Если рухнет весь мир

Полгода назад я установил для себя правило - вечерняя прогулка от дома до шоссе. Не бог весть какое расстояние, всего-то пять километров туда и обратно, но для моего возраста это немалая нагрузка. К тому же я никогда прежде не увлекался спортом и не помышлял о здоровом образе жизни.

С чего мне взбрело в голову совершать короткие путешествия? Просто показалось неплохой идеей. На возраст и связанные с ним изменения не обращаешь внимания, пока не заболят суставы, не станет мучать одышка, вдруг наваливающаяся около магазина, когда несешь два-три пакета молока.

- Нужно держать себя в тонусе, дорогой, - говорила жена.

- Сынок, ты похож на старичка, - посмеивалась моя престарелая мама, - и рядом с тобой я кажусь намного старше, чем есть. Возьмись за себя.

- Папа, в день надо проходить не меньше пяти километров, - поучал мой всезнающий сын.

Я не сопротивлялся, не откладывал доброе начинание. Поначалу компанию мне составляла жена, но дела по дому отнимали у нее много времени, и совместные прогулки остались в прошлом. Она изредка провожала меня из дачного поселка до поворота.

Прогулки стали приносить ощутимую пользу: улучшился сон, исчезла одышка, чуть меньше болели суставы. А для мужчины за шестьдесят это, знаете ли, не кое-что. Это великое достижение.

Ходил я одним и тем же маршрутом. Шел по лесной дороге до шоссе, поднимался на обочину и некоторое время стоял там, любуясь озером вдалеке. Со временем я превратился в некую достопримечательность, такую, какой сигналят водители проезжающих мимо автомобилей. Меня действительно узнавали и приветствовали.

За полгода только пару раз мешала погода, а готовясь к зиме, я даже купил себе в охотничьем магазине специальную одежду, чтобы встретить ветра и морозы во всеоружии. Я привык к прогулкам и бросать уже не собирался.

Свою юность я посвятил серьезной учебе, что представляло большую редкость для моего поколения и моего исключительно крестьянского происхождения. Отец окончил шесть классов и сразу же стал работать. Его посылали на курсы механизаторов, однако война спутала карты. Отцу казалось, что планы на будущее осуществятся, как только одержим победу и он вернется в родные края. Не вышло. После войны забот только прибавилось, а тут еще я маленький. Поэтому родители с детства настраивали меня на учебу.

Молодость, уже окончившим институт, я целиком и без остатка отдал работе. Страна ставила задачи, подчас грандиозные до безумия, посылала на стройки, увлекала, закручивала и выжимала молодых специалистов. Но я и не сопротивлялся, колесил по Союзу, просто не представляя иной жизни. Видимо, пример моих родителей не позволял выбрать другого пути.

Так что нет ничего удивительного в том, что моя семейная жизнь сложилась поздновато. Мне было без пяти минут сорок. И тогда я впервые сбросил скорость, сменил темп жизни.

Я сменил, а вот страна наоборот. Начались странные, непонятные и в то же время интересные времена, когда государство и общество лихо развернулись на месте, отказались от прежних планов, при этом и близко не представляя, в какую сторону двигаться. И ведь не просто двинулись, а побежали. Так и не понятно, бегством это было или продолжением старой игры в догонялки?

Я работал, поскольку со своей специальностью и опытом был востребован. Молча, безропотно я наблюдал за происходящим вокруг себя, иногда оказываясь в центре чего-то неприятного и ужасаясь так, как не ужасался фронтовым историям отца. Так что в середине девяностых, не раздумывая ни секунды, я вышел на пенсию, все чаще и настойчивее предлагая жене переезд.

Наличие семьи накладывает большую ответственность, заставляет задумываться над вещами, которые никогда ранее не были существенными для тебя лично. И мне неожиданно захотелось выбраться из города. Не отказаться от цивилизации, нет. Просто поселиться под ее теплым бочком так, чтобы сопутствующие ей сложности и опасности не напрягали, не мешали растить детей. Вариант был найден преотличный, о котором, признаться, я изначально и не мечтал.

***

Недалеко от города, в тридцати километрах, находилось старое лесное хозяйство, отпущенное в свободное плавание в начале девяностых и потому заброшенное. Оно быстро приходило в упадок. Жившие в деревеньке старики умерли, а их дети, сбыв за бесценок наделы и доли в отжившем свое хозяйстве, рассыпались кто куда в поисках лучшей жизни.

