Стоял теплый летний вечер. Солнце уже садилось, но еще было нестерпимо душно. Однако легкие порывы волжского ветра на какое-то мгновение рассеивали духоту, отчего дышать становилось легко и приятно.
На городской набережной неприметно застыл, облокотившись на каменные перила причала, приземистый мужчина с усталым лицом. Его взгляд жадно впивался в удаляющийся речной корабль на подводных крыльях, волны от которого еще, постепенно затухая, добегали до отвесных стен набережной, с разбегу наткнувшись на преграду, поднимались наверх, и тут же падали вниз, словно обессилив, уступая место следующим. Погруженный в одному ему известные думы, он не заметил, как от здания речного вокзала по широкой лестнице к причалу непринужденно сбежал молодой человек с импортным дипломатом в руках. Высокий стройный, спортивного вида, одетый по последнему крику моды, он невольно обращал на себя внимание, особенно девушек и женщин, смотревших на него весьма заинтересованно.
Но молодого человека такой интерес к его личности нисколько не занимал. Лицо его выражало скуку и томление. Остановившись на нижней ступеньке лестницы, он стал осматриваться, словно определяя, туда ли попал, куда хотел. Вдруг взгляд молодого человека с любопытством остановился на фигуре приземистого мужчины. Лицо его выразило удивление, Он на минуту заколебался, а затем решительно зашагал к причалу. Не дойдя до мужчины, все еще неподвижно смотревшего на игривые волны, красавец остановился и неторопливо, более внимательно к нему пригляделся. И только убедившись, что не ошибся, решительно шагнул к мужчине и негромко спросил:
- Петров, ты?
Задумавшийся мужчина вздрогнул и резко обернулся. Первое мгновение вся его фигура выражала недоумение и даже недовольство, что ему помешали, но по мере того, как он смотрел на молодого человека, его лицо все более теплело и, наконец, расплылось в радостной улыбке.
-Хинштейн? Лева? Какими судьбами?- мужчина сделал шаг навстречу и обнял своего знакомого. Тот приветливо похлопал в ответ по спине Петрова, но тут же быстро освободился от объятий.
- Хорошо, что мы встретились,- проговорил Хинштейн, положив "дипломат" на каменные перила,- А вообще-то я тут случайно. Договорился со своей знакомой встретиться. Но теперь, к черту ее. А ты сильно изменился,- добавил он и снова внимательно оглядел друга,- Главное, что я тебя узнал.
- Изменился, - проговорил в ответ улыбающийся Петров,- Постарел? Да? А ты не очень. Все такой же, красавец, гроза невинных дев. Я слышал от ребят, что ты отлично живешь.
-Вообще-то да,- нехотя отозвался Хинштейн, лениво откинув красивую голову,- но о моей жизни потом поговорим. Сначала надо встречу отметить. Пойдем-ка со мной, тут недалеко скверик есть. Там вроде летнее кафе хотели сделать, да что-то не осилили. Столики стоят, и ни души.
- Слушай, надо же что-нибудь купить. Ну, выпить, закусить. Может лучше в ресторан? И потом, мне не удобно.
-Чего не удобно-то? - удивился Хинштейн.
-Так ведь твоя знакомая может придти.
- Нашел о ком голову ломать. Как придет, так и уйдет. Перебьется. Не хочу в ресторан. Там духота. Лучше здесь, на воздухе. И не суетись ты, у меня все приготовлено. Все, что надо, в этом чемоданчике имеется. Ну, пошли, что ли?
Через десять минут они уже сидели в дальнем темном угле пятачка строящегося кафе за небольшим столиком, на котором Хинштейн разложил извлеченные из "дипломата" бутылку дорогого коньяка, свертки с ветчиной, сервелатом, банку черной икры и аккуратно порезанные слегка поджаренные кусочки булки.
- Петров, ты шоколад любишь?
-Я? - Петров вскинул голову, - Нет.
- И правильно. Для бабы купил. Но все равно, съедим. Коньячок им закусим,- Хинштейн положил плитку шоколада на стол и поставил перед собой два небольших стаканчика, искусно вырезанных из кости, отрыл бутылку и налил коньяка
- За встречу,- провозгласил он тост. Друзья сдвинули стаканчики и выпили.
