Аннотация: Именно "партия безоглядного преобразования" в составе иммунного политического антитела и взяла на вооружение европейские социальные революционные идеи. Но, если в Европе революционер являлся политическим представителем народа или какой-то значительной его части и настаивал на осуществлении прав народа, то в России революционер ни в коей мере не являлся представителем народа: он был лишь носителем заимствованного политического самосознания и настаивал на своём праве преобразовать Россию в соответствии с этим самосознанием
Русская Загадка
ПИСЬМА К ОППОНЕНТУ
Письмо I.
Приветствую тебя, А.Н!
Намедни получил твоё последнее по времени ругательное письмо ко мне и, поскольку полемика наша стала уже почти традицией, отвечаю, не рискуя первым эту традицию нарушить и прослыть через это революционером.
По запальчивым словам твоим я заключил, что ты до сих пор носишься с понятием "русский" и, в частности, с понятиями "русские люди" и "русский народ". Но был ли такой народ? И что означает слово "русский"?
Ведь если верить историческим свидетельствам, то, вплоть до самого начала ХХ-го столетия, можно было пройти всю Россию и не встретить ни одного русского. То есть не найти человека, который почитал бы себя за "русского".
Всяк человек, которого ты спросил бы, кто он таков есть, никогда не ответил бы тебе, что он "русский". А скорее всего, сказал бы, что он - христианин или православный, подданный Белого царя.
Можно было встретить псковичей, вятичей, угличан, ярославцев, тверичей, казаков, староверов, беспоповцев, молокан, духовных христиан и т.п., но только не русских. (Точно так же, затруднительно было найти казахов, таджиков или узбеков, но - находились только мусульмане.)
Понятие "русский" было чуждо народу. Оно принадлежало говорению почвеннического крыла российской интеллигенции, в народной же среде было неизвестно. Вот тебе весьма характерный пример: некрасовцы. Ты знаешь, что они бежали в Турцию, от преследований, как участники восстания Кондратия Булавина, ещё в XVIII веке. Там, в эмиграции, они сохранили в неприкосновенности уклад жизни XVII-XVIII столетий, и поэтому с гораздо большим основанием могут считаться русскими, чем мы с тобой. Но если бы ты спросил их, русские ли они, то получил бы ответ: нет, мы - "некрасовцы".
Не было в понятиях народа и русского царя, а был Белый Царь, Православный Государь. Православный, но не русский. Вот тебе различие в самосознании народа и политического класса. Понятие "русский" не было этническим или вероисповедным именем, - то было чисто политическое понятие, не привитое душе народной, которой были культурно чуждыми чиновничье государство и помещичье сословие.
Для пастуха все его овцы обнимаются общим понятием "мои". И, поскольку мы - не владетели овец, но как раз пасомые овцы, то мы не свои, а "ихние". В смысле: какого барина холопы? или какого поместья крестьяне? Слово "русский", исходно отвечает на вопрос: чьи вы? кому принадлежите? Мы русские, то есть принадлежим Руси. Кто же эта Русь?
Изначально, Русь - это иноземцы, шведы да норвежцы, объединённые в морские разбойничьи ватаги и ставшие для восточных славян агентами сначала Хазарской, а затем Византийской колонизации. Славяне, имевшие племенные самоназвания, чётко отличали себя от Руси. Это совершенно бесспорный факт, вопреки попыткам Сталинских академиков придумать не существовавшее славянское племя "росы", называвшееся якобы по имени реки Рось. Хотя нигде никаких упоминаний о таком племени нет. Слово "русь" - вообще не этноним. Когда русских спрашивали, кто они, в этническом смысле, они отвечали: "свеоны", сиречь шведы. Скандинавское общество эпохи норманнских походов было устроено так, что помимо бондов, соединявшихся в общины, и князей (конунгов), существовали разбойничьи ватаги, во главе с одним из младших сыновей какого-нибудь конунга. Эти ватаги промышляли морским разбоем и также нанимались охранять какую-нибудь общину бондов. У каждой из таких ватаг было самоназвание. Разбойничья ватага, которую наняли новгородцы, называлась "русь". В составе ее были преимущественно шведы. Так сложилось, что датчане воевали Францию и Англию, норвежцы ходили в дальние походы, а шведы направили алчные взоры на страну "Гардарик". Этим именем звалась полоса населенной земли вдоль пути из варяг в греки. На всем этом пути существовали укрепленные пункты, или "города", служившие торговыми факториями. Поэтому страна прозывалась "Гардарик".
В летописи чётко сказано, что с варягами-русью объединились никакие не "росы", а поляне - племя, вышедшее из Европы после разрушения Аварского каганата Карлом Великим. О себе они говорили как о "ведомых норцах", то есть жителях Норики, области на севере Италии.
Итак, это было племя пришлое, очень давно ушедшее из поднепровья вместе с аварами. Туземные славянские племена были им теперь чужды. Норцы-поляне не вернулись к старому племенному укладу, но встроились в систему торгового пути из варяг в греки, завязав торговлю с хазарами.
Русь, пришедшая из Новгорода взяла эту торговлю полян под свой контроль, то есть варяги надстроили над бизнесом полян разбойничью "крышу".
Таким образом поляне объединились с русью, чтобы грабить и пленять своих соплеменников, славян, и продавать их в рабство в Византию. Этот факт замалчивается политизированной историей, заказанной властями, но не исчезает от этого.
Как ни прискорбно, но главный источник богатства Киевской Руси - работорговля. Недаром в европейских языках "славянин" означает "раб". На мёде, да на белках государства не построишь и Киева златоглавого не выстроишь. Раб - вот что дорого ценилось на ромейском рынке, и славянский полон - главная добыча завоевателя.
