Вечером того же дня я уехала в столицу. Решила не дожидаться, пока Кононов осознает, что именно он наговорил, и бросится изымать диктофонную пленку, или пока Рак проявит инициативу и укокошит меня собственноручно.
Попадать с корабля на бал, то бишь с поезда на работу, я не люблю, поэтому в редакцию приехала в середине дня - приняв ванну, переодевшись и успев отнести встречу с Валиком к страшному сну, теряющему свою гнетущую власть после пробуждения.
На работе царила обычная суета - лучшее средство для возвращения в привычную колею. Рассудив, что с расшифровкой интервью можно и подождать, я немного побеседовала с народом и отправилась к Антону, который в новых помещениях стал гордым обладателем отдельного кабинета.
- Ну, рассказывай, - потребовал он, заваривая и разливая по чашкам чай.
- Задание выполнено, мин херц, - отрапортовала я. - Кошмарное интервью с безумным риском для жизни сделано.
- В этом я не сомневался, - хмыкнул он. - Как беседовалось? Что Кононов?
- Неописуемо прекрасен!
- Хочу подробностей, - он в предвкушении потер руки. - И побольше.
- Я же тебе говорю: описать всю прелесть Василия Степановича невозможно. Давай я тебе лучше дам пленку послушать?
- Так я и знал, - притворно огорчился Антон. - На либеральном начальнике вроде меня все норовят воду возить. Нет, чтобы встать по стойке смирно и доложить по всем правилам... Ладно уж, давай свою пленку.
Я включила запись, предусмотрительно отмотав ее до середины. "И в свете этих... э-э... соображений, - тужился в напрасных усилиях произвести на свет божий нормальные фразы Кононов, - выполняя, значит, решения партии и правительства, мы... э-э... идем навстречу этих... пожеланий, значит, электората и, короче..."
Антон послушал пару минут и скривился, как от зубной боли:
- Выключай. Будем считать, что твой подвиг я уже оценил. За расшифровку этого бреда, - он кивнул на диктофон, - выпишем тебе премию.
- Подожди, - улыбнулась я. - Это только присказка, сказка впереди. Сейчас друг наш Вася по-другому заговорит.
Народный избранник закончил разглагольствовать о судьбах электората. Возникла небольшая пауза. Потом раздался голос Валика: "Ну что, все?"
- Кто это? - оживился Антон.
- Да так, - небрежно отмахнулась я. - Кононовский начальник охраны. Убийца-рецидивист, недавно из зоны освободился.
Уговаривать главреда прослушать продолжение беседы больше не пришлось. Напряженную перепалку о циркулирующих по городу слухах он впитал, как губка. А когда из крохотных динамиков полился сочный мат, Антон и вовсе расплылся в ностальгической улыбке, как будто услышал музыку своего детства. Некоторые особо креативные выражения пробирали его до глубины души - он крутил головой и похахатывал.
- Ну как? - спросила я, когда пленка закончилась.
- Класс! На такие откровения я даже не рассчитывал. И синхрон отличный, - прокомментировал он мои переводы с Кононовского на русский. - Надо патрона порадовать. - Диктофон перекочевал со стола в руки главреда. - У тебя бумажный вариант уже есть?
- Откуда?! - возмутилась я. - Побойся бога. Я и так еле ноги унесла. Даже скопировать пленку времени не было.
- Ладно, ладно, - примирительно подмигнул он. - Уж и спросить нельзя. Буду беречь твой трофей как зеницу ока. Отдыхай пока, герой-разведчик.
И ушел. А я отправилась обратно в гущу народных масс - узнавать, что новенького случилось за неделю моего отсутствия. И только минут через десять поняла, что мне чего-то не хватает. Точнее, кого-то. На работе не было Фурии - неслыханное дело! На моей памяти наш самый ответственный секретарь в мире ни разу не брал больничный, не прогуливал и вообще всегда находился на боевом посту - как Луна на земной орбите, как Ленин в Мавзолее, как генный набор в хромосоме. Скорее солнце могло не вскарабкаться однажды утром на небосклон, чем Фурия - не прийти в редакцию.
- А где Фу... Светлана Аркадьевна? - спохватилась я.
Народ помрачнел.
- Антон тебе не сказал? - участливо спросила Маняша. - В больнице.
- В больнице?! А что случилось? Вроде никогда на здоровье не жаловалась.
- Клавдию Сергеевну прооперировали, - совсем нехорошим голосом сообщила она. - Света под реанимацией третий день дежурит.
- Господи, - теперь уже поплохело и мне, - а что с Клавдией Сергеевной?
- Кранты, - жестко ответил Леша. - Разрезали и зашили. Врачи наши - козлы редкие! Лучше б уж не трогали человека, дали умереть спокойно, в домашней обстановке, а не потрошили, как индейку.
- Рак?! - дошло до меня, и в этом страшном слове непостижимым образом слились воедино онкология и леденящий взгляд Валика-Зевса.
Маняша кивнула:
- Света никому ничего не говорила, ни нам, ни самой... матери. Такие надежды на эту операцию возлагала... А там, врачи говорят, уже вырезать нечего. Сплошные метастазы.
- Ребята наши кровь ездили сдавать, - добавила журналистка Люся.
- А толку с того?! - усмехнулся Леша. - Когда человек одной ногой в могиле, ему уже ничем не...
- Да хватит тебе! - прикрикнула на него Маняша. - Тоже мне, Кассандра!
- Надежд никаких? - тихо спросила я.
Она пожала плечами:
- Ты же знаешь наших медиков. Говорят, положение крайне тяжелое, но стабильное. Как хочешь, так и понимай!
- А что Света?
- Да что Света! Как поехала вместе с матерью в больницу, - так до сих пор даже домой ни разу не выбиралась. Мы туда ездим по очереди, пытаемся хоть подкормить ее немного, только она есть отказывается. Сидит черная, с двери в реанимацию глаз не сводит, - Маняша вздохнула. - А Клавдия Сергеевна в сознание так и не приходила...
- Да если и придет, - подхватила Люся, - сколько она протянет, в ее-то возрасте, с метастазами?