- Давай сразу же повторим, - предложил Хинштейн, пережевывая кусок ветчины, и не дожидаясь ответа, снова налил. Они выпили.
-Ты, Петров, не стесняйся, закусывай. Ветчина вот, колбаска. Сейчас икру вот открою, - говорил Петров своему другу.
- Да я не стесняюсь.
- Вот и хорошо. Это сколько же мы не виделись? А? лет десять, а то и больше. Да. Слышал я тоже, Петров, что жизнь тебя не баловала. Ты не обижайся, но выглядишь ты много старше своих лент. А ведь мы одногодки, так?
- Пришлось всего повидать, - опустив слегка захмелевшую от коньяка голову, отозвался Петров,- как женился, так намаялся с семьей, когда дети пошли. У меня двое пацанов. Одиннадцать лет на общей кухне. Склочная соседка. Тебе этого не понять. Хорошо, что жена у меня золото. Благодаря ей и вынес все. Ссорились, правда, не без этого. Но тут же мирились. Сейчас вот жену с детьми в дом отдыха отправил. Пусть отдохнут. Не поверишь, они не успели уехать, а я скучаю.
- А я вот ни о ком не скучаю. Мне, без моих, даже лучше. Но за твою жену надо выпить обязательно,- Хинштейн налил в стаканы,- Ты смотри, еще на один раз осталось. Так, за здоровье твоей жены и пацанов.
- Давай и за твою жену выпьем. Я слышал она у тебя красавица. Дети-то есть.
- Дочка, - отозвался Хинштейн и пристально посмотрел на Петрова, - Ладно, давай и за моих за одно выпьем. Но за жену в пол глотка, не больше.
Друзья сдвинули стаканы и выпили.
- Что-то я тебя никак не пойму,- доедая бутерброд с икрой, проговорил Петров, обращаясь к другу, - Странно как-то все. Ты кем работаешь? Я, признаться, в тряпках не больно разбираюсь, но на себя ты напялил, по моему, на тысячи полторы, две. Это, не считая золотых перстней. А жизнью, видать, не доволен.
- Костюмчик стоит около этого,- довольно хмыкнув, ответил Хинштейн.
- Ты где работаешь?- снова спросил Петров,- поди, начальником участка где- нибудь в Тюмени? Сотен шесть в месяц загребаешь?
-Ты и загнул,- засмеялся Хинштейн, - что я, дурак? Нет, брат, работаю здесь в городе. Зарплату у меня, тьфу. С премиальными около двух сотен выходит.
- Ну?- искренне удивился Петров и развел руками, - как это тебе удается? У меня вот триста в месяц, считай, выходит, но я такого себе позволить не могу. Ни на машину, ни на дачу пока не скопил. Все куда-то по мелочам разлетается.
- Да ты, Петров, кем работаешь?
- Механиком на аэродроме.
-А я, администратором в ресторане. Собственно весь ресторан в моих руках. Давно бы мог директором заделаться, но, сам не хочу. С моей фамилией мне так удобнее.
- А я думал, что ты наследство богатое получил или теща приданным обеспечила.
- Где бы такую тещу найти.
- Тогда все понятно.
- А если понятно, то разговор обо мне кончим. Лучше вот коньяк добьем, - Хинштейн разливает по стаканам остатки коньяка,- Поехали!
Когда друзья выпили, Хинштейн обхватил голову руками и проговорил,- Вот и ты мне завидуешь, Петров. Мне все завидуют.
- Я не завидую, - запротестовал Петров,- мне обидно. У тебя, Левка, работа не сравнить с моей, а имеешь ты все. А я может этого и к концу жизни не приобрету.
- А говоришь, не завидуешь, - мрачно ухмыльнулся Хинштейн, - все моему достатку завидуют. Да, ты Петров, не паникуй. Хочешь. Я тебя к себе в ресторан пристрою? Будешь жить не хуже меня. А?
- Не знаю, - у Петрова загорелись глаза,- боюсь, что у меня таких способностей как у тебя нет.
