Аннотация: Рассказ о мире ундин и маленькой девочке. которая стала одной из них.
Утонула
Весной долина наполнялась влажным шепотом бурлящей в зарослях ивняка и омелы протоки. Каждая ундина знала, что в эту пору легко нырнуть в переплетение тростника и шпажника и, затаившись там, ждать, как зазевавшаяся молочница слишком близко подойдет к илистому бережку. Гретушка любила топленое молоко и сливки, любила слизывать комочки творога с шелестевших при порывах прибрежного ветерка побегов омелы. Ее светло зеленые волосы и прозрачного блеска серые глаза играли в свете утра и полумраке вечера. Ее длинные худощавые руки играли с гнездами лысух и нырков. Тонкие пальцы раздвигали острые грани тростниковых листьев и глаза, полные робкого томления, с затаенным страхом смотрели на тот берег, за которым лежал Большой мир.
Для ундины Гретушки река была и домом, и матерью, и сытным столом. Она поднимала свои тонкие руки к солнцу, ребяческой улыбкой приветствовала его появление среди редких туч. Она подставляла свои гладкие бедра под касание утреннего ветерка. Гретушка и ее подруги, ундины Тихого омута, играли во множество игр. Брось камешек подальше и Назови цветок. Каждый новый день походил на предыдущий, ведь у ундин нет Воскресений и Понедельников. И часов и минут нет, поэтому нет обеда, завтрака и ужина. Поэтому каждая ундина по запахам и звукам запоминает, когда пора засыпать, а когда просыпаться. Гретушка помнила на зубок все звуки протоки, как поет дрозд и как щелкает языком по камешкам маленькая прудовая жаба Фридек.
Грета очень любила запах горечавки, а еще липы. Они напоминали ей о том месте, где она жила еще девочкой. Раз ты утонула, если тебя не отпели, значит, быть тебе ундиной. Ее подружки зовут ее поиграть. Особенно манит высокая Магулка, она особенно капризна. Она любит, что бы ее воспринимали как главную в стае, а речь у нее, такая же, как у всех, как и у нее, сейчас вслушивающейся в то, что ей шепчет вода, поет комар у уха, такого белого, словно его слепили из тончайшего воска.
- Ундины тихи, как дуновение ветра в июне, игривы, как лунный свет на опушке леса, но не нужно их любить, не то они утащат тебя на дно пруда, и ты станешь одной из них, - говаривала ей матушка, пеленая ее в обрывок старой графской скатерти.
Когда то Радка была служанкой в высоком доме, стоящем за мельницей и курятником. Ее любили хозяева и чтили за господским столом и в покоях. Но те времена прошли. Она то и могла, что говаривать на барский манер, но к чему эти слова относились ранее, в чем был их смысл для окружающих, позабыла. Что же до глубоко лежащего в гуще тростника и топляка старицы пруда, которого все в округе величали Тихим омутом, то из года в год, в лютый холод и ярое пекло, Радка старалась не подпускать своих дочерей и сына Касека к его илистым вязким бережкам. Блеклые тени его обитателей мерещились жителям Старого места еще долго после того, как прохожие миновали тропу, идущую чуть в стороне от его северного берега. Кому то слышались стоны и шепоток его родимого дитяти, кому то голос матери, кому - крестной.
Никто не мог сказать, когда священник захотел освятить пруд, оставшийся на месте старого русла реки. Но только после этого вода стала быстро гнить, и скоро берега, когда то поросшие первоцветом и львиным зевом, потускнели, зачахли. Злые языки говаривали, что отец Мондек перепутал ячменную настойку с потиром, и что теперь вместо ангельского пения над прудом в полнолуние звучат крики некрещеных младенцев и упырей.
- Все это глупости, и в домовых и гулей верят только пьяницы да дети, - приговаривал Ламбек, господский плотник. Он сам был не дурен, и все девушки окрест были без ума от его мрачного вида сопения, когда он начинал осматривать очередное колесо или лемех. - И те и те только и могут, что встать на четвереньки да просить подачки у прохожих.
Но Грета, хотя сама и не подходила близко к его берегам, знала, что в пруду живут маленькие дети. Это были души всех детей, которые утонули сами по недосмотру или которых утопили в голодный год, да и просто во хмелю. Теперь они все были ее закадычными друзьями. Маленький Лазек запутывал любовников своими шутками, а игривая Нацка пугала их своими прикосновениями. Радек, всегда такой скромный, ждал, когда мимо омута пройдет подвыпивший конюх Кашпар, тогда он пускал в него гладкие камушки, в любую погоду пахнувшие тиной. Кавка, хмуря едва видимые брови на белом, как сыр, лице, наводила туман на берег, и тогда к омуту никто не подходил, потому как из тумана раздавались кашель и клекот. Хотя это всегда были птицы, люди боялись, что из Преисподней налетят бесы, и старались в такие дни пораньше лечь спать.