- Веселые у вас новости, ничего не скажешь, - я опустилась в свое кресло и принялась перебирать бумаги на столе, пытаясь сдержать слезы. Казалось бы, чужая женщина. Маленькая старушка, смешная и величественная одновременно, не в меру разговорчивая, вечно тревожащаяся за свою похожую на гренадера "Светочку", хранящая в памяти события далекого прошлого, а в шкафах - никому не нужные старые вещи. Чинно расставляющая тарелки на обеденном столе, педантично выкладывающая ножи и вилки, бережно расправляющая складочки на неправдоподобно белых салфетках. "Никочка, вам чай как всегда или хоть ложечку сахара положить?" Крошечный фрагмент мозаики мира, тающий в моих ладонях...
Через час вернулся Антон и поманил меня к себе.
- Твое парное выступление с Кононовым патрона весьма повеселило, - сообщил он, возвращая мне диктофон, но у меня уже не было настроения реагировать на похвалу. - В следующий номер ставить будем.
- Первую часть? - уточнила я.
- Да нет, как раз вторую.
- Не смешно. Там же мат на мате!
- Вот и хорошо, - главред поскреб щетину на подбородке и ухмыльнулся. - Я уже название придумал: "Разговариваешь матом? Значит, будешь депутатом!" Звучит?
- Знаешь, - разозлилась я, - у меня сегодня плохо с чувством юмора. Перенервничала, устала, а тут еще новостью про Клавдию Сергеевну огорошили.
- Это да, - погрустнел Антон. - Светку жалко, она в матери души не чает. - И тут же сменил тон: - Но нам раскисать нельзя. Слезами горю не поможешь. Так собрались, настроились, и за работу.
- Что с интервью-то делать?
- Расшифровывать вторую часть и готовить материал, - и добавил, поглядев на мое выражение лица: - Я не шучу.
- Ты что, с ума сошел?! - наплевав на субординацию, поинтересовалась я. - Мы, солидное издание, будем печатать эту нецензурщину?
Антон пожал плечами:
- Конечно, прямым текстом давать не будем - в особо пикантных местах вставим вместо букв пропуски или многоточия. Но дух высказываний, в отличие от буквы, нужно сохранить неизменным. Это прямое указание патрона. И если он не беспокоится насчет нецензурщины в солидном издании, то с какой стати нам дергаться?
- Отлично! - рявкнула я. - Патрон не беспокоится, нам можно не дергаться! А то, что после такой статьи Кононов меня живьем закопает, тебя нисколько не колышет?!
- Это я беру на себя, - живенько откликнулся Антон.
- Закапывание меня живьем?
- Нет, Кононова.
- Ты меня, конечно, прости, но Кононова тебе не потянуть. Он центнера полтора весит. Надорвешься.
- Не надорвусь, - героически махнул рукой Антон, - вали все на меня. Скажешь, что материал пошел в номер без твоего ведома. Что у тебя главный редактор - самодур, отобрал пленку по приезду, и больше ты ее не видела. Хочешь, - воодушевился он, - так и сделаем?
- Ты о чем?
- Давай обратно диктофон, - распорядился главред. - Найдется и без тебя, кому эту гадость расшифровать. Если вдруг Кононов вздумает бочку катить - ты у нас будешь невинна, как жертвенный агнец... пардон, как новорожденный младенец.
- Отстраняешь меня от работы?
- Наоборот! Света-то из строя выбыла, и неизвестно, на какой срок. Придется тебе пока и за нее поработать.
- Хоть бы спросил для приличия, согласна я или нет!
- А чего тебя спрашивать - и так известно, что согласна.
- Ничего-ничего, - мстительно сказала я, - радуйся, пока можешь. Вот выйдет номер с Кононовым, еще один сотрудник выпадет из строя, и придется тебе все одному тащить, рыдая в перерывах на моей могилке.
- Не дрейфь, грудью прикроем, - пообещал Антон и перешел к обсуждению насущных вопросов.
Я и не дрейфила. В душе вместо страха бродило смущение своей шпионско-подрывной деятельностью. Ибо какой ни есть Кононов, а все же человек. Да, недалекий и нецензурный до глубины души - но ведь не позволил Валику испепелить меня взглядом, работу мне предложил, по плечу похлопал. А я ему такую свинью подложила... Интересно, профессиональных разведчиков никогда не терзают муки совести? Втереться к врагу в доверие, получить нужную информацию, а потом совершить нечто, равнозначное выстрелу в спину - как-то не совсем гуманно. Нет, ну какая же совесть у профессионального разведчика? У него присяга на верность отечеству, промытые крепким настоем идеологии мозги, четкое деление на своих и чужих... А мне сколько раз ВП втолковывал, что совесть есть вредная и пожирающая ресурсы программа, встроенная в мозги коварным социумом, - так корм в коня и не пошел.
На этом философские рассуждения пришлось прекратить: Антон нагрузил на меня такое количество дел, что куда там Атланту, согнувшемуся под тяжестью небесного свода. Мысли о Кононове и Валике отодвинулись далеко-далеко - а вот Света и Клавдия Сергеевна периодически появлялись перед глазами, так что на второй день я выкроила немного времени и поехала в больницу.
Неподвижно сидевшая в больничном коридоре Света напоминала окаменевшего от горя великана. Вся ее грузная мощь оказалась бессильной, вечно клокотавший внутренний вулкан погас, а глаза... В эти глаза лучше было не заглядывать.
- Как она? - тихо спросила я, опускаясь рядом с ней на казенный стул.
- По-прежнему, - чужим голосом откликнулась Света.
- А ты?
- Что я? - она повернула голову и посмотрела на меня мертвым, ничего не выражающим взглядом.
- Ты сколько суток уже не спишь? И не ешь ничего, девчонки говорили...
Она усмехнулась правым уголком губ:
- Сплю понемногу - сердобольный медперсонал ночью в сестринской меня пристраивает. В горло ничего не лезет, это правда. Но у моей туши большие жировые запасы, так что не волнуйся, голодная смерть мне не грозит. А вот мама... - голос дрогнул, и мне показалось, что сквозь громоздкое взрослое тело проступила маленькая несчастная девочка.