- Это ты правильно, - встрепенулся Хинштейн, и заговорил со значением,- Наша работа она равнодушных не терпит. Без способностей у нас нельзя. Будешь только чужое место занимать. Я ведь, прежде чем замом стал в ресторане, опыт и авторитет в овощном ларьке, а потом официантом зарабатывал. Зато всю науку постиг. Клиента, Петров, надо чувствовать тонко. Ты на одежду не всегда смотри, да на манеру держаться. Они обмануть могут. Иной, бывало, одет как барин, повадки старосветские, а не сдай рубль сдачи, так скандал закатит, точно на базаре торговка какая. Другой смотришь, одет плюгавенько, а деньги ему карман жгут. Этот так и норовит стакан боржоми за десятку купить. Ему перед народом козырнуться надо. Такой только один вечер гуляет. А вот третий, так тот деньгам ни цены, ни счета не знает, но кутить не любит, хотя и за рубль не держится. Так вот каждого раскусить надо и раскрутить на всю пружину. У меня здесь высшая квалификация. За это меня и ценят.
- Левка, - придвинулся к нему Петров, - А совесть тебя не мучает?
-Да я не о том, - заметив, как от него отшатнулся Хинштейн, поспешил уточнить вопрос, - ведь ты в институте надежды подавал. Все говорили, что у тебя светлая голова.
- Была светлая, - выдохнул глубоко Хинштейн,-. А теперь потемнела. И плевать! Кто бы меня, скажи честно, с моей фамилией по достоинству оценил как инженера, а? А простым делопроизводителем с высшим образованием быть не желаю. Ни творческой работы, ни зарплаты. Мне на работе простор нужен.
- Это ты правильно говоришь, - закивал головой Петров,- мне вот и самому обидно за себя бывает. Ну а вот на работе тебе не страшно?
- Не понял,- удивился Хинштейн, и лицо его искрилось брезгливой усмешкой, - кого бояться-то мне?
- Ну, всякого. Я, между, прочим, о рэкете слыхал. Наверняка и в нашем городке такие бравые ребята имеются. Говорят, афганцы, из озлобленных, балуются.- Петров испытующе поглядел в лицо Хинштейна.
-А! Вот ты о чем,- самодовольно процедил сквозь зубы его друг, хотя Петров заметил, как мускулы на щеках слегка вздрогнули,- тут мне бояться нечего. У меня во всех таких кампаниях друзья. Да и с органами в хороших отношениях. Любому такому " архаровцу, руки живо по отшибают. Правда, скрывать не буду, накладно все это,- тут лицо Смирнова снова брезгливо исказилось, - Хорошо, когда кругом свои собаки. Но собак, чтобы не кусали, кормить надо. Приходится угощать, и на природу с девочками возить. Но у меня все эти расходы предусмотрены. Помню, как мне один очень умный человек, Соломон Лиже, ты его не знаешь, говорил: " Запомни, Лева, хорошо запомни, если хочешь хорошо жить, из десятки семь рублей не твои. Будешь жадничать - сгоришь". Я этот наказ хорошо усвоил.
- А теперь, где твой учитель? - поинтересовался Петров.
- Где Соломон? Далеко. И не скоро вернется. Меня учил, а сам науку забыл. Запил. У нас это редко. Но вот Соломон запил. И как говорят русские урки " жадность фраера сгубила", - ответил Хинштейн и вдруг надвинулся к Петрову, обхватил его рукой и жадно зашептал в ухо,- напрасно ты мне завидуешь. Жить душно. Оглядишься, такое ощущение, что ты в тесной клетушке. Куда не бросишься, всюду стена. А ведь у меня мечта есть. Чистая, для души. Хочешь узнать про мою мечту?
Петров энергично закивал головой в знак согласия.
- Слушай. Представь себе мраморный дом-дворец. В нем все стены знаменитыми художниками расписаны, Каждая комната от другой отличается. И планировкой и обстановкой. Статуи самые причудливые стоят, картины в дорогих рамах. Ходишь, и дух от красоты такой захватывает...
Понял, - радостно заулыбался раскрасневшийся Петров,- Ты в Эрмитаже побывать мечтаешь? А я там был. Два года назад с женой и сыновьями в Ленинград ездили. И Петродворец видели. И в Пушкино были. Хорошо!