Деревня не успела обратиться в прах и приобрела облик небольшого поселка, на восемь домов, аккуратного и с неплохими земельными участками. Сразу скажу, это не Рублевка, разве что в героических песнях не увековеченная, не современные обнесенные высокими заборами удельные княжества где-нибудь в центральной России. В наших северных краях такого, наверное, до сих пор нигде не встречается.

Моя семья обосновалась в поселке, состоявшем из одной улицы. С первого взгляда могло показаться, что дома строились как придется и вразнобой, однако некая логика в их расположении присутствовала извечно. Во всяком случае, нам, местным жителям, хотелось так думать. Поселок, в котором не отыщешь одинакового строения, получился очень уж веселым. Кто-то выкорчевал все деревья на участках и разбил клумбы, другие круглогодично возились с рассадой и в конце лета хвастали урожаями, кое-кто даже не стал сносить надворные постройки, приспособив их для собственных надобностей. В целом же наше гнездышко мирное, тихое, спокойное, как кладбище, уж простите за такое сравнение.

Люди разные, как и их дома. Большинство жителей бывало наездами. Поздней осенью, вот как сейчас, вообще редко кто оставался в поселке надолго, предпочитая переждать моросящие дожди и унылость природы в городе.

В отличие от всех ближайших соседей мы жили в поселке постоянно. Сын работал в городе. Дочь поступила в этом году в педагогический институт. Утром они вдвоем уезжали и вечером вместе же возвращались. Я любовался своими детьми всякий раз, как выходил встречать. Отпирал и распахивал ворота перед машиной, потом с улыбкой подавал знак проезжать. До чего же ладными они выросли, мои дети.

И стоило их представить, как меня бросило в холод, внутри все обмерло и тут же затряслось мелкой дрожью. Непонятный приступ отпустил так же резко, как и нахлынул. Нечто похожее бывает, когда совсем рядом раздается пронзительный звук клаксона, очень неожиданно, а ты до последнего не подозревал о присутствии машины поблизости.

Сердце неистово колотилось. На негнущихся ногах я развернулся, от испуга не соображая, какое расстояние уже преодолел, как далеко от дома нахожусь. Неужели сердечный приступ? Никогда со мной такого не случалось, и тут прихватило от приятных воспоминаний, можно сказать, на ровном месте.

Я настраивал себя, что все в порядке, что ничего опасного со мной не происходит, и отчего-то сердце при этом колотилось еще сильнее. Кажется, я слышал его удары, и мне чудилось, что куртка на груди двигается в такт этим ударам.

Как же далеко я от дома? А от шоссе? В смятении я озирался по сторонам, не находя знакомых ориентиров и сокрушаясь, что в ближайшее время по нашей дороге вряд ли кто-нибудь поедет. Постепенно волнение усилилось, и меня вновь обдало волной холода, вновь заколыхалось в груди, однако вместе с этим пришло понимание того, что сердце здесь совершенно ни при чем.

- Что-то случилось дома, - уверенно пробормотал я.

Не знаю почему, но перед моим внутренним взором явственно нарисовалась картина пожара. Я отчетливо услышал крики, вопли и мольбы о помощи, увидел сына, за чем-то бросающегося в огонь под догорающие балки, готовые вот-вот обрушиться потоком пламени.

На недостаток фантазии я никогда не жаловался, и потому тогда сжал руку в кулак и больно ткнул себя в живот, стараясь таким нехитрым способом сдержать свое воображение, сбить его неуместный полет.

Мне стало плевать на сердце, и я со всех ног бросился в поселок, сорвав с головы шапку и изредка оборачиваясь, чтобы заранее услышать двигатель машины, если таковая вдруг появится на дороге позади меня.

***

Отправляясь на прогулку, я никогда не брал с собой телефона. Никто из членов семьи от меня этого не требовал, а сам я не видел серьезной необходимости. Для меня, живущего в собственном доме в окружении близких, телефон не означал ничего важного, да и звонки чаще тревожили, чем приносили важные известия. Теперь же я бранил себя распоследними словами.

Сунуть во внутренний карман куртки мобильник. Что, черт возьми, может быть проще? Правда, не уверен, что он бы поместился. Телефон у меня - скандинавский "Эрикссон", громоздкий и бестолковый, большую часть времени торчащий на зарядной станции.

Я бежал так скоро, насколько хватало сил, озираясь в поисках хоть чего-то знакомого, но складывалось впечатление, будто неведомый разум дурацкой шутки ради переместил меня в совершенно неизвестное место.