Это зрелище произвело на меня такое впечатление, что я растерялась и произнесла самую банальную из всех фраз, какие только можно было произнести в подобной ситуации:
- Может, я могу чем-нибудь помочь?
- Знаешь, - она посмотрела куда-то вдаль, сквозь больничные стены, - я ведь даже попрощаться с ней не успела. Не поговорила с ней толком перед этой проклятой операцией, заладила, как попугай: "Все будет хорошо, все будет хорошо". А она... Она пыталась мне что-то сказать, только я не слушала. А теперь уже поздно...
Света отвернулась и сдавленно всхлипнула, и я вдруг отчетливо увидела, что она стыдится не только своих слез - всей себя: крупного несуразного тела, не по-женски широких ладоней с коротко остриженными ногтями, нарочито небрежной мужской стрижки, невзрачной одежды, громогласного голоса. А где-то там, за соседними стенами уходила из жизни единственная женщина, для которой она была не мамонтом в юбке - доченькой, деточкой, ранимой и беззащитной Светочкой...
Открывались и закрывались ведущие на лестницу и в отделения двери. Бескрылыми ангелами скользили по кафельному полу врачи, медсестры и санитарки. Было очень холодно - то ли меня бил нервный озноб, то ли старые стены больницы впитали в себя зимнюю стужу и даже сейчас, в разгар весны, не спешили с ней расставаться. Пахло хлоркой, лекарствами и отчаянием. И так же, как Булгаковской Фриде безумно хотелось только одного - чтобы не приносили ей больше платок, которым она удушила собственного ребенка, сидевшей возле меня женщине больше всего на свете нужна была неподвластная ни медикам, ни прочим земным созданиям малость: чтобы ее умирающая мать ненадолго пришла в себя и успела услышать запоздалые слова любви.
Я закрыла глаза и вызвала вибрацию в левой руке. Перед внутренним взором привычно разлился золотистый свет. "Если только можно, авва, отче..." Пронести мимо эту чашу я не просила. Но ведь право на пару последних фраз имеют даже самые отчаянные грешники, правда? Свет медленно погас, и меня окутала тьма. Очень долго ничего не происходило, лишь оставшаяся на поверхности часть сознания продолжала фиксировать звуки шагов и разговоров больничного персонала, да тяжелое дыхание Светы слева от меня. Потом я поняла, что просьбу переадресовали: между лопатками заплескались льдистые волны, а темнота сгустилась в ослепительно-черную фигуру. Слова уже не требовались. Мне показалась, что фигура повернулась в мою сторону и слегка кивнула в знак того, что просьба рассмотрена и выполнена.
Не открывая глаз, я увидела, как тяжелым мешком метнулась к двери в реанимационное отделение Света. Как разлетались при каждом шаге полы короткого белого халата спешащей впереди нее медсестры. Как открылась вторая дверь, пропуская обеих женщин в палату. Как тяжело опустилась, почти упала на колени возле кровати матери безутешная дочь. Как сухонькая рука старушки дрогнула, приподнялась и легла на голову "деточки". Как открылись ее уже осиянные нездешним присутствием глаза, а губы с трудом прошептали что-то. Как горячо заговорила в ответ Светлана, торопясь, глотая слова и давясь слезами...
Дальше подсматривать было неловко. Я поднялась и вышла в больничный дворик. Остановилась рядом с цветущей вишней. Полной грудью вдохнула тонкий аромат, избавляясь от запаха хлорки и лекарств, от ненужной суеты вокруг умирающих тел, от безумия людей, уделяющих столько внимания распадающейся плоти и не желающих видеть заточенные в этой плоти души. И впервые подумала о Том, кто никогда не прикасается к жизни в ее лучшие минуты - не слышит крика новорожденных младенцев, не знает, каково бежать босиком по мокрой от росы траве, не чувствует благоухания цветов, не касается любимых губ. О Том, кто век от века видит лишь боль и страх, слышит лишь плач и стоны, чувствует лишь смрад и липкий запах пота. О Том, по сравнению с чьи уделом даже участь гробовщиков и похоронных агентов кажется завидной, ибо они регулярно отдыхают от своей тяжелой и безрадостной работы.
Порыв неизвестно откуда взявшегося в закрытом дворике ветра взметнул мою юбку и стряхнул оземь несколько лепестков вишни, словно отвечая на эти мысли. Сама не зная зачем, я резко обернулась в сторону больничного корпуса, из которого недавно вышла. Отраженный от оконного стекла солнечный луч ударил в глаза, заставив зажмуриться, и мне показалось, что сквозь почти смеженные веки я вижу две тающие в воздухе фигуры - огромную, сотканную из ослепительной тьмы, и маленькую, светлую, повторявшую очертаниями ту, что звалась при жизни Клавдией Сергеевной...
Похоронные обряды я ненавижу с детства. С тех самых пор, когда - лет шести или пяти - сжималась на балконе пятого этажа в дрожащий комочек, неотрывно глядя на плывущий по улице открытый гроб. На непроницаемо-суровые лица несущих его мужчин. На поддерживающих друг друга, едва переставляющих ноги, обессиленных рыданиями женщин в черном. На то, что страшной серо-желтой куклой застыло в самом гробу. И заунывная музыка, от которой некуда было спрятаться, которая упрямо просачивалась сквозь судорожно прижатые к ушам пальцы, била не по барабанным перепонкам - прямо по нервам. Потом еще много лет они действовали на меня гипнотически, эти мерзкие звуки, пригвождая к месту, завораживая и вызывая отвращение, заставляя - вопреки здравому смыслу - вертеть головой в поисках траурной процессии и всматриваться в искаженные горем лица. Ничего хуже человечество придумать просто не могло...
Я уже училась в университете, когда на экранах кинотеатров появилась невесть каким ветром занесенная в наши края скандальная "Легенда о Нараяме" - с откровенными половыми актами, забитыми до смерти женщинами и прочей неприглядной правдой жизни. Но меня поразило совсем другое: оказывается, ящики с мертвыми телами, истерики над могильным холмом и удушливо-горестные поминки совсем необязательны! Оказывается, можно не оставлять свою гниющую оболочку впечатлительным родным и близким - а просто уйти в горы, пока еще держат ноги, и застыть в медитации на границе того и этого мира, и увидеть, как в знак высочайшего благословения в обычный осенний день начинает хлопьями падать снег...
