Я, растаявши, тогда бы

Стал ручьём, и деревенска

Красна девица своё бы

Личико волной моею,

Улыбаясь, умывала.

Да, я, может быть, доплыл бы

Аж до моря, где в финале

Перлами украсить смог бы

Королевскую корону".

Выслушав все эти речи,

Я сказал: "Любимый снег мой!

Сомневаюсь, что в долине

Ждёт тебя судьба блестяща.

Утешайся. Лишь немногим

Суждено стать жемчугами

Там, внизу; а ты, скорее,

Падёшь в лужу, грязью станешь!".

Пока я в таком вот духе

Разговоры вёл со снегом,

Грянул выстрел, из воздухов

Бурый вниз низвергся коршун.

Шутка то была Ласкаро:

Лишь охотничья забава.

Но лицо его при этом

Оставалось непреклонным,

Жёстким и серьёзным. Только

Ствол ружья ещё курился.

Он перо из жопы птичьей

Молча вырвал; в свою шляпу

Войлочную островерху

Его сунул и потопал

Он своей дорогой дальше.

Жутковато было видеть

Его тень с пером на белом

Снежнике вершины, длинну,

Чёрну, прочь идущу.

ГЛАВА 17

Есть одна долина, схожа

С переулком, называют

Этот лог ущельем духов;

С двух сторон отвесны скалы

Высоко так вверх уходят,

Что аж голова кружится.

Там, на жутко крутом склоне

В дол глядит, как стражи башня,

Дерзка хижина Ураки;

Внутрь вхожу вслед за Ласкаро,

С матерью совет он держит,

На языке жестов тайном,

Как могли бы Атту Тролля

Заманить мы и прикончить.

Хорошо мы ощутили след его.

Сбежать не сможет он от нас.

Дни твоей жизни

Сочтены уж, Атта Тролле!

В самом деле ли Урака

Старая отменна ведьма,

Как то люди в Пиренеях

Утверждают, я не стану

Предрешать. Но, сколько знаю,

Подозрительная внешность

У неё. И красны очи

Подозрительно слезятся.

Её взгляд косой и злобный,

Это значит - только взглянет,

И у бедной коровёнки

Молоко всё тут же сохнет

В вымени, - как не бывало!

Заверяют люди очень,

Что лаская сухой ручкой,

Свиней жирных умерщвляет

И даже волов крепчайших.

За подобны преступленья

Иногда ей предъявляли

У судьи, у мирового

Иск. Но тот был вольтерьянец,

Модерновый обыватель

Без хандры, но и без веры.

Иски те почти глумливо,

Им скептично отклонялись.

Офицьяльно, ведь, Урака

Занималась честным делом;

Сбором горных трав, набивкой

Чучел птиц. Такой натурой

Хата полнилась. А также -

Белены ужасной вонью,

Запахом цветов кукушки,

Бузины и белладонны.

И стервятников собранье,

Расставленных превосходно,

С распростёртыми крылами

Чудовищными клювами.

Не бесящих ли растений

Дурманящи ароматы

В голову мою поднялись?

Чудными мне показались

Этих хищных птиц обличья.

Может, волшебства искусством

Околдованные люди

В чучелах тех птиц несчастных

Выставленных находились?

Пристально они глядели

Страждуще и с нетерпеньем

На меня; и так казалось,

Что иной раз на колдунью,

Тоже с робостью косились.

А она, Урака, возле

Сына своего, Ласкаро,

Скорчилась перед камином.

Свинец варят и льют пули.

Льют те судьбоносны пули,

Атта Тролля умертвят что.

Как же дёргается пламя

Быстро на лице колдуньи!

Движет тонкими губами

Неумолчно, но беззвучно.

Не друидов ли молитвы

Так бормочет, чтоб удачей

Литьё пуль сопровождалось?

Иной раз она хихикнет

И кивнёт своему сыну.

Только тот свою работу

Продолжает молчаливо

И серьёзно, словно смерть. -

Зноем угнетён до дрожи

Я за воздухом свободным

Подошёл к забору, глянул

Вниз, в широкую долину.

Что за час я тот увидел,

Между "Полночью" и "Часом", -

Расскажу правдиво, складно

Вам в последующих главах.

ГЛАВА 18

Время было полнолунья

В ночь святого Иоанна

Когда призраки охоты

Бродят по ущелью духов.

Мог отлично от забора

Ведьмина гнезда Ураки

Наблюдать призраков войско,

Тянущееся проулком.

Занял я прекрасно место,

Чтобы видеть весь спектакль;

Наслаждался полным видом

Радости давно усопших,

Ныне из могил поднятых.

Щёлканье кнута и ржанье!

Лай собак, Ату! и Ау-у!

Гуд рогов охоты, смехи!

Так ликующе звучали!

Впереди бежала рысью

Авантюрная дичь крупна:

Свиньи и олени стаей;

Им вослед толпа спешила.

Егеря из краёв разных,

И времён совсем различных;

Например, обок с Нимвродом

Ассирийским царём древним

Верхом ехал Карл Десятый.