В какой-то момент показалось, что за очередным поворотом откроется наконец-то вид на наш уютный поселок. Уверенность была столь крепка, что у поворота, задыхаясь и покашливая, я замедлился. Я убедил самого себя, и очень скоро выяснилось, что напрасно, поскольку за изгибом дороги был все тот же прямой отрезок грейдера, длинный и не имеющий ни малейшего намека на близость поселка.

Мне показалось отличной идеей определить, как далеко я ушел от дома, а сделать это было возможно, взглянув на часы. Стянув перчатку, отдернув рукав куртки, я взглянул на циферблат, который, впрочем, не дал подсказки, потому что я не помнил, во сколько вышел из дома, и мог только предполагать. Я шел минут сорок. Наверное. Скорее всего, меньше. Не уверен.

- Ну и что теперь? - злобно спросил я у себя и, выругавшись, побежал.

Поселок открылся взгляду, когда я не мог ни охнуть, ни вздохнуть. Меня качало, во рту пересохло, больно давило в легких, однако я был рад, и если бы мог, то рассмеялся бы. Я был счастлив, потому как не почувствовал запаха гари, дыма, не заметил над крышами всполохов огня.

Владельца первого дома никто толком не знал. Время от времени приезжал какой-то мужчина, но случалось это так редко, что лично я не был уверен, хозяин ли это. А вот второй дом по улице принадлежал моей семье. Из-за забора я мог видеть лишь крышу и два окна второго этажа. Впрочем, там горел свет, и меня это обстоятельство немало успокоило.

Хотелось верить, что вовсе дома ничего и не изменилось с момента моего ухода. Мама читала в своей комнате свежие газеты, сын возился около сарая, поправляя чуть покосившуюся дверь, а мои милые девчонки за приготовлением ужина кружились по кухне.

Во двор я влетел пулей, активно расходуя последнюю энергию. Крикнуть, позвать родных я не мог, потому что стоило открыть рот, как тяжелое сипение расцарапывало мне горло. И все-таки царившая вокруг тишина не порождала новых подозрений, не подстегивала мою буйную фантазию. Напротив, она в некоторой степени умиротворяла. Мне было достаточно подняться по крыльцу, войти в дом, и сразу же все прояснится.

***

Лампа на крыльце не горела, и я не придал этому никакого значения, памятуя об обыкновении сына то ли экономить, то ли забывать про освещение во дворе. Никак не удосужился поговорить с ним по этому поводу.

Распахнув дверь, я ввалился в прихожую, в которой света тоже не оказалось. Плохо ориентируясь в темноте, я недолго пошарил по стене в поисках выключателя, но потом махнул рукой и шагнул в коридор. От кухни меня отделяли считанные шаги, и я уже слышал тихое бульканье, должно быть, воды, закипавшей в кастрюле, но тут обо что-то запнулся, при этом ничуть не удивившись. Еще одна привычка сына - не разуваться там, где это принято делать у обычных людей. Не могу вспомнить случаев, когда бы он снял обувь у порога, а не прошествовал в ней по всему коридору.

Здесь я все же замешкался, поскольку по ощущениям показалось, что под ноги мне попалась отнюдь не обувь. Я наклонился, чуть отшагнув в сторону, и успел разглядеть грязный кроссовок сына, как опять зацепился за что-то, вроде бы за что-то мягкое. Потеряв равновесие от внезапности попавшегося препятствия, я полетел спиной вперед.

Цепляться за гладкую поверхность стены - занятие нелегкое и нелепое. Сначала я грузно сел, отбив задницу, потом по инерции откинулся всем телом назад и прокатился по полу, издававшему подо мной чавкающий звук.

Очутившись у входа в кухню, я увидел маму. Она лежала в полуметре от меня, прямо на полу. Худенькие ее ручки были плотно прижаты к груди, кулачки у подбородка, словно у дремлющего малютки, чей сон потревожили бессовестные взрослые. Ее глаза смотрели на меня с холодным укором. Она была мертва.

Ни крови, ни ссадин, ни царапин не увидел я на ее лице, когда искал точку опоры, чтобы подняться. Лицо мамы имело какие-то неправильные черты, но скудное освещение не позволяло мне все как следует рассмотреть. Я замер, не сразу отметив, что ее левый висок вдавлен глубоко внутрь, и левый же глаз чуть сместился вглубь глазницы, неестественным образом развернувшись. Вероятно, именно этим и был порожден поразивший меня только что укор во взгляде матери.