-Ну. Не перебивай меня,- взмолился страдальчески Хинштейн, закрывая Петрову рот рукой, - А самое главное, это сауна посредине дворца. С морской водой. Свежей. Проточной. А еще дачу хочу купить в Юрмале. И тоже с фонтаном и садом. Душа этого просит Петров. Жаль, что тебе этого не понять.
Хинштейн отстранил друга и резко выпрямился,- вот ты мне ответь, Петров, но чтобы честно. Почему, скажем, я не имею право жить, как хочу? У меня деньги есть! Я их честно зарабатываю. Я никого не граблю на дорогах, никого не убиваю и ни у кого не ворую. Мне люди свои деньги отдают с благодарностью. За то, что со мной им хорошо. Так почему же каждый мне то в карман, то в паспорт заглядывает? Вот объясни мне Петров. Смешно, но я даже личного шофера нанять не могу. Сам машину мою. Ты говоришь, одет прилично. Видел бы ты туалеты у моей жены?! А толку-то. Куда мы с ней пойти можем? Кого к себе домой пригласить? Ты не поверишь, жена сама котлеты жарит! И жарит, кстати, отвратительно.
- Подожди, Лева,- теперь уже удивленно посоловелыми глазами уставился на друга Петров, - Ты про что? Ты не про Эрмитаж? Ты сам в Эрмитаже жить хочешь?!
- И ты меня понять не можешь? Я же, как конь стреноженный. Мне простор дайте, у вы увидите, на что способен Лев Хинштейн, внешне простой администратор ресторана. Я же землю перевернуть могу! Страшно мне, Петров, страшно. От такой силы.
-Ты говорил, что не боишься?
- Не о том я страхе. Я, Петров, боюсь, что жизнь пройдет, а я в ней ничего настоящего не совершу. А ведь я может быть финансовый гений. Ведь я бы мог людям столько благ дать, о которых они даже не мечтают. Бюрократия, партвожди нас опутали с ног до головы. И все нас, творческих людей, душат и обсасывают. А народу- то совсем житься нет. Дешевыми пирожками и пончиками народ накормить не в состоянии, и нам мешают! Нет, Петров, давай-ка лучше выпьем. Душа просит. Эх, черт, нечего!
-Ты, Лева, прекрати переживать,- попытался успокоить его Петров, - черт с ними с бюрократами.
- Ты, Петров, не мешай мне, - остановил его Хинштейн, брезгливо морщась. На побледневшем его лице кожа лоснилась,- Дай мне высказаться. На душе наболело. Нет мне в жизни этой места, ни счастья. Ты не поверишь, но жена у меня - вошь! Не люблю! И не любил никогда. Женился, чтобы поудобней в жизни устроиться. Теперь меня от этих удобств трясет. Глупая и жадная. И тесть, хохол, такой же. Как кощей над деньгами чахнет. А я их терпеть вынужден, этих мокриц. А куда денешься? Квартира на жене, дача на теще. Гараж и машина на свояке. По рукам и ногам цепями опутали. Посоветуй, Петров, что делать? Мне иногда так тоскливо становится, что я думаю, а может бросить все. Если я никому не нужен, если моя работа никому не нужна, то может мне бросить все и уехать. Ты, Петров, поверь, что даже к дочери из-за мокриц проклятых привязанности нет. Они и ее против меня настроили.
Возьму все и брошу. В Сибирь махну. На годок. А?
Петров смотрел на друга и что-то мучительно соображал. Однако ум, помутненный алкоголем, работал трудно, и Петров буквально страдало от того, что не может ясно и конкретно высказаться. Его что-то бесило от ярости в друге, от чего слушать его бормотание было не просто утомительно, а даже противно.
- Ты, Хинштейн, - наконец прорвало Петрова, - Ты, если хочешь, сам вошь! Ты что, еврей, думаешь, если я твою икру сожрал, то молчать должен и тебя слушать. Во дворце хочешь жить?! Слуги в ливреях ему прислуживать?! Власть советская ему не нравится. Да можешь проваливать в Израиль.