Государство, построенное разбойниками-варягами на славянских землях, было колониально ориентированным. Варварская разбойничья вольница жила тем, что поставляла в причерноморские колонии греков-ромеев туземный товар, получаемый в виде дани и добычи. Так что ограбляемые славянские племена не были народом этого государства (Киевской Руси): они были покоренными племенами, а пришедшие из Европы поляне, возглавленные варяжской Русью явились захватчиками.
Политический эмбрион будущей империи, который они создали, не был ориентирован на туземное население. Хотя культурно они невольно ориентировались на далёкую метрополию, Византию, из которой получали предметы роскоши, оружие и другие престижные вещи, в том числе скоморохов, строителей, корабельщиков и т.д. - все же они жили своей разбойничьей республикой со своими ценностями доблестных походов, добычи и пиров. Быт руссов хорошо описал арабский историк Ибн Фадлан.
Сказанное иллюстрируется тем фактом, что русские князья совершали разбойничьи набеги также и на Царь-град, и нанимались в состав войска Ромейского за дорогую цену, как отдельная войсковая единица, типа "дикой дивизии".
Грабеж - это известный истории способ вхождения варваров в цивилизацию. В конечном итоге, награбленное в Царь-граде служило построению варварского филиала Восточного Рима на Днепре.
Подражание Риму стало осознанной политикой при Великом Князе Владимире Красное Солнышко. И привело к усилению эксплуатации туземного славянского населения - ведь нужны были большие средства, чтобы подражать Риму и строить русский Иерусалим. С другой стороны, князь теперь уже не вождь разбойничьей дружины, а государь, и ему нужен народ.
Народ создается крещением, точно так, как создан был Моисеем народ Израиль. Немало евреев порезал египтянин Моисей, прежде чем подчинил их новой государственной вере. Так же и швед Владимир немало порезал волхвов и старшин славянских, прежде чем заставил племена вдоль торгового пути поклоняться кресту. Вместо идолов.
Наверное, политическое, экономическое и культурно насилие - это исторически нормальный процесс втягивания отсталых народов в цивилизацию, но беда в том, что для России он превратился в хроническую многовековую модернизацию. На протяжении тысячелетия Россия всё колонизуется и колонизуется уходящей вперёд римско-европейской цивилизацией, и никак не станет с нею вровень. И силы для модернизации колониальное государство продолжает черпать в новом и новом ограблении завоеванного подвластного населения.
Бросим беглый взгляд на исторически сменявшие друг друга русские государственные образования:
После Киевской Руси видим Московский Улус Золотой Орды, добившийся автономии при Дмитрии Донском. Источник могущества этого автономного образования - опять же безжалостное ограбление соплеменников, на праве обладания ханским ярлыком на сбор дани в пользу татар, то есть на праве завоевателя.
Потом вновь Византийский соблазн. Взятие на себя Иваном Третьим звания Кесаря и роли мирового ревнителя Православия в угоду спесивой римской царевне Софье. Звание неподобающее и роль непосильная, приведшая к консервации внутреннего рабства и экстенсивному росту. При этом цель государства сосредоточена опять на мёртвой уже метрополии. Эта цель - освобождение Царь-града от турок.
Русский Царь превратился как бы в Ромейского Кесаря в изгнании, в далёкой варварской провинции, и его одно устремление - это возвращение на славный престол. Станешь разве жалеть для такого всемирного дела крови славянских варваров?
За свою восточную ориентацию Русь заплатила отставанием от Запада. Так что погоня за Римом сменилась погоней за Западом.
Отставание России, начиная с Петра Великого, продолжало оплачиваться новым внутренним завоеванием, то есть грубым внеправовым насилием над собственными подданными, и новым сломом сложившейся к тому времени народной жизни на христианско-языческих основах.
Чего стоили народу "Цари-антихристы", их скачки и повороты, то, верно, один Бог знает доподлинно. Ясно, во всяком случае, что народ не любил насиловавшее его модернистское государство.
Источники показывают, что народ Руси и России всегда рассматривал русское государство и его чиновников, как враждебное ему, и восставал при первой возможности
Понятие "русский" или "российский" есть, в свете вышесказанного, имперское, владетельное понятие.
Рассматривать людей которые себя русскими не считали, как русских, могли только представители власти, оторванные от народа, отчуждённые от него своим владетельным к нему отношением. Поэтому понятие "русский" получило распространение только при дворе, в чиновничестве и в образованных слоях, близких к политической власти, зависевших от неё и усвоивших её политическое мышление.
Затем, уже в XIX веке, в связи с расширением цивилизовавшего слоя в империи, имперское политическое сознание распространилось более широко, и вскормленный империей культурный слой предпринял попытку сделать понятие "русский" этническим понятием. Представители этого слоя стали писать историю государства и выдали её за историю народа. Они начали создавать национальный культурный миф, в котором подменили этническое и вероисповедное самосознание людей государственным политическим самосознанием, которое не было им присуще. Так создалась культурологическая фикция под названием "русский народ". Но народа такого никогда не было.
Реально существовал восточнославянский многоплеменной народ, имевший общие культурные и языковые черты, но тем не менее многообразный, неоднородный, как то и подобает живому народу, а не механическому скоплению государственных функционеров.
Насколько народ был неоднороден, может быть парадоксально проиллюстрировано тем, как он усваивал понятие "русский" в XIX веке. Крестьяне, считавшие себя русскими, не считали, однако русскими крестьян соседней деревни, а тем более соседней волости.