- То, что снаружи, пусть там и останется, - говаривал Ивош своим детям, дурашливому Ивору и тихо слушавшей его Грете.
Он плотно заслонял тыном вход во двор, где под мазанками квохтали куры и жила старая гусыня Тедозка. Если что, полагал отец, старушка мигом их предупредит. Многие в алладе, общинной земле, отданной от своего обширного лада, раскинувшегося от Старой мельницы до Града, держали в подспорье петухов и гусынь.
- Да и нечего там делать, честному то человеку! - восклицал не раз отец, слыша завывания ветра в узкой печной трубе или же видя через за оплавленное в слюду оконце, как в глухом бору на той стороне общинной земли вспыхивает костер.
- Наша жизнь определена Богом, дети, а то, что человек сам ищет, на свою же голову, на нее же и получает. - И в подтверждение своих слов он раскалывал скорлупу очередного яйца, готовя закваску для извести, которой собирался мазать скирды.
В тот день, когда она пропала, Ивош хотел еще раз пройтись по одному из скирдов, хотя их хижина и без того просела дальше некуда. Поэтому-то она и оказалась на берегу пруда с кожаным ведром по воду. А иначе и быть не могло, ведь речка, которая когда то протекала в этих местах, стала орошать берега барского луга, так захотел пан Йоган. А ундин и водяных она никогда не боялась. Наверное, потому, что сама не ощущала для себя никой угрозы. Ведь то были такие же дети, как и она сама. Многие жили по соседству, за переплетением ивовых и вязовых прутьев тына. Она играла с ними в нехитрые крестьянские игры. Многих еще помнила по именам. Ей было страшно лишь один раз, когда, как ей показалось, она слышит голос Тоды, сына рыбака. В общине говаривали, его утопил сам отец, потому что рыбы было мало, а то, что он ловил, приходилось относить на господскую кухню. У мальчика был очень тихий голос, но когда он с ней заговорил, ветер в ковылях утих, и она различила свое имя, а еще, что ему очень холодно и что бы эти птицы оставили его, наконец, в покое.
В тот раз она не слышала ничьих голосов, но видела, как Нацка, они часто играли в разворошенной риге. Ей все казалось, что та все манит ее к себе, в камыши, на половину открывая полупрозрачные губы. Ни звука она не слышала. Хотя она и понимала, что к чему, но ей стало жаль подружку, сидевшую нагишом в сыром камышнике. И она пошла к ней, не обращая внимания на чавкавшую под ногами, пропитанную водою траву. Несмотря на выдавшееся теплым лето, в камышах было холодно. Это потому что дно Тихого омута было и дном небольшой впадины. В его воде было полно пиявок, а берега кишели слизнями. Тростники шумели беспрестанно. Так что девочка не боялась.
Грета, отвлеченная мыслями от любой опасности, даже не поняла, как оказалась по уши в мутной вязкой от ила и тины воде. Личинки вилохвосток и майских жуков стали заползать к ней в уши и волосы, отчаянье и страх перед неизбежной гибелью в трясине стали единственными ее мыслями. Что-то невероятно цепкое и холодное впилось ей в затылок. Девочка не могла кричать, иначе вода бы с легкостью заполнила ее трепещущие от ужаса легкие. Снедаемая грязной водой, она погружалась всю глубже в переплетение мокрых и склизких стеблей и листьев тростника и кассии, холод и близость смерти стали осязаемы, как, за миг до этого, дуновения ветра на ее щеках.
Чьи-то руки подхватили ее, тащимую немолчной силой трясины на глухое, вязкое дно водоема. Проворно и ловко увлекли под лежащую у южного берега корягу. Судорожно стиснутый рот разжался от ненавязчивого нажатия под нижнюю челюсть. Черная вода заполнила горло, стала выдавливать легкие. Агония продолжалась до тех пор, пока кровь в жилах не застыла, а сердце не остановилось. Грета так и лежала под корягой, пока солнце, греющее вершины дубов над господским лесом, не зашло, а на небо, полное лазурита и охры, не выглянула луна. Ее обгладывали улитки и вытягивали последние следы жизни пиявки. В конце концов, пустой остов был занесен илом, похоронен в мутной тяжелой воде. И вот ее дух, ее невыносимо легкие члены воспарили над окружающим такие бренные останки местом. Грета, ее душа скользила из стороны в сторону подобно мотыльку, с изумлением осматривалась так, будто все представлялось ей в первый раз. И поднятая ветерком вода, и щелканье дрозда, затеявшего состязания с личинкой короеда на стволе одного из кедров, и сам лес, такой мрачный в ненастье, а сейчас открытый, будто насквозь пронизанный сотней лучей.