На конях на белых мчались

Вдаль они со свистом. Следом

По пятам неслись со сворой

Копейщики; с факелами

Ехали пажи. И некто

В этом поезде известном

Показался мне знакомым

Хорошо - златым доспехом

Блестел рыцарь, не король ли

То Артур был в самом деле?

И сеньор Ожье, датчанин,

Не носил ли он кольчугу,

Ослепительно зелёну,

Так что выглядел похожим

На лягушку грозовую?

Некоторых из Героев

Мысли в поезде я видел.

Также нашего Вольфганга

Я узнал по безмятежну

Блеску глаз, - ибо в могиле,

За проклятьем Геньстенгберга,

Он покоиться не может,

И с паганским сбродом вместе

Жадную на жизнь охоту

Продолжает окаянный.

По пленительной улыбке

Вильяма узнал я также,

Кого пуритане равно

Прокляли; и этот грешник

Следовать за диким войском

Должен в ночь на коне чёрном

Масти вороной. С ним рядом

Некий муж на осле едет -

И, О Боже! Свято небо!

По заспанной кислой мине,

И по белому ночному

Колпаку благочестиву

Я узнал с душевным страхом

Нашего старого друга

И поэта, Франца Хорна.

Оттого что он, бывало,

Комментировал Шекспира,

Безбожного мирянина,

Должен он теперь, несчастный,

После смерти скакать вместе

С ним в охоты суматохе!

Ах, тишайший Франц, который

И идти едва посмел бы,

Он, кто в жизни подвизался

В болтовне за чашкой чая

Иль в молитве, верхом едет!

Неужели стары девы,

Что покой его лелеют,

В ужас не придут, услышав,

Что их Франц - дикий охотник!

Иной раз в галоп входили

И тогда великий Вильям

Поглядывал на беднягу

Комментатора с насмешкой,

Что погонщиком осляти

Следовал за ним вдогонку,

В обмороке ухватился

Крепко за седельну ручку

Ослика, и в смерти даже,

Как и в жизни, за своим он

Автором следует верно.

Также много дам я видел

В бешеном поезде духов,

Нимф, особенно прекрасных,

Стройных, с юными телами.

На конях верхом сидящих,

Напрочь голых, словно в мифах;

Власы долгие спадали

Локонами вниз, как будто

Золочёная накидка.

На главах венки, и дерзко

Откинувшись в бесшабашных

Позах, жезлами махали,

Сплошь покрытыми листвою.

Возле них каких-то видел

Застёгнутых рыцарь-фрейлин;

Что сидели в дамских сёдлах

С соколами на запястьях.

Пародийно вслед за ними

На добытых в живодёрне

Ободранных тощих клячах

Обоз ехал пёстрых женщин,

Наряженных комедийно.

Лица их прелестно милы,

Но и чуточку нахальны.

Они бешено орали

Во весь рот, наполнив песней

Нарумяненные щёки.

Как ликующе звучали!

Гуд охотничьего рога,

Смех! Ау-у! Ату-у! И ржанье!

Треск плетей и лай собачий!

ГЛАВА 19

Но как Красоты Трилистник

Возвышались посредине

Три образа - Не забуду

Эти женские портреты.

Легко средь них узнавалась

Статуей смотрелась гордо

С полумесяцем в причёске

Выезжавшая так важно

Превеликая Богиня.

Защищённая туника,

Грудь и бёдра вполовину

Прикрывала.

Свет луны, факелов пламя

Похотливо так играли

Вокруг белых её членов.

И лицо, мраморно бело,

Холодно так же, как мрамор.

Ужасала бледность, твёрдость

Черт высоко благородных.

А в очах иссиня-чёрных

Полыхал огонь ужасный,

Вместе с этим -- жутко сладкий;

Слепящий и жрущий души.

Пременилась как Диана!

Та, которая однажды

От избытка целомудрья

Во-оленив Актеона,

Предала его собакам!

Платится ль она за грех тот

В этом обществе галантном?

Как плюющий бедный лаик

Мчит по воздухам, ночная.

Поздно пусть, зато сильнее

Пробудилось сладострастье,

Настоящий пожар Ада

В очах её разгорелся.

О потерянном жалеет

Она времени, мужи где

Красивее были, ныне

Числом она замещает

Качество, бывшее ране.

Едет рядом с ней красотка,

Чьи черты не так уж строго

Вымерены, как у греков,

Но лучится племенною

Кельтов грацией она.

То была фея Абунда;

Смог легко её узнать я

По улыбок её мёду

И по искреннему смеху!

Лицом розова, здорова,

Будто писаная в Гренце;

Рот сердечком, приоткрытый,

И волшебно белы зубы.

В синее ночное платье,

Что искал приподнять ветер,

Трепетавшее одета -

Во снах даже наилучших

Плеч подобных я не видел!

Целовать чтоб их, за малым

Я забор не перепрыгнул!

Это кончилось бы плохо,

Ведь сломал бы себе шею.

Ах! Она бы лишь смеялась,

Если бы внизу аз в бездне

Кровь бы лил на её стопы -

Ах! Я знаю эти смехи!

И портрет девицы третьей,

Что так глубоко задвинул

Твоё сердце, не чертовка ль

То была, как и две первых?