Русское государство паразитировало на этом живом народе, последовательно разрушая его жизнь и культуру, и достигло в этом полного успеха в новейшее время. Что же оно дало взамен тонкого народного уклада и этики? Службу и уставные отношения.
Как не было русского народа, так не было и русского языка, но были живые народные говора и болгарский книжный язык Церкви. А с другой стороны, был государственный книжный язык податных и рекрутских списков, челобитных, судейских правд, дипломатических грамот и указов. Вот этот искусственный, бездуховный, опрощённый, неблагозвучный язык и был навязан властным центром в виде "русского языка" всему народу, а точнее городскому населению, вовлеченному в официальную культуру.
То, что в этом языке убита душа, доказывает хотя бы его фонетика. Все естественные языки имеют благозвучные интонации, напевность, за которыми стоят нравственно очищенные отношения между людьми, душа народа. Напевность сохраняли и русские народные говора. Официальный же русский, а точнее "московский" язык утратил интонационную информативность, в которой выражается укоренённая в сердце народная этика. Он утратил напевность, стал механистичным в фонетическом и логическом плане (т.е. утратил напевность и поэтичность), обеднился духовно и смыслово.
Завоевательный, колонизаторский характер Руси сыграл роковую роль в христианизации восточных славян. Последняя проходила не нормальным миссионерским путём, а жестоким, насильственным и огульным. То был очередной повод к войне против подвластного народа, повод к захвату добычи и к усилению политического могущества; а также - легкий способ для профессиональных воинов-разбойников получить христианскую "заслугу" - обратить язычника, убить волхва, разрушить идольское капище.
Такой характер христианизации привёл к тому, что церковь стала зависеть сильно от государства, так как оказалась враждебной народу, насильно навязанной ему. Это резко замедлило не внешнюю, быструю, а подлинную христианизацию, и привело к консервации язычества под маской православия. И дело тут даже не в языческих обрядах, а в том, что люди внутренне, духовно остались язычниками, и стали даже худшими язычниками, чем были. И это было выгодно владетельному государству, так как христианин - человек свободный: его царь - Христос; и он равен всем людям во Христе, поэтому не признаёт, в принципе, господ от мира сего. Язычник же поклоняется владычным силам, и государство стало такой силой, требующей поклонения себе. Постепенно разрушая с помощью церкви подлинное живое язычество, объединяющее человека с матерью Природой, государство подсунуло тем же язычникам идола Империи. В итоге, христианство стало пониматься не как свобода, и равенство, и единство всех во Христе, а как имперская война с "бусурманами" за мировое владычество христианского Государя.
Вместо гражданского общества равных и свободных создалось общество, объединённое в военную силу, в котором невооружённое население превратилось просто в тыловое обеспечение.
И такое политическое положение не изжито в России до сего дня.
Законсервированное и "овавилоненное" таким способом язычество дало страшный всплеск в 1917 году, в результате которого русская церковь, пожав плоды своего союза с Антихристом, была свергнута. Вместо нее огнём и мечом был установлен культ насилия над обезличенной Вселенской Матерью (Материей): обезличенной, сведённой до неживого, - для того, чтобы превратить Матерь в матерьял для отпечатывания в нём своей ведомой Люцифером воли.
Ничего, кроме всеобщего разрушения и деградации, этот культ дать, разумеется, не мог. И если что-то сохранилось, то только благодаря тому, что эта дикая вера не могла полностью вытеснить Бога из сердец людей, и какая-то неосознанная дань Христу продолжала платиться, в плане полагания хотя неформального, душевно-нравственного предела насилию, так как формальные пределы все оказались разрушены, и широко открыта дорога
нескованному насилию над людьми и Природой, - которое не только не порицалось более, но восхвалялось как высшее преимущество пролетарского сверхчеловека перед сюсюкающей буржуазией и "мягкотелой" интеллигенцией.
Итогом явилось уничтожение лучшей части народа и растление оставшихся,- каковое растление (признание ими единственным Богом государства) и было условием выживания.
Поклонение государству и государю имело уже место в Римской империи, и как раз в борьбе с этим культом земного воплощения Сатаны испытали свое духовное становление первые христиане. Теперь век - аналогичный тому. Так же, как и тогда, те, кто не отказался от истинного Бога в пользу политической целесообразности, терпели и терпят гонения, мучения и смерть. Мученики эти совсем не обязательно христиане по исповеданию. Наружно они могут быть и атеистами, но сердцем их движет Христос, и они неизбежно входят в столкновение с культом государства, так как защищают живое в себе и в других против его омертвляющей силы.
Письмо II.
Многое поменялось на Руси за время от Рюриковичей до сего
дня: лишь владычный принцип - власть на праве силы - оказал себя инвариантным. Соответственно, сохранилось и отчуждение между государем и народом.
Вспомним еще раз, как начиналась Россия.
Через земли славян, примыкающие к самой дальней периферии цивилизации
поздней античности, проходил важный торговый путь, замыкавший собой большое европейское кольцо: Малая Азия, Средиземноморье, Британия, Балтика, Чёрное Море, и вновь Малая Азия. Территориальная (в отличие от существовавшей племенной ) политическая власть возникла на славянских землях как раз из стремления контролировать торговую артерию, с целью извлечения стабильного дохода из обращающихся по ней ценностей.
Стабильная эксплуатация означает и поддержание нормального предсказуемого процесса снабжения и торговли. Именно обеспечение стабильности работы торгового пути из варяг в греки, превращение его из авантюры в колониальный бизнес радикально отличает политическую власть от простого грабежа. Шайки норманнов, начав с грабежа, закончили политической властью.