Ее окружили другие души, таких же детей, когда то живших вместе со своими родными и близкими, а ныне пребывающими в образе водяных и воздушных духов. Гретушка видела, как мимо нее неслышными порывами ветра проносятся тонкие линии образов, как ее пристально, как через увеличительное стекло, рассматривают большие бездонные глаза. Как то уже ощущая себя по иному, она еще боялась по-прежнему, обыкновенно человечески. От близости всех этих созданий несчастья и горести в жизни, вереницами едва различимых даже теперь, когда она смотрела глазами своей души, обликов скользивших над мелкими водоемами за опушкой леса и прудом с омутом, ее наполнили доселе не знакомые ей ощущения. Не могло быть и речи о том, что бы вернуться домой, в родные стены, в прежнее свое состояние. Теперь она сама стала тем духом, о которых рассказывала мать ее отца, древняя Здена. Но она не ощутила того проклятия, о котором в своих историях упоминала бабка, нет. Только немолчный шум, будто ей открылись разом все тайны, все голоса мира.
- Здравствуй, подруга! - хором говорили ей Раденка и Геленка, дочери старого пономаря, втихаря прижитые им от кухонной прислуги. Они и прочие духи веером носились над водоемом, казалось, что они играют в какую-то непрекращающуюся ни на миг игру. Ей захотелось принять в ней участие, но она пока что не знала как. Она терялась перед новым своим окружением, ведь она была духом, а у духов все иначе, чем у людей.
- Не бойся, иди к нам, все будет хорошо! - кричали ей со всех сторон немые с виду рты, легкие тени на наполовину прозрачных лицах. Временами, чьи-то лица становились более отчетливыми, нежели прочие, и тогда она узнавала сына мельника, Лазека, самого тощего из соседских мальчишек, или Нацку, единственную дочь повитухи Карки. Они тянули ей то, что казалось руками, вытягивали к ней тонкие невесомые пальцы. Пока она осваивалась, некоторые духи стали оказались к ней едва ли не вплотную.
- Так ты утонула? Так теперь здесь будешь жить, среди нас? - спрашивали десятки тонких голосов. Вряд ли все они оказались здесь ради нее, просто она оказалась среди них. Пока она думала, как ей поступить, как заговорить, ее закружили в стремительном вихре, подхватили под самое ее невыносимо легкое существо, навстречу ей прыгали дубы, ивы, омуты, озерца. Грета, стараясь преодолеть все новые для себя впечатления, силилась заговорить с кем то, казалось, очень ей знакомым, но едва могла ощутить, что во рту ее уже нет языка, а как быть в таком случае, она не знала.
Грете казалось, что теперь с ней будет все иначе, и что теперь она научится понимать то, что ранее не было доступно ее пониманию. Голоса окружающего мира стали многогранными. Она была духом, ощущала капли дождя на скрытой ветвями листве, биение в страхе сердца иволге, наслаждение ондатры от созерцания над ее норкой бьющегося в мельтешении гнуса. Душа ее стала частью этого озерного мирка, который был теперь ей таким же родным и милым, как и тот кров, под которым она родилась, где встретила свои первые слезы и радости.
- Мы все теперь твои друзья, старые и новые! - голосили, шептали и верещали духи леса и воды, земли и воздуха. Да и она сама это понимала и принимала теперь это с такой же легкостью, как принимала до тех пор бег времени.
Сама того не понимая как, Грета опустилась с невыразимой выси вниз, в окоем трясин и озерец, окунулась в теплую лучистую пахнущую норичником воду. Она наполнилась бегущей, как бежит по жилам кровь, водой. Грета, отбросив от себя остатки былого, стала частью и в то же время целым от целого болотистого края. Веселясь, стала играть с остальными духами, такими же целыми от нее, как роса от тумана и ветер от полуночи. Прибрежный ветерок пел тихие песни, солнце грело воду, стрекозы резво скользили над протоками в камышах.