Был то ангел или дьявол,

Я не знаю. Ведь у женщин

Никогда не знаешь точно,

Где заканчивается ангел,

И начало берёт дьявол.

На лицо жаром болезни

Легли чары стран Восхода,

Драгоценные одежды,

Будто у Шехерезады,

Также мне напоминали

Сказки "Тыща Одной Ночи".

Губы нежны, как гранаты,

Лилией изогнут носик,

Члены стройны и прохладны,

Как в оазисе у пальмы.

Высоко она опёрлась

На белого иноходца,

Коего за узду злату

За собой вели два мавра,

Рысью по бокам бежавших.

Настоящая Княгиня,

Иудейская царица,

Жена Ирода была то,

Которая вожделела

Получить главу пророка,

Крестителя Иоанна.

За вину пролитой крови

Она проклята; как Призрак

Ночи теперь будет

Мчаться с дикою охотой

Аж до самых Судных дней.

На руках несёт всё время

Блюдо со главой Йоханна,

Ту главу лобзает пылко;

Да, целует её страстно.

Ведь любила Иоханна, -

В Библии о том - ни слова,

Но жива в народе Сага

О любви Иродиады,

Пропитанной Его кровью -

Иначе необъяснима

Прихоть этой странной дамы -

Станет ль женщина мужчины

Вожделеть главу, коль скоро

Уж совсем его не любит?

Чуть была, быть может, злая

На любимого, лишила

Головы его; когда же

Вдруг увидела на блюде

Голову ей столь любезну,

Зарыдала, и рассудок

Потеряла, и скончалась

От любовного безумья.

(Любвибезумь! Плеоназмус!

Ведь любовь - уже безумье!)

По ночам, воскресши, тащит,

В руце голову кроваву

На охотничью забаву -

И в большом капризе женском

Иной раз главу швыряет

В воздух ту, смеясь по-детски,

Ловит вновь её проворно;

Будто бы игровой мячик.

А когда меня минуя,

Посмотрела и кивнула

Так кокетливо и томно,

Моё глубочайше сердце

Вздрогнуло навстречу взгляду.

Поднимаясь, опускаясь

Трижды, ехал мимо поезд,

И три раза мимоходом

Мне кивнул умильный призрак.

Когда поезд уже скрылся,

Отзвучала суматоха,

Продолжал в мозгу я слышать

Звуки ласковы привета.

Напролёт всю ночь катал я

Свои утомлённы члены

По подстилке - (бо перины

Не было в хатке Ураки) -

Размышлял я: что мог значить

Тот таинственный кивок мне?

Отчего Иродиада

На меня смотрела нежно?

ГЛАВА 20

Восход солнца. Златы стрелы

Выстрелены во мглу белу,

Что, как ранена, алеет,

Рассыпаясь в блеске, свете.

Вот, одержана победа,

Светлый день, как триумфатор,

Наступает на гор шеи

В исполненной лучей славе.

Птичьей лютни громкий щебет

Слышен из гнезда укрыта,

Поднимается трав запах,

Как концерт благоуханий. -

Этим первым ранним утром

Опустились мы в долину,

И, в то время как Ласкаро

Следовал медведя следу,

Я искал, как убить время

Думами. Однако думы

Меня скоро утомили,

Чуток даже опечалив.

Утомлённый и печальный

Я прилёг на мшистый берег,

Под тот самый большой ясень,

Где струился родничок.

Он своим чудесным плеском

Так прельстил мою усталость,

Что мои раздумья, мысли

Удивительно престали.

Овладело мной томленье

По мечте, безумью, смерти,

И по всадницам тем самым,

Что узрел я в войске духов.

Милые ночные лица,

Что заря пораспугала,

Скажи мне, куда сбежали?

Днём, скажи, где обитают?

Под развалинами храма

Старого в Романье, скажем,

От дневной Христовой власти

Где-то прячется Диана.

Только лишь во тьме полночной

Выходить она дерзает,

И загонною охотой

Как языческой игрою

Себя радует Диана.

И прекрасная Абунда

Назарянина боится,

Потому весь день проводит

В защищённом Авалоне.

Этот остров ухоронен

Далеко, в спокойном море

Романтики, достижимом

На конях крылатых сказки.

Никогда не бросит якорь

Там забота, не причалит

Пароход там с филистёром

Любопытным, и с табачной

Во рту трубкою - ни разу!

Никогда не проникает

Туда звон тупой и скушный

Колокольный, этот мрачный

И столь ненавистный Феям

Глупый бумм-бамм-звук...

Там, в веселье безмятежном,

В вечном юности цветеньи,

Обитает наша Дама,

Белокурая Абунда.

Она там, смеясь, гуляет

Средь подсолнухов высоких,

Вместе с ласковою свитой

Удалившихся от мира

Паладинов, для беседы.

Ну, а ты, Иродиада?

Где ты есть, скажи? - Ах, знаю!

Ты мертва, лежишь в могиле

Возле Иерусалима!

Стылым трупным сном днём белым

Спишь ты в мраморной гробнице!

Только в полночь тебя будят

Треск плетей, Ату-у! и Ау-у!