В кухне слабо забулькало, не так отчетливо, как прежде. Подняв глаза выше, я разглядел сидевшую за столом жену. Она застыла в классической позе сурового главы семейства, который с нетерпением ожидает ужина, с немым требованием положив руки на столешницу и откинувшись на спинку стула. Голова жены была сильно запрокинута, а шея залита кровью.

Кровью пропиталось все ее платье, от чего невозможно было вспомнить настоящего цвета одежды. Платье или сиреневое, или голубое? Теперь оно было темно-красным от груди до краешка подола. На пол тихо и методично слетали красные капли. Кап, кап. Кап-кап. Кап, кап. Кап-кап. Как весной за окном, когда снег на крыше подтаивает и веселит неумолчной капелью.

В какой-то момент - за поглотившим меня ужасом я не знал, сколько провел в полнейшем ступоре, - булькающий звук оборвался, на пол упала кровавая пена, должно быть сорвавшаяся с губ моей жены. Подняться я не смог, так и сидел на коленях подобно надмогильной статуе. Я держался на грани, едва не срываясь в состояние прострации, и желал лишь одного - проснуться. Да, все представшее передо мной - не более чем морок, наваждение. Да, это видение, в котором мне для чего-то демонстрируют образы из уголка, отмеренного в аду специально для меня, ведь в реальности, нашей милой и трепетно оберегаемой реальности ничего такого просто не может случиться.

Пальцы мои дрожали, хлюпая в луже крови, пока во что-то не уперлись. Это было распростертое тело моего сына, из затылка которого торчал нож с отломанной пластиковой рукоятью.

И тут я заскулил.

***

- Петли совсем разболтались, - констатировал сын, возясь с дверью сарая, когда я собирался на свою злосчастную прогулку. - Попробую сделать, что можно. Шайбочки какие-нибудь подсуну. А вообще надо купить новые петли. Батя, а ты как, не хочешь со мной в "Домострой" скататься в выходные? Мамка про смеситель новый намекала.

Я не возражал против поездки, скажем, в субботу, однако в ответ неопределенно мотнул головой. Боже, ведь я ничего не ответил сыну.

И жене я тоже ничего не ответил на ее вопрос:

- Что будем готовить завтра? Тебе чего бы хотелось?

Пожав плечами, я ушел. Навсегда оставил живых где-то позади, чтобы вернуться к мертвым телам.

В голове у меня все смешалось. Безвольной тряпичной куклой я сидел, привалившись к стене, и тихонько поскуливал. Моя ладонь лежала поверх кисти сына, изрезанной ножом, с торчавшими из-под лоскутов кожи бледно-розовыми косточками.

Утром дочка сбежала со второго этажа, помолчала, буравя меня многозначительным взглядом, а потом спросила:

- Папа, что вы с мамой решили насчет покупки струйника? Матричная стрекоталка из меня уже все нервы вытянула, а мне ведь курсовые и рефераты печатать.

- Нормально все со стрекоталкой твоей матричной, - выступил с отповедью сын. - Папа, не слушай ее. На чернилах для струйника разорение сплошное.

Он с хитринкой подмигнул мне. Только я знал, что новенький струйный принтер стоит в его комнате. Спрятал до декабря, чтобы подарить сестре на ее день рождения. Не помню, сказал я что-нибудь дочери или отмолчался.

Дочка! Где она? Что с ней?

В следующий миг со второго этажа, где царила тишина, раздался крик моей дочери, пронзительный, душераздирающий. Оторопь стремительно схлынула, не оставив следа. В мгновенье ока я вскочил на ноги и полетел вверх по лестнице. Слыша, как к крикам дочки добавились звуки ударов, топот ног и рявкающий совершенно ненормальный голос незнакомца.

- Я оторву тебе чертовы руки, сучка! - хрипел и рычал убийца. - Сначала размолочу в мясо каждый палец, а потом оторву руки!

Он говорил что-то еще, но пульсация крови в висках отдавалась шумом в моей голове, мешала разобрать слова. К тому же большую часть его речи, наполненной матом и уголовным жаргоном, я не понимал.

Носки соскочили с края последней ступени, и, суетливо выставив руки вперед, я растянулся на полу. В ладони и в грудь тут же впились бритвенно острые осколки стеклянного стакана из комнаты дочери. Наверное, побеспокоенная шумом внизу моя дочь столкнулась с убийцей именно здесь. Наверное, именно тут началась ее схватка.