Конечно, далеко не все мы японцы, и гор подходящих в некоторых краях днем с огнем не сыщешь. И негде набрать нужное количество просвещенных тибетцев, понимающих, что помощь в путешествии по загробному миру для умершего гораздо важнее, чем оплакивание тела, которое он покинул. Но, Господи, даже пылающие в Индии костры и плывущие в водах Ганга полуобугленные трупы лучше нелепой традиции отдавать своих мертвых на съедение земляным червям, а затем регулярно посещать место этой страшной тризны и разговаривать с одетым в истлевшие тряпки скелетом, как с живым человеком!
Увы, при всем своем эмоциональном и ментальном неприятии вышеупомянутых погребальных обрядов, отказать Свете в помощи по организации похорон я не смогла. И, как не сопротивлялась погружению в расходящиеся волны суетливой коллективной скорби, через пару дней они все же накрыли меня, напрочь вытеснив ощущение реального прикосновения к вечной тайне перехода между жизнью и смертью. Вместе со всеми я смахивала с лица слезы у свежей могилы, вместе со всеми пила на поминках водку и жалела осиротевшую, убитую горем Светочку.
И даже не очень удивилась, когда после этого мне несколько ночей подряд снилась потерянная, блуждающая в каком-то здании и не находящая выхода Клавдия Сергеевна. Коллективное безумие затягивает почище любой трясины, и ты заметить не успеваешь, как становишься всего лишь одним из смертных тел, как начинаешь безутешно оплакивать ушедших и видеть во всем следы грядущего разложения.
И только когда через десять дней после похорон воскресным утром позвонила Света и донельзя странным голосом попросила о встрече, облепивший меня туман начал рассеиваться. Я приехала в квартиру, где некогда прожила бок о бок с Фурией и Клавдией Сергеевной почти две недели - и поразилась тому, что ничего не изменилось. Те же белоснежные салфеточки и занавесочки, тот же до блеска натертый паркет, те же запахи мастики и нафталина. Только рядом с портретом Аркадия Никифоровича в гостиной появился второй, чуть поменьше - с него улыбалась молодая женщина с черной косой через плечо, отдаленно напоминавшая Клавдию Сергеевну.
Света молча провела меня в столовую, усадила за стол и так долго, избегая смотреть мне в глаза, разливала чай и расставляла вазочки с печеньем и конфетами, что я успела испугаться: а не тронулась ли она на нервной почве.
- Ты, конечно, можешь счесть меня сумасшедшей, - словно подслушав мои мысли, сказала она, - но я... В общем, у меня есть к тебе... не совсем обычная просьба.
Хорошенькое вступление, ничего не скажешь!
- Выкладывай, - кивнула я, готовясь к худшему.
Но Света вдруг посмотрела на меня совершенно трезвым и осмысленным взглядом и раздраженно пожала плечами:
- Я сама отлично понимаю, что это полный бред. Всю жизнь была убежденной материалисткой - да в нашей семье по-другому и нельзя было. А тут...
- Мне она тоже снится, - я по-своему истолковала ее слова. - Это естественная реакция на...
- Она мне не снится, - покачала головой Света. - Она приходит ко мне. Каждый вечер. Садится вот здесь, за столом, подпирает щеку кулаком и смотрит так грустно-грустно. Я знаю, что она мертвая. И она сама это знает. Но приходит - и сидит. А я ничего не могу с этим сделать. К психиатру уже ходила. Он сказал, что это последствия перенесенного стресса, и прописал мне таблетки. Но она все равно приходит каждый вечер, понимаешь?
- И ты хочешь, чтобы сегодня вечером я...?
- Нет, - она горько усмехнулась, - сторожить меня не надо, и сидеть тут со мной за компанию - тоже. Я тебя о другом хотела попросить, - меня снова обжег удивительно ясный взгляд. - Помнишь тот день, когда мама умирала?
Я молча кивнула.
- Не знаю, как ты это сделала, - сказала Света, - но точно знаю, что это благодаря тебе она перед смертью пришла в себя. Только не перебивай меня, ладно? И не возражай. Когда после операции мне сказали, что она в коме и надежды нет... Все эти дни я сидела там и молилась, чтобы мне дали с ней попрощаться. Но меня никто не слышал. Я ведь даже молиться-то толком не умею - не тем материям обучена. А ты пришла и... Можешь считать, что я перед тобой в неоплатном долгу. Только не надо мне говорить, что это было случайное совпадение!
- Какая теперь разница, совпадение это было или нет? - поморщилась я: только неоплатных долгов мне и не хватало.
- Большая, - убежденно ответила она. - Потому что если я не права, то весь этот разговор не имеет смысла...
- Да говори уже толком, в чем дело, сколько можно кругами ходить! - не выдержала я.
Света помолчала, словно прикидывая, оглашать свою "не совсем обычную" просьбу или нет, но все же решилась:
- Понимаешь, мама ведь не просто так сюда приходит. Ей некуда больше идти. Она всю свою жизнь без остатка посвятила сначала отцу, потом мне. И этой квартире. Я даже не знаю, были ли у нее в юности, до встречи с папой, свои интересы, увлечения, хобби какие-нибудь. Мы никогда об этом не говорили. Сколько я ее помню - она всегда хлопотала по хозяйству, следила, чтобы папа вовремя принимал лекарства, чтобы он всегда был в свежевыглаженной рубашке, чтобы я была чисто одета и накормлена. Вытирала пылинки с мебели, вязала и крахмалила свои несчастные салфетки. Она растворилась в этой квартире, как сахар в воде, понимаешь? А теперь превращается в призрак этого... семейного склепа, - она обвела комнату ненавидящим взглядом. - И я не знаю, что с этим делать.
Я собралась ответить, но она жестом остановила меня:
- После психиатра я ходила в церковь. Никогда бы в жизни не подумала, что дойду до такого... Ну да ладно. Поговорила с батюшкой, заказала заупокойную службу. А мама все равно приходит. Вот я и подумала, что... Что если кто и сможет ей помочь, то это - ты. Как это там у вас называется - проводить на тот свет?