Ты с Дианой и Абундой

Следуешь за диким войском,

С безмятежными друзьями

По охоте, кому муки

И кресты суть ненавистны!

Сколь изысканна компанья!

Могу ль Я ночами с Вами

Гнаться лесом за добычей!?

Всегда сбоку тебя ехать

Буду, о Иродиада!

Больше всех Тебя люблю я!

Больше, чем эту богиню,

И чем северную фею,

Тебя, мёртвая еврейка,

Я люблю всего сильнее!

Да, люблю тебя! Заметил

Это по душевной дрожи.

Полюби и будь моею,

Красная Иродиада!

Полюби и будь моею!

Дурака главу кроваву

Неси дальше вместе с блюдом,

Едой смачной наслаждайся.

Буду тебе верный рыцарь,

Тебе нужный - Нет мне дела,

Что мертва ты и проклята -

У меня нет предрассудков -

Своего ль мне не хватает

Подходящего блаженства,

И принадлежу ль ещё я

Жизни, в этом, временами,

Сомневаюсь очень сильно.

Прими меня как твоёго

Рыцаря, пажа твоёго;

Буду все твои капризы

Исполнять,

И плащ носить твой.

Всяку ночь, с тобой бок-обок,

Поскачу я с диким войском,

Будем тешиться, смеяться

Над моими мы речами.

Сократишь ты время ночи -

Днём же всякое желанье

Гаснет, и тогда, рыдая,

Сяду на твою могилу.

Да, я днём сижу, рыдая,

Царского на камнях склепа,

На возлюбленной могиле,

У Йерусалима града.

ГЛАВА 21

Аргонавты без биремы,

Пешие на горных тропах,

Руна вместо золотого

Ищем лишь медвежью шкуру -

Ах! Мы только бедны черти,

Люди нового покроя,

Нас классически поэты

В песнях не увековечат!

Но мы всё-таки терпели

Тяжки беды! Какой ливень

Поливал нас на вершине,

Где - ни дуба, ни фиакра!

Бандаж грыжи неба лопнул!

Хляби облачны разверзлись!

Опрокинулись все кадки!

Верно, и Ясон в Колхиде

Не принимал такой ванны.

"Зонтик! Зонтик!

Князей тридцать

Я отдам за один зонтик!" -

Взывал аз, вода лилася.

Утомлённые смертельно,

Раздражённые донельзя,

Будто пудели облиты,

Мы вернулись поздней ночью

В высокую ведьмы хату.

Там, у очага горяща,

Толстого большого мопса

Расчёсывала Урака.

Отпустила его бегать,

Чтобы нами заниматься.

Приготовила мне ложе,

Сняла с меня эспадрильи,

Эту неудобну обувь,

Помогла разоблачиться:

Брюки, что к ногам прилипли,

Крепко, как болвана дружба,

Урака с меня стянула.

"Мне шлафрок бы! Князей тридцать

За сухой шлафрок!" - вскричал я,

А промокшая рубашка

На моём парила теле.

Мёрзлый, и стуча зубами,

Постоял у очага я,

Наконец, как оглушённый,

Повалился на подстилку.

Спать не мог. Глядел, моргая,

На колдунью, что сидела

Возле печи и торс сына,

Коего раздела также,

Положила на колени.

Сбоку их на задних лапах

Стоял толстый мопс; умело

Держал маленький горшочек

Он в своих передних лапах.

Из него брала Урака

Красный жир, которым сына

Смазывала грудь и рёбра,

И втирала торопливо.

Пока мазала, втирала,

Колыбельну напевала

Песенку она гнусаво;

И потрескивало странно

Между тем в очаге пламя.

Как труп, жёлтый, узловатый,

На коленях своей мамы

Лежал сын; и в смертной скуке

Бледные глаза таращил.

В самом деле он покойник?

Тот, которому ночами

Любовь Матери втирает

Жизнь,

с сильнейшим ведьмы зельем?

Чудный сон, как в лихорадке!

Члены где свинцово томны,

Будто связаны, а чувства

Омерзительно проснулись

И раздражены сверх меры!

Как же запах трав в хибарке

Меня мучил! И я скорбно

Думал, голову ломая,

Где я обонял такой же?

Но раздумье было тщетным.

Как пугал сквозняк в камине!

Он звучал как стоны бедных

Душ засохших - узнавал я

Голоса мне столь знакомы...

Главные же муки принял

Я от птиц выпотрошённых,

На доске что, в изголовьи

Ложа моего стояли.

Жутко медленно крылами

Шевелили, наклонялись

Клювами ко мне, как будто

Человечьими носами.

Ах! Где я носы такие

Уже видел?! В переулках

Гамбурга или Франкфурта?

Мукой полно полусонной

Брезжило воспоминанье!

Одолел меня сон всё же,

Наконец, и заступила

Место будящих фантазий

Здравая сплошная грёза.

И мне снилось, что хатёнка

В бальну залу превратилась,

Колоннами вознесённу,

Освещённую свечами.

Незримые музыканты

Там играли нечестивый

Дев христовых, иль монахинь,

Танец из "Роберта - Чёрта";

В одиночестве гулял там.