Власть Рюриковичей опёрлась на ту первичную инфраструктуру, которую образовали торговые фактории хазар, славян и норманнов, разбросанные по Волге, Оке и Днепру; втягивавшие в торговлю с Ираном и Византией аборигенное население (как само торговавшее бывшее предметом торговли, так и вносящее вклад в торговый оборот через данническое отношение к Хазарскому Кагану).
Первыми политическими задачами этой власти явились: бесперебойное и насыщающее обеспечение торговли славянскими товарами через установление постоянных податных отношений с племенами и централизация сбора хазарской дани.
Усилиями варягов на месте разрозненных племён, - нерегулярных данников хазар и разных разбойников, вовлекаемых нерегулярным образом в экономику цивилизованной ойкумены, - явилось государство: правильный
вассал Хазарского Каганата и правильный участник международной торговли, через которую осуществлялось приобщение варварских народов Восточной Европы к античной цивилизации, или, правильнее сказать, к средневековой цивилизации - прямой наследнице цивилизации античной.
С момента образования государства варягов-руссов, это приобщение стало для славян политически организованным процессом. Избыточный продукт земледелия и промыслов, как и часть естественного прироста населения, стали принудительно изыматься для развития городов, как очагов Византийско-Иранской культуры, потребителем которой была княжеская дружина.
Прямое изъятие избыточного продукта и понуждение к его производству на праве завоевания, - это, конечно, первичный и примитивный способ экономической эксплуатации, но именно этот способ лежал в фундаменте Киевской Руси.
Западная Европа, представленная бывшими развитыми римскими провинциями (такими как Галлия или Британия), давно прошла этот этап. В этих странах развитие государственной экономики пошло уже по пути косвенного налогообложения, при котором размер поступлений зависит от общего национального оборота и, следовательно, от прогресса разделения труда и общего обогащения населения. Поэтому здесь экономическая политика Короны приобрела характер экономического благоприятствования, а авторитарная роль государства сохранила, в основном, арбитражный характер.
Нужно учесть также и успешную тысячелетнюю уже работу христианства в Западной Европе, которое утверждало свободу человека и идейно препятствовало прямой насильственной эксплуатации. Это объясняет, отчасти, почему, скажем, во Франции государственный аппарат развивался не столько как система прямого администрирования, сколько как судебная система и фиск.
Иная картина наблюдалась на Руси, которая сильно опоздала к античному пирогу. Ко времени нашествия норманнов Западная Европа была уже цивилизованной страной, в которой существовали первые университеты, тогда как Русь только начинала выходить из племенного состояния. Государство Рюриковичей явилось как окраинное политическое образование, охватившее регион, не обладавший античной культурной традицией, населенный варварскими, зависимыми племенами. То был слабо освоенный в хозяйственном отношении край ойкумены, предоставлявший практически неограниченные возможности экстенсивного роста. Наметившееся поначалу интенсивное развитие в единстве с европейским миром было прервано татаро-монголами, которые принесли с собой восточный имперский принцип. Усвоив поневоле последний, Русь утратила характерный для Западной Европы демократический и федеративный политический принцип, в котором государство играет роль судьи, и оказалась наследницей и преемницей политической традиции древних земледельческих культур Востока, где государство организует население для осуществления мегапроектов.
Древние восточные цивилизации возникли, как известно, в зонах интенсивного земледелия. Основанием для появления здесь тотальных государственных образований служило создание, поддержание и охрана
комплекса окультуренных земель, как целого. К таковым относятся Шумер, Хараппа, Египет, Китай. Во всех этих современных друг другу и культурно связанных между собой цивилизациях политическая тотальность опиралась на целостность производящего хозяйства: а именно, на целостность единой системы ирригации земель речной долины, которые представляли собой основной общественный производственный фонд, требовавший строительства, управления, возобновления и охраны в масштабах всего общества.
Московская Русь не обладала тотальным хозяйственным базисом, который мог бы служить естественным основанием политической централизации. Зато в избытке наличествовал соблазн вовлечения в даннические отношения всё более и более отдалённых земель и народов и создания на этой основе не качественного, но арифметического богатства ж могущества. В результате, политическое развитие России пошло в экстенсивном направлении. Захват и присоединение к Короне всё новых земель и племён, естественный прирост населения и освоение им целины ( = количественный рост прямой дани) - вот источники, на которые опирался рост русского государства. При таком развитии, общество как мир внутренне не развивалось, а развивался гигантский, разветвлённый, организующий работу и фиск аппарат, и продуцируемое им паразитическое суб-общество пожалованных, чиновников и солдат, прочно привязанное к государству. Последнее же - будучи связано с народом лишь правом завоевания - образовало невиданный фантом, фасад которого отражал те внешнеполитические требования, которые предъявляло соседство с развивавшейся и усиливавшейся Европой, и претензию на мировую роль наследника Рима. За этим фасадом пряталась консервация архаичного мира с безысходным рабством народа.
Важнейшим из дипломатических усилий русского государства всегда являлось сокрытие от иностранцев того факта, что Россия представляет собой структуру с "двойным дном"; что в России отсутствует "общество" в европейском понимании.
Хотя Россия, начиная с Ивана III, начала активно вторгаться в европейскую политику, строго говоря Россия не была частью Европы. Связь России и Европы носила своеобразный характер: европейская социальная и политическая реальность, с её внешнеполитическими выходами, служила как бы антигеном, в ответ на который в России вырабатывалось антитело, по внешней форме копирующее антиген и блокирующее тем самым его действие, с целью сохранения нетронутым основного стержня внутреннего политического строя. Чем активнее русская политика ориентировалась на Европу, как на то сообщество, в глазах которого Россия желала бы величаться, тем в большей степени русское государство превращалось в упомянутое антитело.