На полученные раны я не обратил никакого внимания и толком их не почувствовал. Не ощутил боли и тогда, когда, поднимаясь, напоролся коленями на другие осколки. Я перестал представлять какую-либо ценность. Только моя помощь, только моя защита единственного уцелевшего члена семьи имели значение.

Послышался удар. За ним последовал хруст, громкий и страшный, несмотря на то, что был он более всего похож на треск сухой доски, разламываемой пополам. Я вломился в комнату. Распахиваясь, дверь снесла упор ограничителя и опрокинула комод, чьи ящики выскочили, сложились с грохотом. По полу покатилась сплющенная и растрескавшаяся дверная ручка.

- Папка! - сдавленно простонала моя девочка, прижатая к кровати неряшливым мужиком.

А может, это был парень лет двадцати пяти или тридцати, но сильно потрепанный, с нездоровым испитым лицом. Первое, что бросилось в глаза: блекло-черные, местами расплывшиеся перстни, вытатуированные на пальцах убийцы. Он сидел верхом на моей дочери с занесенным над головой кухонным молотком. Промедли я, задержись еще немного, и такой хруст, как донесшийся до меня чуть ранее, уже не был бы треском кровати.

В прыжке я снес убийцу и замолотил кулаками, изредка попадая в цель.

***

Кухонный молоток вылетел из лапы противника и отскочил в сторону. Мы схватились не на жизнь, а на смерть, будто измученные и обозленные солдаты на передовой. Тела наши сплелись, мы извивались, закидывая ноги друг на друга, чтобы прижать, придавить, подмять под себя и, оказавшись сверху, размозжить затылок неприятеля мощным ударом.

Несколько раз я укусил убийцу, при этом не разжимал челюсти, а пытался во что бы то ни стало вырвать кусок мяса из ненавистного тела. Случись такое до этих пор, я счел бы желание разорвать человека зубами чем-то ненормальным и постыдным. Теперь же я жаждал впиться убийце в горло да как можно глубже.

Мы молотили друг друга с неистовством, с таким остервенением, какое, вероятно, чуждо даже диким зверям. Не помню, дрался ли я когда-нибудь в прошлом. Скорее всего, нет. Но с убийцей своих близких я бился как в некой третьесортной киношке, что так любил в детстве смотреть в видеосалонах мой сын.

Убийца изловчился и, вывернувшись из моих объятий, дважды мощно приложился локтем к моим губам, разбив их. Я же оставался в долгу недолго. Противник отвел голову, силясь избежать захвата за ухо, и тем самым предоставил мне отличную возможность чуть увеличить дистанцию, чтобы как следует замахнуться и реализовать задуманное. Мой кулак достиг его лица. С резким выдохом, наполненным перегаром, на меня полетело крошево зубов. Тотчас пальцы обдало жаром, и нестерпимая боль ужалила, грозя парализовать всю руку.

Нет, я не содрал кожу. Судя по тому, как скривилась и изогнулась основная фаланга среднего пальца, я его сломал. Впрочем, травма не помешала мне перевернуть неприятеля и усесться на него, крепко прижав к полу. В нос била невыносимая вонь: смрад давно немытого тела и все тот же перегар, ставший, по-видимому, неотъемлемой частью этого существа.

- Держи его, папа, - зашипела дочка, шаря под кроватью. Правая часть ее лица представляла собой сплошную ссадину, а мягкие ткани над скулой обильно кровоточили. - Бей вот этим! Разбей ему башку!

С улыбкой и взглядом безумного шляпника она вложила в мою руку кухонный молоток и даже показала, как именно нужно поставить точку в поединке, завершавшем мою месть. И я ударил в точности так, как дочка мне это продемонстрировала.

Прошло всего ничего с момента перелома, однако травма не позволила закончить начатое, и удар не получился завершающим наши с дочкой бесконечные мучения. Молоток скользнул по черепу, содрав скальп, бухнул об пол. Убийца изогнулся, но держал я его по-прежнему крепко и не позволил вырваться.

Мне требовался верный взмах для точного удара. Я высоко вскинул руку, сжимая рукоять кухонного молотка так, что осколки от стакана впились еще глубже, и тут пелена закрыла глаза, невозможно больно ожгло в груди, и дыхание сбилось.

- Папочка? Папочка! Что ты...