Наконец открылись двери

Широко, неспешным шагом

Торжественно вошли очень

Удивительные гости.

Привиденья и медведи!

По линейке, идя прямо,

Вёл там каждый из медведей

Призрака в белых пеленах.

Таким образом попарно

В вальсе через зал пустились

Танцевать. Но, вид курьёзный!

Разом и смешной, и страшный!

Косолапым, ведь, медведям

Искренне не сладко было

Топать в такт воздушным, белым,

Лёгким, словно вихрь, созданьям.

Влекомы неумолимо

Были бестии несчастны

Их пыхтенье заглушало

Гулкие басы оркестра.

В вальсе сталкивались пары,

От медведя получало

Привидение при этом

Несколько пинков по заду.

Иной раз в сутолке вальса

Срывал медведь похоронный

Грим с главы партнёра в танце;

Выступал наружу череп.

Наконец возликовали

Громко трубы и цимбалы,

И литавры загремели,

Разом все в галоп пустились.

Сон этот не завершился,

Медведь ибо неуклюжий

Наступил мне на мозоли,

Тут я вскрикнул и проснулся.

ГЛАВА 22

Феб, в солнечных дрожках, хлещет

Своих пламенных коней,

И уже наполовину

Завершил заезд небесный -

За то время, что проспал я,

И мне снились арабески!,

В коих призраки, медведи

Так причудливо свивались.

Полдень был, когда проснулся,

В одиночестве полнейшем.

И хозяйка, и Ласкаро,

Ушли рано на охоту.

Только мопс остался в хате.

Рядом с очагом стоял он

Пред котлом на задних лапах,

А в передних держал ложку.

Будто выучен отлично,

Когда суп сбежать стремится,

Перемешать его быстро

И с поверхности снять пену.

Я ли сам не околдован?

Иль пылает лихорадка

В голове моей? Ушам я

Едва верю - говорит он!

Говорит, да! - благодушен

Швабский его говор; грезя,

Будто потерявшись в мыслях,

Проговаривает облик:

"О, поэт аз бедный швабский!

На чужбине должен с грустью,

Как заклятый мопс томиться,

Котёл ведьмин охраняя!

Что за гнусно преступленье -

Ведовство! И как трагична

Моя участь: человечьи

Хранить чувства в псовой шкуре!

Если б я остался дома,

У приятелей по школе!

Не колдун из них никто же,

Никого не заклинают.

Если б дома я остался,

С Карлом Майером и сладкой

Желтизной полей отчизны,

С благочестным мясным супом!

Ныне мру от ностальгии -

Если б только мог увидеть

Дым из труб, когда готовят

Лапшу в Штуккерте любезном!"

Когда я это услышал,

Умиление глубоко

Меня тут же охватило;

Я вскочил, сел у камина,

С жалостью спросил: "О, знатный

Наш певец, как в этой хате

Ведьминой ты очутился?

И за что тебя жестоко

Так в собаку превратили?"

Тут он с радостью воскликнул:

"Значит ты не из французов?!

Немец ты, и понимаешь

Этот тихий монолог мой?!

Ах, земляк, какое горе,

Что посла советник Кёлле,

Когда с ним, сидя в трактире,

Спорили за кружкой пива,

Постоянно возвращался

К предложению, что только

Путешествуя, возможно

Получить образованье,

То, какое сам он вынес

Из поездок за границу!

Чтобы мне кору сырую

С ног содрать, подобно Кёлле,

И отшлифовать тончайше

Мне мои мирские нравы:

С родиной я распростился,

За своим образованьем

Прибыл я на Пиренеи,

В тесну хижину Ураки.

Ей рекомендательное

Нёс письмо своего друга;

И не мог подумать даже,

Что Юстинус Кернер в связи

Состоит с какой-то ведьмой.

Приняла меня любезно

Та Урака, и любезность

Всё росла, пока - о, ужас! -

Наконец не превратилась

В чувств фонтан.

Да, факел блуда

Замерцал в груди усохшей

У развратной попрошайки;

Соблазнить меня решила.

Я взмолился: Ах, простите

Мне, Мадам! Я не фривольный

Гётеанец, надлежу я

Поэтичной школе швабов.

Нравственность - вот наша Муза;

Панталоны толстой кожи

Носит, - Ах! Не посягайте

На мою вы добродетель!

У одних поэтов - Дух,

У других - воображенье,

А у третьих - страсть, но мы-то

Швабские поэты только

Добродетелью богаты.

Это всё, чем мы владеем!

Не лишайте меня нищей

Верующего одежды,

Наготу что прикрывает!

Так сказал я, иронично

Улыбнулася гадалка,

Взяла веточку омелы

Головы моей коснулась

Тотчас ощутил я холод

Неприятный, мои члены

Будто кожею гусиной

Вдруг покрылись, только кожа

Эта не была гусиной,

Но скорей - собачьей шкурой;

Превращён я был в злой час тот,

Как теперь вам видно, в мопса!"

Бедный плут! Из-за рыданий,

Не мог дальше говорить он,

И он плакал так обильно,

Что истёк почти слезами.

"Слушайте", ему с тоскою

Я сказал, "Вас не могу ли

Из собачьей вынуть шкуры,

И вернуть обратно людям

И поэзии искусству?"