Последнее объясняет, почему развитие России, индуцированное вызовами Европы, носило чисто внешний государственный характер. Это было развитие иммунной реакции. То есть, вместе с изменением антигена менялось антитело, охраняемый же им организм оставался интактным.
Самостоятельное развитие России не могло поспеть за Европейским. В результате, национальные силы стали во всё возрастающем количестве расходоваться на выработку политического иммунитета против разрушающего влияния Европы. Эта "иммунная" политическая функция стала источником постоянного обновления задач для самодержавного государства и приобрела самостоятельную ценность и необратимость, вследствие того, что внешняя "антигенная" структура иммунного политического тела совершенно почти оторвалась от внутреннего социального развития. То есть опиралась не на развитие, а на консервацию русского мира.
Этот разрыв превратился в тормоз, - тем больший, чем стремительнее реформировалось государство, - тормоз, консервирующий крестьянскую общину, превращенную через механизм патриархальной монархии в обширный резервуар матерьяльных сил нетрадиционного уже, фактически, государства, в котором монархия из органического строя превратилась в идеологическую фикцию {наподобие "социализма" в советский период), прикрывавшую разрушительную насильственную эксплуатацию.
Таким образом, в фундаменте русской жизни оказалась огромная по численности, стагнирующая в своём развитии крестьянская масса с постепенно разрушающейся культурой, а рядом с ней и над ней развилось особое квазиобщество, состоявшее из людей-функционеров непосредственно вовлечённых в отправление упомянутой иммунной функции; формы жизни которого определялись этой функцией, вследствие чего оно представляло собой, как антиген, искажённое отражение европейского общества.
С одной стороны, это квазиобщество (в рамках отправления иммунной функции) развивалось как социально-образующая и преобразующая сила, с другой же стороны, оно было отягощено своей консервативной ролью, своим сращением с патриархальной монархией, без которой невозможной была бы трансформация соков крестьянской жизни в кровь, питающую империю Нового Времени. Эти две стороны находились в состоянии естественного противоречия и даже противоборства. Именно на почву этого противоречия отобразилось революционное движение в Европе, по закону обязательного отражения антителом меняющейся структуры антигена. В отражении этом, соответственно, правое менялось на левое. Если в Европе речь шла о приведении политических институтов в соответствие с новым общественным состоянием, то в России речь шла о чём-то совершенно противоположном.
Если иметь в виду адекватность политических институтов реально существующему обществу, то для России было бы естественно отбросить всю Петровскую "неметчину", терзающую народ, и возвратиться к патриархальному правлению, неотягчённому постоянной модернизацией вдогон Европы: к правлению под эгидой автономной, мало зависимой от государства Церкви, которая бы ограничивала и умеряла аппетиты этого государства. На деле же, в лице революционеров, именно "неметчина" стремилась освободиться от пут славянства и полностью подчинить себе Россию, с тем, чтобы уже не маскообразно - в виде защитного антитела - а на правах полновластного вируса подчинить русское общество взору наблюдающей извне Европы - чтобы оно являло собой приятный домашний вид, вместо пугающего агрессивного варварства.
Русский образованный класс, бывший отражением европейского мира, захотел избавиться от чувства неполноценности и разыграть на мировой сцене перед европейским зрителем самую передовую мистерию - социалистическую. Следуя их устремлениям, Россия должна была полностью превратиться в театр, на сцене которого разыгрывались бы современные мифы европейского сознания. и на службу этому спектаклю они поставили все русское общество, совершенно не считаясь с его собственным состоянием. Они ведь были антителом, и видели перед собой антиген, не подозревая о наличии организма. Они думали, что Европа это тоже спектакль. И наш русский спектакль должен был стать лучше, прогрессивнее.
Именно "партия безоглядного преобразования" в составе иммунного политического антитела и взяла на вооружение европейские социальные революционные идеи. Но, если в Европе революционер являлся политическим представителем народа или какой-то значительной его части и настаивал на осуществлении прав народа, то в России революционер ни в коей мере не являлся представителем народа: он был лишь носителем заимствованного политического самосознания и настаивал на своём праве преобразовать Россию в соответствии с этим самосознанием. Русский революционер явился безответственным нуворишем в составе иммунного тела, который, желая занять положение именно в этом теле, в этом квазиобществе, и более нигде, рвался вперёд, козыряя самой современной схемой европейского "антигена", в соответствие с которым надо преобразовать русское "антитело", заставив живой организм обслуживать и питать это антитело, невзирая ни на что. Он решил, ни больше, ни меньше, как одарить Россию социализмом.
Антитело любит антиген, и ненавидит сам организм, непохожий на него. Так, через аутоиммунную реакцию, Россия пожирала себя.
Письмо III
Спросим себя, что такое "классическая революция " на Западе? Это освобождение общества от опеки внешней силы, которая на предыдущем этапе помогала его формированию, то есть, здесь, революция - это победа органического строения над внешней организующей силой. В результате такой победы, общество на Западе перестало быть объектом политики; оно стало субъектом политики.
В России же, - к тому моменту, когда ей привилась революционная идеология, - не развилось ещё общество, которое соответствовало бы западному по своему органическому строению. Поэтому никакие западные политические модели ( тем более перспективные ) абсолютно не имели в России почвы.