Освободившись наконец от своей тяжкой ноши, она вскочила и зачем-то принялась зажигать газ под недавно закипевшим чайником. Потом всем телом резко повернулась ко мне:
- Ну что ты молчишь?! Скажи, что это бред, что по мне психушка плачет! Давай, вот тебе телефон, вызывай санитаров - вперед!
- Не кричи, - попросила я. - И санитары тут не при чем. Я просто не знаю, смогу ли выполнить твою просьбу. Это не только от меня зависит. Но попробовать обещаю. Только ради бога - не вбивай себе в голову, что ты мне что-то должна. Я к твоей маме очень хорошо отношусь, и если смогу помочь...
И тут она разревелась - второй раз на моей памяти. Даже на похоронах сдерживалась, до крови закусывая губы, - а тут вдруг не выдержала. Осела подтаявшим сугробом на стул и принялась, всхлипывая и размазывая слезы по щекам, нести всякий бред о том, что я настоящий друг, и что за себя бы она никогда ни о чем не попросила, но мама - она такая... такая...
Я не стала ее утешать, умывать и поить валерианкой - с любой бедой надо переспать ночь, а любую потерю нужно оплакать. И это был как раз тот самый случай, когда лучше поздно, чем никогда.
- Я пойду, - сказала у порога. - Здесь я вряд ли смогу что-нибудь сделать, мне нужно домой вернуться.
Она молча кивнула, не отнимая рук от лица и продолжая рыдать - маленькая девочка в грузном взрослом теле, всю жизнь занимавшаяся выращиванием защитных масок и выстраиванием оборонительных сооружений. А теперь бастионы рухнули, и на развалины оседала пыль напрасно прожитых лет...
...Я нашла Клавдию Сергеевну без труда - вернулась наяву в свой навязчивый сон, где она потерянно бродила запутанными коридорами какого-то здания. Взяла ее за руку - бесплотную, легкую и высохшую, как последний лист дерева. И повела за собой, сквозь толпу вдруг наводивших коридоры людей с невидящими, пустыми глазами.
Мы шли, и текстура стен таяла, мелкие трещинки побелки и потеки старой застывшей краски растворялись, исчезала угадывавшаяся под неровным слоем штукатурки кирпичная кладка - коридор реального (настолько, насколько может быть реальным сновиденный объект) здания превращался в тот самый безликий коридор с монотонными рядами дверей, по которому я столько раз блуждала в одиночества в напрасных поисках своего дома. Ветвились рукава лабиринта, показывались и исчезали новые проходы, открывались и закрывались двери - а невесомая ручка Клавдии Сергеевны все еще покоилась в моей ладони, и не было нигде пространства, предназначенного для этой заблудшей души.
Я покосилась на нее: тонкий профиль, седенькие волосы, изборожденные морщинами пергаментные щеки и доверчивый, вопросительный взгляд: "Что я сделала не так? Куда же мне теперь?" Не святая и не грешница, обычная женщина, каких тысячи и тысячи, добровольно сузившая свой мир до размеров номенклатурной квартиры, растворившаяся в выполнении повседневных обязанностей, в салфеточках, супчиках и кашках, выглаженных рубашках и натертых паркетинках, истончившаяся до состояния паутинки на исходе бабьего лета.
Света, Света, задала ты мне задачку... Я бы и рада, как ты выразилась, проводить на тот свет твою маму - да вот незадача: нет для нее "того" света, есть только этот - наводненная престарелыми вещами и воспоминаниями квартира, одинокая немолодая дочка и портрет покойного мужа на стене. Мужа... Тут во мне что-то шевельнулось, и вскоре я вздохнула с облегчением: конечно же, могла бы сразу догадаться! Куда же и вести Клавдию Сергеевну, как не к Аркадию Никифоровичу, который был для нее царь и бог, любимый супруг, каменная стена, отгородившая от всего мира, идол, поклонение которому вносило осмысленность в череду будней?!
Не знаю, сколько времени у нас ушло на то, чтобы отыскать бывшее светило радиологии с суровым взглядом серых глаз под раскидистыми бровями - там, за пределами жизни, теряют смысл все привычные ориентиры. Пространство, где он обитал, было темно и уныло, да и сам академик выглядел глыбой спекшегося туфа - но Клавдия Сергеевна вступила в эту безрадостную юдоль, как в свое любимое земное жилище. И очертания того, что при жизни было сухоньким телом, засветились мягким мерцающим светом, словно в заброшенный склеп внесли лампадку. Сидевший к нам спиной Аркадий Никифорович обернулся, и по его грубоватому лицу скользнуло подобие улыбки...
А потом я долго-долго шла обратно - против течения, навстречу нескончаемому потоку бредущих по ветвящемуся коридору людей с невидящими глазами - и в ушах у меня звучали ничьи стихи.
Когда однажды ты вернешься
В тот дом, что ждет тебя всегда,
И на пороге улыбнешься,
Соединив все "нет" и "да",
Когда засвищет ветер в клочьях
Давно истрепанной души,
Крест превратится в многоточие,
Исчезнет мерный твой аршин,
И крыша парусом взовьется,
И слезы смоют пыль вокруг,
Фантомом зыбким обернется
Твой злейший враг, твой лучший друг,
И облака помчатся стаей
Чуть ниже уровня окна,
И замерцает, улетая,
Доселе прочная стена -
Тогда увидишь отраженья
Себя лишь в том, чего уж нет,
И уничтожит все сомненья
Мой негасимый свет...
Открыв глаза, я обнаружила, что за окном сгустились теплые, пронизанные запахом цветущих деревьев сумерки. И до самой чернильной темноты сидела, не шевелясь и не зажигая света, ни о чем не думая - просто ощущая себя живой.
Звонок Светы с сообщением о том, что этим вечером мама ей не являлась, был совершенно излишним: я уже знала о том, что Клавдия Сергеевна обрела свой приют. Мрачноватый и замкнутый, на мой взгляд, - но о вкусах не спорят.