Он, однако, безутешный

И сомненьем полный, лапы

Поднял вверх и, воздыхая

И стеная, всё ж промолвил:

"До последних дней останусь

Заключённым в коже мопса,

Если ни одна девица

Меня из великодушья

Не избавит от уродства.

Да, лишь чистая девица,

Не познавшая мужчины,

И исполнившая точно

Следующее условье,

Освободить меня сможет:

Эта чистая девица

Должна в ночь на Санкт Сильвестра

Стихи Пфицера Густава

Читать - но без засыпанья!

Бодрствовать всё время чтенья,

Не смыкать глаз непорочных -

Тогда меня расколдует,

Человечески вздохну я,

И престану быти мопсом!"

"Ах - я рёк, - в таком раскладе

Сам я не могу предпринять

Избавления; во-первых,

Я не "чистая девица",

Во-вторых, даж будь я ею,

Было б мне ещё труднее

Стихи Пфицера Густава

Прочитать без засыпанья".

ГЛАВА 23

От ведьминых привидений

Опустились мы в долину;

Наши стопы вновь ступили

На позитивизма почву.

Призраки! Ночные лики!

Тела света! Сновиденья! -

Прочь! Опять имеем дело

Мы разумно с Атта Троллем.

Там в пещере возле юных

Лежит старый и со храпом

Праведника спит; зевая,

Наконец-то он проснулся.

Сидит рядом Карнаухий

Молодец и главу чешет,

Как поэт, ищущий рифму;

В такт помахивая лапой.

Также по бокам папаши

Грезят на спине лежащи,

Лилии четвероноги

И невинно-чисты, дочки

Любимые Атты Тролля.

Что за нежные раздумья

Томятся в душе цветущей

Этой белой Медведевы,

Увлажняя ей взгляды?

Младшая совсем иначе

Смотрит тронутой глубоко.

В её сердце - зуд блаженный,

Чует силу Купидона.

Да, стрела младенца-бога

Ей проникла через шкуру;

Только на него взглянула,

Враз влюбилась в ... - О, Небо!

Полюбила человека!

Его звали герр Шнапфанский.

При великом отступленьи

Пробегал её он мимо

По горам однажды утром.

Злоключения героев

Трогают женское сердце,

А у нашего героя

На лице печать лежала,

Как всегда, заботы мрачной,

Безденежья, тоски бледной.

Вся казна его военна,

Двадцать два сребряных гроша,

Что привёз с собой в Испанью, -

Эспартероса добыча.

И часов не уберёг он!

Их оставил он в Памплоне

В ссудной кассе. А ведь были

Сделаны из натуральна

Серебра, и драгоценны

Как реликвия семейна.

Он бежал на ногах длинных,

Но и сам того не зная,

В беге выиграл он больше,

Нежель в лучшей битве - сердце!

Да, в него она влюбилась,

О, несчастна Медведева!

Во врага заклята, - если б

Знал отец про её тайну,

В ужасе бы заревел он.

Как и старый Одоардо,

Из гордости буржуазной

Эмилию заколовший,

Так и Атта Тролль убил бы

Любимую свою дочерь,

Своей собственною лапой,

Чем позволил бы нырнуть ей

В объятия того принца!

Только в данное мгновенье

Очень мягко он настроен,

И срывать не хочет розу,

До того, как грозы ветер

Лишит её лепесточков.

Мягкий Атта Тролль в пещере

Лежит возле своих дочек.

Смутная тоска по Аду

Поминанием о смерти

Ласково к нему крадётся!

"Дети! - он вздохнул, и влагой

Вдруг глаза его блеснули -

"Дети! Странствие земное

Моё кончено, расстаться

Мы должны. Сегодня в полдень

Знаменательный я видел

Сон. Душа моя вкусила

Сладкое предчувствье смерти.

Честно - я не суеверен,

Не медведь из зоопарка,

Но меж небом и землёю

Есть порой такие вещи,

Что мыслителям неясны.

О судьбе и мире мысля,

Я, зевнув, заснул; и снилось

Мне, будто лежу я

Под каким-то большим древом.

Из ветвей этого древа

Капал мёд вниз самый белый,

Прямо в пасть мою открыту,

Чуял сладкое блаженство.

Вверх взглянув, счастливый видел

На вершине того древа

Маленьких семь медвежаток,

По стволу вверх-вниз скользивших.

Нежны, маленьки созданья,

В шкурках розового цвета,

На плечах их - хлопья шёлка;

На два крылышка похожи.

Были крылышки из шёлка

У розовых медвежаток,

И по неземному тонко

Пели голосами флейты!

От их пенья охладела

Моя кожа, бо из кожи

Душа вышла, словно пламя;

Устремилась, лучась, в небо".

Так, с дрожащим мягким хрюком

Молвил Атта Тролль. Умолкнув,

Он затих тоскою полный -

Но внезапно его уши

Дёрнулись и навострились,

Над лежанкой он подпрыгнул,

Радостно дрожа, взревел он:

"Дети, слышите ли звуки?

Разве то не сладкий голос

Вашей мамы? О, узнал я

Ворчание моей Муммы!