Кроме того, нужно заметить, что западные революции совершались не по моделям и не руководились революционной идеологией. Просто созрел европейский мир, практически созрели личности в составе этого мира, а сознание, идеология, как раз отставали, были ещё традиционным. Люди добивались каких-то древних, дарованных им мифическими королями прав и свобод, ссылались на обычай и т.п., составляли подложные грамоты... Такой революции невозможно подражать. Подражание стало возможным только после оформления революционной идеологии, а с нею и ложного убеждения, будто революция - это нормальный способ общественного развития, будто революцию можно делать.
Сознание это питалось самой поверхностной социологической концепцией, будто люди нравственны от природы, душа по рождению христианка, и предоставленные сами себе люди могут жить прекрасно, стоит только свергнуть тиранов. Именно такую вульгарнейшую социологию взяла на вооружение революционная партия.
На деле, конечно, как это понял и Маркс, революция или политический переворот есть самое последнее и самое ничтожное деяние, завершающее длительный процесс исторического развития общества; приводящее внешние институты власти в соответствие с органическим строением общества, а вовсе не способ существования и развития общества.
Каково же было российское общество на момент западных революций?
Единственным более-менее органичным, хотя и искусственно поддерживаемым телом в России являлась тогда деревенская община. Совокупность этих общин могла быть органически объединена только, пожалуй, Церковью, образующей культурно-идеологическое единство, политическим выражением которой была бы патриархальная, консервативная, но никак не конструктивная, в духе Макиавелли, монархия. Однако русская монархия уже перестала быть патриархальной, усилиями Петра и Екатерины Великой она превратилась в утопическую монархию Макиавелли и Данте и, в отношении к своему фундаменту, деревенской общине, превратилась в чуждую и разрушающую силу. Двор стал средоточием жизни, все служило Двору, и народ стал одной из служб Двора, поглотившего всю страну. Это было похоже на монархию Короля Солнце (Людовика XIV). Двор, взятый сам по себе, без народа. Похоже, в сознании русских царей Двор стало отождествляться с обществом. Великолепие двора, вот что следовало являть теперь Европе. Вспомним, в связи со сказанным, Потёмкинское путешествие Двора и дипломатического корпуса в Новороссию.
Я говорю об утопизме русской монархии в части ее произвольности, фантастичности, оторванности от народной жизни. Хотя утопизм, в смысле построения совершенного общества, также был ей присущ. Достаточно вспомнить Ивана IV, старавшегося привести общество к покаянию перед концом света, которого он ждал.
Таким образом, в России государственный утопизм не был только делом и бредом горячих голов, он стал реальной политической традицией, реально восходящей к повальному крещению Руси каганом-руссом, Владимиром. Разве не было утопией разом крестить все языческие племена подвластные Руси?
Поэтому не приходится удивляться, что революция 1917 года закончилась приходом к власти крайних утопистов, большевиков. Россия шла к большевикам всё своё долгое тысячелетие. Безусловно, она шла также к другому, но к большевикам тоже шла.
Партия большевиков, называвшаяся партией в рамках русского спектакля в глазах Европы, не представляла собой партии в правильном смысле слова. То есть, она не являлась политическим представителем и выразителем какого-либо общественного слоя, который в её лице присоединял бы к своим социальным позициям ещё и претензию на политическую власть. И уж, конечно, не была она представителем "пролетариата". В представительном плане, она была одной из самых беспочвенных партий в России. Тем не менее, ей удалось захватить, а главное удержать власть. Значит, нечто она всё же представляла в России. И это нечто - традиция государственного утопизма.
Соблазнённые Люцифером социальные утописты были во все времена, но у них не было средств для осуществления своих утопий, кроме попыток предложить различным тиранам свои социальные проекты для насильственного их осуществления.
В Новейшее Время явилось новое средство - революция, - которая, на деле, было всё тем же тираническим насилием; которое на деле не было революцией, но присваивало себе это имя, по присущей Люциферу лжи и необходимости прятать от себя и от других свои подлинные мотивы.
С точки зрения утопистов социалистов буржуазная революция была не завершена, так как не достигнуты были идеалы "свободы, равенства, братства". Эта якобы незавершённость стала почвой коммунистического заговора в послереволюционной Европе.
Наряду с коммунистическим утопизмом появилось и нормальное для нового, индустриального общества движение рабочих за осуществление своих признанных законом прав. Это движение стало нормальным источником тредъюнионизма и позднейшей социал-демократии. Однако, в силу греховной человеческой природы, это движение не могло не заразиться утопизмом. Зараза эта отразилась и в социальной теории Маркса, придав ей противоречивую двойственность. С одной стороны, то была теория объективного исторического процесса, в котором мы участвуем, не выходя из своих нормальных социальных ролей, и процесс этот, вопреки мнению Библейского Апокалипсиса, заканчивается Раем на земле.
С другой, однако, стороны, процесс этот не столь уж объективен, ибо сам завершиться не в состоянии, и для его завершения нужно, оказывается, чтобы пролетариат сам установил Рай путём вооружённого массового насилия над теми, кто (почему-то?) против Рая.
По линии этой марксовой двойственности разделилось и социал-демократическое движение. Начало этому расколу в России положило разделение русской социал-демократической партии на большевиков и меньшевиков, или "ренегатов".
Марксистская партия в России была поздней пташкой, так как она не могла явиться раньше, чем явилось в стране рабочее движение. Последнее было полной неожиданностью для страны, считавшейся целиком крестьянской. Это движение, впрочем, отнюдь не было следствием развития капитализма по Марксову сценарию, как то поспешили объявить социал-демократы, а опять же результатом кружковой пропаганды революционных интеллигентов среди рабочих. То есть укладывалось в спектакль российского Антитела к европейскому Антигену.