Следующие три недели прошли под знаком двойной загрузки: Света решила начать новую жизнь, взяла отпуск за свой счет и уехала на Байкал, посмотреть который мечтала с детства, а я работала замом главреда и одновременно ответсеком, удивляясь собственной выносливости. Злополучное интервью с Кононовым было расшифровано, причесано и поставлено в номер: в отсутствии Светы блюсти чистоту русского языка было некому, а Антон руководствовался удобным постулатом "Желание патрона - закон". День сдачи номера в печать неумолимо приближался, и я старалась не думать о том, что за этим последует. В конце концов, Кононов мог давно забыть о нашей встрече, а очередного выпуска журнала просто не заметить - напрасные надежды приговоренного к смерти на то, что палач потеряет свой топор.
В один из этих ничем не примечательных дней Антон вдруг проклюнулся по внутреннему редакционному телефону, что было само по себе странно: обычно он заглядывал к сотрудникам лично, а по поводу насмешек над его излишней демократичностью любил говаривать, что от лишнего похода в народ корона не спадет. Вторая странность заключалась в его тоне - сухом и отстраненном, как будто он обращался не к проверенному боевому товарищу, а к едва знакомому подчиненному, находившемуся в самом низу иерархической лестницы:
- Ника, зайди ко мне, быстро!
"Быстро" он произнес с таким нажимом, что уже через минуту я была у его кабинета. Дверь оказалась незапертой, но плотно прикрытой, что было тоже нехарактерно для нашего главреда. "У нас неприятности", - поняла я и на всякий случай постучала, быстро перебирая в уме, в чем именно мы могли проколоться.
- Входи, - крикнул он.
Пришлось подчиниться. Антон сидел в своем кресле с более чем мрачным выражением лица и смотрел какую-то политическую передачу по маленькому настольному телевизору. "Оппоненты упрекают нас в отсутствии системного подхода, - вещал из ящика смутно знакомый голос, - но давайте отбросим эту нездоровую риторику и попробуем непредвзято разобраться в сути вопроса. У меня создается впечатление, что некоторые, с позволения сказать, народные избранники видели свой электорат только в страшном сне, и совершенно не представляют, чем живет простой народ..."
- Что случилось? - спросила я, предусмотрительно стоя у двери - на случай, если придется быстро ретироваться.
- Полюбуйся! - он развернул экран в пол-оборота ко мне.
- Похож на Кононова, - глянув на занимающую большую часть маленького экрана фигуру, усмехнулась я.
Антон метнул в меня грозный взгляд и указал на стул рядом с собой:
- Сядь!
Все еще не понимая, чем вызвана подобная немилость, я уселась рядом с главредом, и телевизор оказался прямо перед моим носом.
- И сильно похож, - вглядевшись в изображение, добавила я, игнорируя Антоновскую невежливость. Мало ли что в жизни бывает. Может, он с женой сегодня поругался, или гаишники подловили по дороге на работу и штраф впаяли, или патрон ни за что ни про что по ушам настучал...
- Да не похож! - раздраженно брякнул главред. - Это он и есть!
- Кто? - изумилась я: последняя фраза застала меня как раз на мысли о патроне.
- Кононов, естественно!
"Поэтому я со всей ответственностью заявляю, - сказал почти кононовским голосом подозрительно похожий на Кононова мужик из телевизора, - что предлагаемые нашей фракцией изменения в системе налогообложения не только не подорвут, как заявляют некоторые истеричные политики, бюджет страны, но и в кратчайшие сроки приведут к резкому увеличению валового национального продукта..."
Я перевела недоуменный взгляд с мужика на Антона:
- Это - Кононов? Не смешно.
- А кто здесь смеется?! - взорвался он.
- Антош, ты что, серьезно?! - начало доходить до меня.
- Да уж серьезнее некуда!
Я еще раз посмотрела на экран:
- Да нет, чтобы Кононов так шпарил? Это в принципе невозможно. Он и слов-то таких не знает...
- Как видишь, знает!
- Подожди, - я попробовала разобраться, - а с чего ты взял, что это именно он?
Антон одарил меня еще одним испепеляющим взглядом:
- Мне дикторша сообщила! Лично! Из этого самого телевизора!
Не успела я ответить что-нибудь едкое, как фигура толстяка исчезла с экрана, а камера сместилась на миловидную девушку.
- Василий Степанович, спасибо за интересную беседу, - сказала она, глядя в бок, а потом повернулась к нам лицом: - Напоминаю вам, что сегодня у нас в гостях народный депутат Василий Степанович Кононов. Если у вас возникли какие-то вопросы, вы можете позвонить нам по телефонам ... , и Василий Степанович ответит вам в прямом эфире...
- Убедилась?! - рявкнул Антон.
- Не может быть, - потрясенно прошептала я. - Я же сама с ним разговаривала! Ты же слышал пленку! Кононов не может так говорить, потому что... Потому что не может!
Главред глянул на меня с сарказмом и выразительно промолчал.
- Даже если предположить, что всю эту речь ему кто-то написал, и он ее выучил заранее... - с горя я принялась рассуждать вслух. - Нет, ну все равно же невозможно! Ни разу не сбиться, не съехать на свои "значит", "это самое" и "короче"... Разве что он днем ночью только и делал, что текст зубрил...
Тем временем в студию поступил первый звонок, и Василий Степанович принялся обстоятельно, грамотно и связно отвечать на вопрос, на корню зарубив мою гипотезу о домашней заготовке.
- А может, это двойник? - я попыталась нащупать другой спасательный круг.
- Угу, - фыркнул Антон. - Брат-близнец.
- А что? - воодушевилась я и попыталась разрядить сгустившуюся атмосферу шуткой: - Кононов держит его в подвале и заставляет читать книжки, а на интервью выпускает вместо себя.
- Интересно, почему он на твое интервью его не выпустил?
- Мало ли почему... Может, хотел быть ближе к народу. Или брат у него исключительно для телевизионных обращений к народу предназначен. Или - как вариант - ему каким-то образом стало известно о наших коварных планах, и он решил посадить нас в лужу...
- Ника!!! - простонал главред. - Что мы в номер ставить будем - эти бредовые версии?!
- Ой, черт, - огорчилась я. - Про номер я как-то не подумала.