Мумма! Моя черна Мумма!

С этими словами Атта

Как безумный прочь рванулся

Из пещеры, на погибель!

Бросился - Ах! - на погибель!

ГЛАВА 24

Там, в долине Ронсеваля,

На том месте, где когда-то

Карла Магнуса племянник

Богу отдал свою душу,

Там же пал и Атта Тролль,

Угодив, как тот, в засаду,

Кого рыцарский Иуда,

Ганелон из Майнца, предал.

Ах! Медведь наш благородный,

Чувство чьё к жене любимой

Стало западнёй: Урака

Им воспользовалась хитро.

Гудению чёрной Муммы

Обманчиво подражала,

Выманив тем Атту Тролля

Из берлоги безопасной, -

Как на крыльях страсти мчался

По долине он, порою

Замирал перед скалою,

Нежно нюхал, будто верил:

Мумма там ухоронилась -

Ах! Там прятался Ласкаро

Со своим ружьём; чей выстрел

Пронзил радостное сердце -

Поток крови красный хлынул.

Раз кивнул он головою

И со стоном рухнул наземь,

Сильно дёргаясь, и "Мумма"

Произнёс с последним вздохом.

Так герой пал благородный.

Так он умер. Но бессмертным

После смерти вновь восставшим

Будет он в поэта песне.

Он воскреснет в новой песне,

И со славой колоссальной

Он трохеем квадростопным

По земле, как на ходулях,

Широко заковыляет.

О`дин ему установит

Памятник в своей Вальгалле,

И на нём, в достойном саги

Лапидарном стиле надпись:

"Атта Тролль, тенденциозный;

Нравственный, религиозный;

Как супруг, всегда был в течке;

Через Времени соблазны

Стал лесным он санкюлотом;

Плохо танцевал, но разум

Нёс в груди своей мохнатой;

Также и вонял, бывало;

Не талант, зато характер!"

ГЛАВА 25

Тридцать и три старых бабы

На главах чьих яркоалы

Старобаскски капюшоны,

У околицы стояли.

Одна из них, как Дебора,

Била в бубен и плясала.

И хвалебную песнь пела

Ласкаро Медведебойцу.

Мужика четыре сильных

Триумфально, как трофея,

Несли мёртвого медведя;

Сидевшего в кресле прямо,

Как курортник на леченьи.

Позади, как бы родные

Усопшего, шли Ласкаро

И Урака; те направо

И налево кланялись

весьма смущённо.

Шествие когда достигло

Ратуши, то адъюнкт Мэра

Речь держал, на крыльце стоя,

И он говорил о многом -

Например, о процветаньи

Флота, и о прессе,

О свекле, также о гидре

Зависимости от партий.

Щедро изложив заслуги

Князя Людвига Филиппа,

Перешёл затем к медведям

И к деянию Ласкаро

"Ласкаро!" - воззвал оратор,

И утёрся он от пота

Кушаком своим трёхцветным -

"Ты, Ласкаро! Ты, Ласкаро!

Кто испанцев и французов

Избавил от Атты Тролля,

Ты - герой земель обеих,

Пиренейский Лафайет!"

Таковы похвалы слыша

От лица официальна

Позабавленный Ласкаро

От радости раскрасневшись,

В бороду лишь усмехнулся,

В прерывающихся звуках,

Что так странно торопились,

Благодарил, заикаясь,

За такую честь велику!

С изумленьем глядел всякий

На неслыханную пьесу,

И таинственно со страхом

Бормотали стары бабы:

Глянь, Ласкаро засмеялся!

Глянь, Ласкаро раскраснелся!

Даж заговорил Ласкаро!

Он, умерший сын колдуньи!" -

В тот же день был освежёван

Атта Тролль, и его шкура

С молотка ушла. За сотню

Скорняку она досталась.

Он подшил её прекрасно

И багрянцем разукрасил,

И перепродал кому-то,

Увеличив вдвое цену.

Покупательницей третьей

Оказалася Жульетта,

И в её парижской спальне

Та легла перед кроватью

Как ножное покрывало.

О, как часто босиком я

По ночам стоял на этой

Земной бурой оболочке

Моего героя Тролля!!

И тоской глубокой схвачен,

Думал Шиллера словами:

"Чтобы жить в балладе вечно,

Должно в жизни сей погибнуть!"

ГЛАВА 26

А что Мумма? Ах, ведь Мумма -

Женщина! Ей имя - хрупкость!

Словно фарфор, жёны хрупки.

Ведь когда судьбы рукою

Разлучилась со славнейшим,

Благороднейшим супругом,

Смерть не приняла от скорби,

И в уныние не впала -

Нет, напротив, продолжала

Весело свою жизнь дальше,

Как и раньше танцевала

Перед публикой, искала

Каждый день аплодисментов.

Наконец, нашла в Париже

Надёжное положенье

И пожизненну заботу

В ботаническом саду.

Когда прошлым воскресеньем

Мы пришли туда с Жульеттой,

И я объяснял природу

Ей животных и растений,

Кедра из Ливана, зебры,

Дромадера и фазанов

Золотых, также жирафа -

В разговоре незаметно

Подошли мы к парапету

Ямы, где живут медведи;

Встали там и - Святый Боже! -

Что внизу мы увидали?!