Социалистическое движение в России было гораздо старше рабочего, и находило свою якобы социальную почву в деревенской общине (партия эсеров). Оно успело уже превратиться в устойчивый элемент русской жизни: стало одной из полулегальных социальных сфер приложения индивидуальных сил и талантов.
Молодой человек в России, выбирая жизненный путь, мог пойти в инженеры, а мог и в революционеры.
Революционное движение в России к началу ХХ-го века имело уже столь (неестественно для революции ) долгою историю, что готово было превратиться в отрасль гражданской жизни, и уж во всяком случае стало гражданской опричниной Новейшего Времени, со своей общественной функцией, внутренними законами и негласными привилегиями. Революция в России стала уже не только служением идеалу, но и профессией, в числе прочего дававшей и средства к жизни; превратилась в, хотя и нелегальный, но высоко престижный социальный институт.
Итак, сложилась парадоксальная ситуация: буржуазного государства в России не было и в помине ( тем более в его последней изжившей себя форме!), зато уже существовала партия, предназначившая себя для его свержения. Отсутствие буржуазного государства и развившегося до перехода к социализму капитализма обрекало людей, избравших себе профессию марксистских революционеров, на безработицу - ведь у них не было пути назад, в общество, кроме как через каторгу, ссылку и лишение прав, да и развратились они уже порядком своею вольною жизнью.
Назначение революционера якобинского закваса - что-нибудь свергать! Нет буржуазного государства, так давайте свергать монархическое! А что потом? Какая перспектива у партии, организовавшейся как орудие переворота?
Были, безусловно, трезвые головы,- и их было большинство, - которые говорили, что нужно примкнуть к возникшему рабочему движению, идти с ним в ногу и действовать в его интересах. А в его интересах было развитие капитализма, тред-юнионизма, просвещения и профессионального обучения. Но ведь это скучно, муторно и неблагодарно. Не становиться же в самом деле какими то скучными масонами, неспешно предающимися самосовершенствованию и благотворительности, без излишней помпы. Такая перспектива никак не устраивала радикальное меньшинство, в сущности неготовое к жизни, не умеющее найтись в ней, и поэтому желавшее немедленных великих свершений, риска, романтики, и нуждавшееся в руководстве, в причастности к какой-то славной революционной когорте.
Вот такое незрелое, экстремистское меньшинство и откололось от РСДРП на II-м съезде. Это меньшинство, под именем "большинства" возглавил Ленин и организовал его как партию переворота, под тем предлогом, что пока не свергнуто царское правительство, нормальной возможности для работы социал-демократии не будет.
По плану Ленина, организационная структура партии должна была определяться условиями нелегальной работы и войны с политической полицией. Работа должна была быть единой, централизованной и функционально дробной: то есть, функция отдельного исполнителя предполагалась настолько простой, что её легко было бы исполнить, и сама по себе эта дробная функция давала бы мало матерьяла для политической полиции и позволяла достигнуть высокого профессионализма в исполнении.
Нетрудно видеть, что такой план организации означал постановку революции, как внешнего дела, как производственного процесса. А таким сугубо внешним делом могла быть, в сущности, только военная акция.
Если бы Ленину в 1901-м году сказали, что он хочет путём вооружённого насилия навязать России маску социализма и для этого создаёт соответствующий инструмент в виде по-военному организованной партии, то Ленин совершенно искренне отверг бы такое обвинение, как немыслимую чепуху.
И тем не менее, внутри его личности действовала устоявшаяся уже логика русской жизни, которой люди подчинялись, сами того не сознавая. Маску-образующее социальное тело видоизменялось по собственным законам, и это его оторванное от национальной жизни движение явилось русским фатумом.
Конечно, чтобы не сознавать, нужно быть закрытым для самого себя, и верить в интерпретации своих мотивов. Но именно такую, отчуждённую от себя личность и формировало не прилежащая лику народа маска передового европейца.
Кто не сознаёт себя, становится орудием Рока. И этот Рок парадоксально обнаружил себя тем, что в октябре 1917 года большевики реализовали программу Ткачёва, которую все революционеры дружно отвергали, и которую сам Ленин клеймил как "бланкистскую".
Вот цитаты из статей Ткачёва; судите сами:
"... ближайшая, непосредственная цель революции должна заключаться не в чём ином, как только в том, чтобы овладеть правительственной властью и превратить данное, консервативное государство в государство революционное.../.../ Революция осуществляется революционным государством.../.../ Насильственным переворотом не оканчивается дело революционеров, напротив,- им оно начинается. Захватив в свои руки власть, они должны суметь удержать её и воспользоваться ею для осуществления своих идеалов..."
"...всякий, признающий необходимость государственного заговора, тем самым должен признать и необходимость дисциплинированной организации революционных сил".
"Не этой призрачной, невозможной, фиктивной организации, которую рекомендуют молодёжи буржуазные революционеры, а организации реальной, организации тесно сплачивающей разрозненные революционные элементы в одно живое тело, действующее по одному общему плану, подчиняющееся одному общему рувоводству, - организации, основанной на централизации власти и децентрализации революционных функций. Только такая организация может создать и осуществить государственный заговор. Только при такой организации революционеры, захватив власть, будут в состоянии защитить её от притязания враждебных партий..., только она даст им возможность подавить консервативные и реакционные элементы общества...".