-А тебе-то она нравится?- перебил друга Хинштейн, - Что ты-то от нее видел? Живешь как нищий. В магазинах шаром покати. Масло, мясо впору по карточкам давать. Кого ты обманываешь? Себя! А в Израиль я не хочу. Я здесь в Союзе жить хочу. И потом я еврей только по паспорту. Ни иврит, ни идишь не знаю. И что я там без языков делать буду? Арабов материть?
- Да эта власть мне нравится хотя бы потому, что она тебе и таким как ты развернуться не дает, - не слушая друга, упрямо гнул свое Петров.
- Развернуться не дает - это верно,- согласился с ехидной ухмылкой Хинштейн, - но жить хотя и не по человечески, но все таки прилично, она мне не мешает. Я ем, пью вволю. И тебя вот угощаю. Ты, Петров, доедай закуску-то, доедай. Когда еще икорки есть доведется. Советская власть народ икрой не балует. Да и сервелат такой ты и в коопторге не купишь, там больше паршивой одесской и полтавской торгуют. Так что, если оглядеться вокруг, мне на советскую власть грех обижаться по настоящему-то. Это тебе и таким как ты на нее обижаться следует. При этой совецкой власти ты, а не я, вечно будещь жить в нищите.
И пока Хинштейн это говорил, подвигая к другу оставшуюся закуску, тот сидел, набычившись, низко опустив голову. Лицо его раскраснелось, глаза налились кровью.
- Я тебе не нищий! Мне милости ничьей не надо!- глухо прорычал он и с силой ударил кулаком по столу, сбросив на землю все, что на нем было,- Ты меня, Левка, нищетой не задевай. Я в настроении на все решусь, и хоть ты мне друг, а морду в кровь расквашу. Ты мне своими словами такими про нищету в душу плюнул.
- Э, друг Петров, да ты никак перебрал, - испуганно оглядываясь, скороговоркой проговорил Хинштейн, - давай успокаиваться. Кулаки, брат, это не аргумент, а уголовщина. Мужик в тебе сидит, крепостной. Сам в ярме барском, так и на других ярмо, наровишь, надеть. Нет ничего более омерзительного, чем русское холуйство.
Он нагнулся, поднял с земли свой чемодан, быстро вложил в него стаканчики, захлопнул и поднялся из-за стола.
- Мне пора, Петров, - настороженно улыбаясь, проговорил он, боком обходя сидящего понуро друга, - прощаться не будем. Надеюсь, мы увидимся и поговорим более обстоятельно, - и зашагал в сторону причалов.
Оставшись один, Петров низко наклонил голову, обхватил ее руками и бурчал,- Как все вышло глупо. Обидно.
Вдруг кто-то тронул его за плечо. Петров поднял голову и с удивлением обнаружил, что уже темно, а перед ним, слабо освещенные зажженными фонарями, стоят два милиционера.
Что?- удивленно спросил он, - Я спал?
- Вы, гражданин, намусорили, - отозвался милиционер, тормошивший его, - надо за собой убрать.
- Да-да, - согласился Петров и послушно полез под стол, стал неловко собирать остатки закуски в бумагу. Закончив работу, он тяжело поднялся и бросил сверток в урну для мусора.
- Я теперь могу идти, - тихо спросил он, с ужасом думая, что он, выпивши, и что его могут забрать в вытрезвитель, и тогда ему от позора не обобраться.
- Не хорошо гражданин, -повторил милиционер, -Идите. Поздно уже.
- До свидания,- пробурчал Петров, и , довольный что все хорошо кончилось, не заставил себя больше упрашивать.
- А хорошо здесь, - оглядываясь, благодушно проговорил все тот же милиционер, - красота, дух захватывает! Посмотри на Волгу-то. Как она ночью серебрится.
- Природа,- сухо отозвался второй, - только мы на работе и об этом даже при такой красоте забывать нельзя. Напрасно ты этого мужика отпустил. В медвытрезвитель его надо было бы сдать. Вот натворит чего дорогой, а мы отвечай.
- Не натворит, - уверенно заверил первый, - да и не сильно он пьян. За что его в вытрезвитель?
И милиционеры, тихо переговариваясь, неторопливо зашагали по набережной. А наверху над ними тушил огни, погружаясь в блаженный сон, уставший от дневного гомона город, полкой которого этой ночью они обязаны были охранять.