Тундровый медведь огромный

Из Сибири, снежнобелый,

В нежную игру любовну

Там играл он с медведицей.

То была, однако, Мумма!

Да, супруга Атты Тролля!

Я узнал её по блеску

Глаз её, влажных и нежных.

Точно! Чёрная Дочь Юга!

Мумма, что теперь связалась

С каким-то там белым русским,

С диким варваром полярным!

Ухмыляясь, спросил негр,

К нам пристроившийся сзади:

"Есть ли зрелище прекрасней,

Чем любовников двух видеть?"

Я в ответ: "Простите, с кем здесь

Честь имею говорить я?"

Но вскричал тот удивлённо:

"Вы меня не узнаёте?!

Князь Я мавританский, бывший

Фрейлиграта барабанщик.

Скверно шли дела в Германьи,

Было очень одиноко.

Зато здесь, где я устроен

Сторожем, где я растенья

Тропиков моей отчизны,

Также львов нашёл и тигров:

Здесь, как видно, мне уютней,

Чем на ярмарках немецких,

Где пришлось мне барабанить

Ежедневно, и где плохо

Меня всякий день кормили!

А недавно я женился

На кухарке из Эльзаса

Белокурой. Её руки

Для меня родными стали!

Её стопы мне на память

Приводят слонов прелестных.

Когда молвит по-французски,

То, как будто бы я слышу

Чёрный говор мой родимый.

Иной раз она бранится,

И я вспоминаю грохот

Барабана, что обвешан

Черепами был; и змей прочь

Отгонял, а также львов он.

Чувствительна очень к свету

Лунному ночами плачет

Словно крокодил, что морду

Выставляет из потока,

Чтоб прохладой насладиться.

И кусок она мне лучший

Отдаёт! Я процветаю!

С моим старым африканским

Аппетитом жру я снова,

Как, бывало, на Нигере!

Откормил уже животик

Круглый я. Из-под рубашки

Выглядает луной чёрной,

Которая из-за белых

Облаков порой выходит".

ГЛАВА 27

(Августу Фарнхагену фон Энзе)

"На каком вы Небе, Мастер

Людвиг, откопали

Этот вздор?" - Таким вопросом

Воззвал Кардинал фон Эсте.

Когда он прочёл поэму

О Неистовом Роланде,

Что нижайше Ариосто

Посвятил Преосвященству.

Да, мой старый друг Фарнхаген,

С твоих уст готовы, вижу,

Те же самые сорваться

Мне слова, и с той же самой

Иронической улыбкой.

Вот, смеёшься ты, читая!

Иногда можешь серьёзно

Лоб высокий свой наморщить,

И тебя воспоминанья

Накрывают: - "Не звучит ли

Стих, как молодости грёзы,

Что делил я, и с Шамиссо,

И с Фуке, да и с Брентано,

В лунносветлы сини ночи?

Разве то ни святы звуки

В лесу спрятанной часовни?

Не звучат ли между ними

Лукавые бубна звоны?

И бубенчиков знакомых

На дурацком колпаке?

Внутрь соловьина хора

Врывается рёв медвежий,

Злобный и тупой, он снова

Сменяется шепелявым

Лопотаньем лесных духов!

Тем безумьем, что рождает

Ум! Иль спятившая Мудрость!

Смертный выдох, что внезапно

Становится диким смехом!.."

Да, мой друг, все эти звуки

Сна времён, давно прошедших:

Только часто новы трели

В тоне основном порхают.

Невзирая на сверх-смелость,

Там и тут вы ощутите

И смятенность - ваша мягкость,

Так испытанная славно,

Почувствует стихи эти.

То последняя, наверно,

Песнь свободная лесная

Романтики! Во дни наши,

Среди шума битв, пожаров

Отзвучит она тщедушно.

Иные времена, иные птицы!

У другой птицы и другая песня!

Те гогочут, словно гуси,

Капитолий разваливши!

Те щебечут воробьями,

В коготках с грошовой свечкой;

А орлов из себя корчат

Зевса с громовой стрелою!

Те воркуют! Как горлицы

Сытые любовью алчут

Ненависти; вместо

Лёгкого возка Венеры

Тянуть ищут колесницу

Богини войны Беллоны!

Те жужжат дрожаньем мира!

Яростной весны народа

Майские жуки огромны,

Гневом схвачены Берсерков!

Иные времена, иные птицы!

Другие птицы, знать, другие песни!

Они, быть может, и понравились бы мне,

Когда бы аз имел другие уши!

FIN.

Оставить комментарий © Copyright Незванов Андрей Семенович (artosgen@rambler.ru) Размещен: 26/03/2020, изменен: 03/06/2020. 115k. Статистика. Поэма: Философия Иллюстрации/приложения: 3 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Максимально точная передача образов, словаря и политической идеологии Гейне в этом знаковом пророческом произведении, вышедшем в свет в преддверии революции 1848 года.

Незванов Андрей Семенович : другие произведения.

"Атта Тролль" Генриха Гейне