- И напрасно! Ты же понимаешь, что после такого, - он кивнул на экран, - нашему интервью никто не поверит? А друг твой Вася еще и в суд подаст - за оскорбление чести и достоинства.
- Так что, будем снимать материал?
- Естественно! И нужно срочно придумать, чем дыру заткнуть.
- Придумаю, - я вздохнула с облегчением. - В крайнем случае, из следующего номера что-нибудь возьмем. Выкрутимся, не переживай, - и тут меня осенила страшная мысль: - Слушай, а что ты патрону скажешь?
- Не сыпь мне соль на рану, - страдальчески скривился Антон. - Патрон из меня рагу сделает. В собственном соку.
- Давай я вместе с тобой схожу? Или вместо тебя. Пусть из меня рагу делает, все равно это я виновата...
- Иди отсюда, отважный Матросов, - отмахнулся он. - Ты номером занимайся, а с патроном я сам как-нибудь разберусь...
Несколько дней мы обходили тему Кононова стороной: во время предпечатного аврала не до обсуждения случившихся с кем-то перемен, хотя мысли о таинственной трансформации Василия Степановича меня нет-нет, да посещали. Наконец после традиционного ночного бдения номер был сдан в типографию, и на рассвете я уже размечталась, как буду отсыпаться целый день - но Антон перехватил меня у самого выхода и поманил в свой кабинет.
- Я тут кое-что выяснил, - сказал он заговорщическим голосом. - Не новость - бомба!
- Про брата Васю? - сразу догадалась я.
- Про него самого. И если эту тему удастся раскрутить - это будет покруче мата.
- Неужели нашел внебрачных детей?
- Да ну, - скривился Антон. - Такой мелочевкой мы больше не занимаемся. О внебрачных детях пусть госпожа Кононова беспокоится. А у нас есть наживка пожирнее.
- Не томи, я и так еле на ногах держусь!
- В общем, так, - торжественно сообщил главред. - Как стало известно из очень достоверных источников, волшебное преображение Василия Степановича произошло после плотного общения с неким столичным политтехнологом.
- Это и есть твоя бомба? - разочарованно вздохнула я. - Нет, Антош, чтобы совершить такую трансформацию, с ним должен был поработать сам Господь Бог.
- Насчет Господа Бога сведений пока нет, - невозмутимо парировал он. - А вот с политтехнологами нужно разбираться. Тем более что ребята, сделавшие из нашего Васи человека, работают под вывеской "Лаборатории изменения общественного сознания". Каково?!
- Кто только нынче не занимается изменением общественного сознания, - я пожала плечами. - Реклама, шоу-бизнес, электронные масс-медиа. Даже мы с тобой, если уж на то пошло...
- Ты таки переработалась, - сочувственно сказал Антон, - вот фишку и не рубишь. Только представь: ставим материал с Васиными матюками. Потом - для контраста - выдержку из его нынешних выступлений. И сразу вслед за этим - твое интервью с руководителем этой самой "Лаборатории изменения общественного сознания". И все это - под заголовком "Кто и как промывает мозги народным избранникам". Класс?
- Надо было тебе в копирайтеры идти, а не в главреды, - оценила я. И запоздало спохватилась: - Чье интервью мы даем с руководителем лаборатории?!
- Твое, конечно, - он расплылся в довольной улыбке. - Во-первых, ты в теме, как никто другой. Во-вторых, кроме тебя сейчас послать все равно некого. В-третьих, надо же исправлять то, что сама напортачила. В-четвертых, если успеем все до следующего номера провернуть, то идти к патрону с повинной не придется.
- Ты ему до сих пор ничего не рассказал?!
- Рассказал. Но не все, - Антон скорчил невинную мину. - Сказал, что в деле возникли дополнительные обстоятельства, и потребовалась доработка материала. Так что путей для отступления у нас нет. А у тебя - особенно.
- Спасибо, дорогой, - с чувством сказала я. - Интервью надо сделать прямо сейчас, или можно часик передохнуть?
- Вот только не надо из меня монстра делать, - засмеялся Антон. - Ты мне нужна живой. И по возможности - сообразительной. Есть подозрение, что эти полит-сознательные массовики-затейники - крепкие орешки, не чета Кононову. Так что сегодня отсыпайся, а завтра - в бой!
Отоспишься после такой новости, как же! Вместо того чтобы ехать домой, я вернулась к своему столу, включила компьютер и убила больше часа, пытаясь найти в Интернете хоть какие-то следы загадочной лаборатории. Антон к тому времени успел благополучно смыться. Возмущенная таким бессовестным побегом военачальника с поля боя, я позвонила ему домой и злорадно сообщила, что информации об изменятелях массового знания нет ровным счетом никакой.
- Вот и отлично, - не смутился Антон. - Будешь брать интервью с чистого листа, без всяких предубеждений.
Эх, если б можно было дотянуться через телефонные провода - задушила бы нежно любимого главреда без всяких угрызений совести!
Душить Антона я, конечно, не стала, но на небольшую безобидную месть он все же напросился. Добравшись в десять утра домой, я неожиданно вспомнила, что никаких координат политтехнологов главред мне не предоставил, а в Сети их и вовсе не было - стало быть, архиважное задание оказывалось под угрозой срыва. "Ужо тебе!" - злорадно подумала я, набирая домашний номер Антона. Наш поставральный отгул приходился на рабочий день - следовательно, супружница главного редактора находилась на работе, дети - в садике и школе, а сам он, сгрузив на меня всю тяжесть проблем, должен был видеть как минимум пятый сон.
К телефону очень долго никто не подходил, что доказывало правильность моих немудреных расчетов: окажись дома жена, разбудить "напахавшегося" мужа она бы не позволила. Наконец в трубке скрипнуло, хрустнуло, крякнуло, и сонный голос сказал:
- Алло?
- Антоша, - елейным голосом произнесла я, - солнце, ты мне никаких координат не оставил.
- Каких координат? - спросонья изумился он.
- Лаборатории изменения массового сознания, конечно.
- Ника, ты издеваешься?! - возопил главред.
- Ни боже мой! - уверенно соврала я.
- Зачем они тебе сегодня?! Все нормальные люди после ночной смены спят давно. Чего и тебе желаю!