Вы видите?! Вот он подлинный, гипербореец, не лгущий самому себе и верящий в право сильного. Так кто же настоящий теоретик большевистской партии и вдохновитель октябрьского переворота, Ленин или Ткачёв? И в чём же тогда роль Ленина?
Роль его проста и необходима. Ткачёв слишком честен, слишком прямодушен. Он не скрывает, что его теория - это теория государственного заговора. Но ведь это невозможно, это опровергнуто Марксом и другими теоретиками революции! Зато, как в духе России! Не хватает, правда, одного - лжи. Быть варварами и изображать из себя цивилизованных людей - вот русская ложь.
Как быть бланкистами и остаться "марксистами"? И Ленин придумал "как". Он создал теорию, оправдывавшую переворот и всё, что за ним последовало. Благодаря этой теории оказалось возможным идти навстречу Адовой пасти и воображать при этом, будто движешься к Царствию Божию на земле.
Письмо IV
Если бы меня попросили дать характеристику современному историческому этапу, я мог бы сказать следующее:
Хищническая общественная формация, основанная на энерговооруженном ограблении Природы, пережив период бурного становления, экстенсивного роста, мировых войн за ресурсы и короткую фазу относительного процветания, теперь клонится к упадку. Грабительская технология гигантских машин, предприятий-великанов и армий организованных работников фактически исчерпала себя и доживает последние дни. Люди не заметили того рубежа, когда функционирование этой технологии стало самоубийственным, так как рубеж этот был прикрыт кажущимся успехом. Вместе с этой технологией доживают свой век и индустриальные империи, так как исчезает технологическая основа современного имперского принципа - крупное, энергоалчное производство. На смену технологии грабежа должна прийти технология сбережения и культивирования: технология зеленая, мало- и микромасштабная, низкоэнергетичная, предполагающая нового человека - уже не с "красной", но с "зеленой" психологией, - и отрицающая в своей сути крупномасштабные производящие организации, а следовательно и империи, которые будут неминуемо разлагаться изнутри: коллективные монолиты будут уступать место индивидуальности и подлинной духовности.
Что в этом контексте можно сказать о социализме?
Он явился в период бурного политэкономического роста в начале индустриальной эры, как общественное движение, направленное на смягчение социальных последствий хищнической индустриализации. Это - гуманистическая сторона социализма. Но у социализма есть и другая сторона: это концепция тотально зарегулированного общества, как радикального средства устранения всех социальных язв. То есть, всё то же пресловутое Царство Разума, Царство Аполлона. Но если до того, Царство Разума казалось чистой утопией, - т.к. у его провозвестников не было никаких средств, кроме упования на собственную разумность человека, - то в новейшее время организация людей в гигантскую производящую машину на основе технологических достижении XIX века открыла возможность подчинить людей не их собственному, ненадёжному разумению, но внешнему разуму, выделенному в отдельную отрасль. Как было устоять против такого соблазна?
С этой своей стороны, социализм, как учение, не вышел за рамки очень ограниченной в историческом времени эпохи машинного хищничества и, фактически, своей гуманистической стороной послужил прикрытием политического зла, кратковременную возможность которого открыло энерговооружённое ограбление Природы. Вместе с концом этой эпохи грабежа исчезнет и социализм, оказавшийся бабочкой однодневкой. Обнаружив свою несостоятельность и анахронизм, как политэкономическое учение, он потеряет своё лицо и вынужден будет вновь вернуть христианству заимствованный у последнего гуманизм.
И дело тут не в том, что именно социализм плох, а какой-либо иной "изм" хорош (был бы хорош). Нет, - корень в том, что счастье на земле построить принципиально невозможно: "сумма смерти", заключённая в труде, направленном на создание благоприятных условий жизни, всегда больше "суммы жизни", заключенной в плодах труда. Поэтому "лёгкая жизнь" всегда и необходимо дефицитна. Чем больше людей наслаждается досугом, довольством и приятными занятиями, тем пропорционально большее число людей должно жить напряжённо, тяжело и много трудиться, чтобы обеспечить себе элементарный минимум внешних средств жизни. И никаким "справедливым дележом" этого положения устранить нельзя.
Применение машин дозволило, - за счёт ускоренного подпиливания сука, на котором сидим, - увеличить относительное число праздных людей, чем создало иллюзию всеобщего довольства и возродило надежду на земное счастье. Но это - грандиозный самообман: взять у будущей жизни, чтобы пожить сегодня. Фактически, это скрытое самоотрицание человечества; его скрытое самоубийство. Вот слово истины,- наконец-то оно произнесено. Человечество совершает самоубийство.
Когда же ещё, как не в столь решительный момент, необходимы иллюзия и самообман? Именно в этот момент люди убеждают себя в том, что они движутся к всеобщей и вечной гармонии и счастью.
Облик современной эпохи определяют во многом люди, соблазнённые этой иллюзией и крайне жестокие в своём бегстве от правды, в стремлении сохранить эту иллюзию. Именно такие люди пришли к политической власти в России: и ни в одной, наверное, другой стране на алтарь индустриального молоха, долженствующего воплотить иллюзию в жизнь, не было вылито столько крови, пота и слёз: и нигде, пожалуй, это грандиозное жертвоприношение не было до такой степени (пропорционально жестокости) прикрыто насильственно внедряемой в умы мировоззренческой иллюзией и социальными декорациями. Освобождение от самообмана необходимо и неизбежно произойдёт. Вместе с этим освобождением исчезнет и Россия, как некая тотальность, и на месте этой тотальности мы увидим людей в большей степени принадлежащих Богу, нежели какой бы то ни было внешнеорганизованной общности.