- Нет, дорогуша, так не пойдет, - ни одна струна в моем черством сердце не дрогнула. - Ты сам сказал: "завтра в бой". Стало быть, контактные телефоны мне нужны сегодня. Или ты хочешь, чтобы я через год о встрече договорилась?
Антон чертыхнулся, но послать наглую сотрудницу в дальние дали отчего-то не догадался. Некоторое время до меня доносилось его бурчание: "Блин, куда ж я ее засунул? И здесь тоже нет... И тут... твою мать!" - судя по звуку, что-то весьма тяжелое грохнулось на пол. Наконец бормотание стихло, и главред бросил в трубку:
- Записывай! Телефон .... Директора зовут Ролдугин Владислав Петрович. Еще вопросы есть?
"Ролдугин В. П.", - записала я в блокноте, и перед глазами на мгновение потемнело. Неужели эти неуместные ассоциации будут меня преследовать до скончания века?!
- Ты там заснула, что ли? - поинтересовался Антон.
- Н-нет, - спохватилась я. - Вопросов больше нет. Спасибо тебе огромное.
- На здоровье, - буркнул он. - И ложись уже спать, бога ради!
Попрощавшись и подумав, что теперь наученный горьким опытом Антоша отключит телефон к чертовой матери, я попробовала выполнить начальственное указание и отправилась в постель. Но сон не шел. Мысли все время возвращались к таинственному В.П. Ролдугину, возглавлявшему лабораторию со странным названием и умудрившемуся превратить косноязычного Кононова в пламенного оратора. А может быть, дело было вовсе не в политтехнологах и народных избранниках, а в кармической расплате за злостную побудку главреда.
Как бы то ни было, поворочавшись некоторое время и осознав, что заснуть все равно не удастся, я встала, запаслась стаканом апельсинового сока и принялась накручивать телефонный диск. Поступок был более чем мудрым: встречаться с Ролдугиным и готовить новый разоблачительный материал о Кононове мне ужасно не хотелось, - а ведь всем известно, что откладывание нежелательных дел в долгий ящик чревато их тотальным невыполнением.
Мне ответил приятный женский голос. "Да, в принципе взять интервью у Владислава Петровича возможно. Нет, завтра вряд ли получится, у него уже назначены встречи с клиентами. Но в ближайшие дни - более чем вероятно. Нет, конкретные вопросы о деятельности нашей организации вам лучше обсудить непосредственно с директором. Я переговорю с Владиславом Петровичем и, если вы оставите свои координаты, непременно с вами свяжусь. Записываю. Спасибо. Всего доброго".
Вышколенная, доброжелательная, отлично знающая свое дело секретарша. Ни одного лишнего слова, ненужного вопроса, неосторожного ответа. Что нам это дает в плане сведений о Ролдугине и подготовки к предстоящему интервью? Ровным счетом ничего. Не о способах же подбора персонала мне с ним беседовать!
Я походила по кухне. Присела. Встала. Выпила чаю. Постояла у окна. Снова присела и снова встала. Разозлилась на себя за собственную нервозность. Можно подумать, на первое в жизни интервью собираюсь! И беседовать с людьми, о которых не было никаких сведений, мне уже не раз приходилось. И не так страшна лаборатория изменения массового сознания - в наше время ради красного словца каких только названий не придумывают. Наверняка за этой броской вывеской скрывается обычная консалтинговая контора по запудриванию мозгов. А что инициалы ВП - так мало ли в жизни совпадений?! И Петровичей в наших краях - если не каждый третий, то каждый пятый уж точно. Так какого черта я дергаюсь, спрашивается?!
Ответа не было. Даже неуемный внутренний голос - и тот благоразумно молчал. Пришлось применить безотказный способ борьбы с навязчивыми мыслями: погрузиться в работу. Я принялась раздумывать над вопросами к интервью. По всему выходило: для того чтобы не ударить в грязь лицом перед секретным политтехнологом, надлежит поговорить о том, этично ли воздействовать на сознание, пусть даже массовое. О психотехнологиях и спецслужбах, берущих эти методы на вооружение. О директивном и эриксоновском гипнозе. О Гитлере и Мао. О массовом психозе. О кумулятивном эффекте толпы. О манипулятивной роли СМИ. Об НЛП, якорях и шаблонах восприятия...
Далее, продемонстрировав свой запас умных слов и произведя нужное впечатление на собеседника, надо будет ненавязчиво перейти к личности Кононова. А для затравки, к примеру, спросить об особенностях мышления и вербального самопроявления наших народных депутатов. Или об энергетическом потенциале нецензурных выражений и их влиянии на восприятие электората. Или о локальных архетипах, благодаря которым кандидат с лишним весом имеет больше шансов на избрание, чем его худощавый собрат. Или о применимости формулы Эйнштейна Е=mc2 к весу и энергичности "слуг народа"... Но этом месте мысли мои начали путаться, и с соображением о том, что в случае Василия Степановича корпускулярно-волновой дуализм проявляется в изрыгании толстой тушей промодулированных матерным содержанием звуковых волн, я заснула.
Снился мне ВП в роли заботливой мамаши - в кухонном переднике и с большой ложкой в руках. Перед ним, крепко привязанный к огромному детскому стульчику, сидел в деловом костюме, чепчике и слюнявчике вместо галстука капризничающий Кононов.
- Кушай, Васенька, - приговаривал ВП, заталкивая в рот подопечному очередную ложку, в которой копошились уравнение Гейзенберга и постоянная Планка. - Это полезно для твоего имиджа!
Васенька кривился, пытался вырваться из пут, посылал благодетеля на три известные буквы, но "кашку" все-таки глотал.
- Вот и отлично, - радовался ВП. - А ну, скажи: "Системный подход к имеющимся проблемам позволяет минимизировать усилия, которые нужно затратить на трансформацию ситуации".
- ... твою мать! - без запинки отвечал Кононов.
- Мало каши кушал, Вася! - строго хмурился ВП. - Давай-ка еще ложечку - за ментальное тело. Молодец. А теперь - за победу прогрессивных методов управления народным хозяйством. Хорошо. И за синхронизацию правого и левого полушарий. А теперь - за налоговую реформу...