Когда пелена сошла, я уже лежал на боку, притянув ноги в животу и судорожно хватая ртом воздух.

- Чё, падла старая, сердечко ёкнуло? - спросил застывший надо мной убийца, после схватки еле переводивший дух.

Слух мой был заполнен невнятной какофонией, а на некое подобие колокольного перезвона накладывались шумы и вовсе чего-то потустороннего. Громко и с надрывом говорила дочь, однако я, как ни напрягался, ничего не понимал. Слышал. Довольно четко слышал. Просто не понимал. Она, кажется, предлагала своему мучителю что-то сделать в обмен на то, что он не причинит нам вреда.

Взяв молоток, убийца пнул меня в район солнечного сплетения. Перед глазами рванул фейерверк небывалой красоты, и мир через секунду померк.

***

Не имею представления, сколько времени я провел в беспамятстве. Без движения тело окаменело, словно у покойника в морге, и потому скверно слушалось. Я так бы и лежал, уперев взгляд в сломанную пополам кровать дочери, но как-то умудрился перевернуться.

Мысли в голове практически отсутствовали, и сначала я утомительно долго вспоминал обстоятельства, при которых вернулся с прогулки, очутился в комнате на втором этаже. Я даже не был уверен, что нахожусь в собственном доме. Мешавшее мне широкое облако тумана, плававшее перед глазами, постепенно развеялось, и вскоре удалось немного сфокусировать зрение.

Еще не все собралось воедино в моем восприятии, когда я увидел тело, висевшее под потолком, на крюке, предназначенном для люстры. Голые ноги в потеках подсохшей крови медленно крутились надо мной. На стопах, на голенях я различил группы точек в строгой последовательности. Такие следы оставляет кухонный молоток, к примеру, на куске свинины.

Полагая, что смогу дотянуться до дочери, я поднял руку вверх. Средний палец, как это ни странно, больше не выглядел сломанным. Он был грязным, кривым, с пожелтевшим обгрызенным ногтем. И при этом сломанным он не был!

И самые длинные фаланги четырех моих пальцев покрывали татуировки в виде перстней, блеклые, ставшие серыми и плохо различимыми. Я вспомнил, как мне накололи их в мои первые две "ходки", как я гордился ими. К слову, на пояснице у меня есть еще одна татуировка, не такая расплывшаяся, и которой я отнюдь не горжусь. Ее мне сделали насильно.

Оглядевшись, я не признал места. Труп, болтавшийся под потолком, внезапно истаял, исчез. Вокруг царило чудовищное запустенье. Ни обоев на стенах, ни досок на полу, даже двери и обломки мебели отсутствовали. Здесь все было отдано во власть хлама неясного происхождения, грязи и туч пыли.

Память вернулась. Вспомнилось все, до мельчайших деталей. Никаких прогулок, никакой семьи или собственного коттеджа в уединенном поселке на границе с лесом. Ничего подобного в моей жизни никогда не существовало. Забравшись в пустовавший и неплохо обставленный дом, я собрал то, что мог унести, и выглянул в окно, чтобы проверить двор. В доме по соседству, на втором этаже, девочка-красавица примеряла джинсы, а во дворе худощавый парень возился с дверью сарая.

Я всех убил. Не стоило. Понимаю. Откуда-то взявшийся старик едва меня не прикончил, да, вот незадача, свалился сам, держась за сердце и хрипя. Предположи я, во что это выльется в конечном счете, не знаю, решился бы или нет.

Но почему я переживал последний час из жизни старика, чертового старого пердуна? И что стряслось с домом? Где все? Почему на меня напялено вонючее тряпье?

Я ощутил сильный жар. Казалось, даже глаза вот-вот сварятся вкрутую, словно куриные яйца, а сомкнуть веки не получилось из-за того, что они мне не подчинялись. Во рту моментально пересохло, и тело содрогнулось. Одновременно я почувствовал, будто мою жизненную силу высасывает непонятно кто через толстую трубку. Против моей воли стало деформироваться лицо, поплыло и застыло уродливой восковой маской. Затем меня вырвало, после чего наступило облегчение, но лишь кажущееся. Все вокруг окрасилось в цвет пролитой мною крови. Что-то вскипело в мозгу или же лопнуло, породив тяжелые конвульсии, и я умер.

***

Убийство семьи обнаружилось по прошествии трех недель, когда сосед, приехавший из города, чтобы проверить свою дачу, нашел ее разграбленной и направился расспросить местных.

Расследование дела затянулось, поскольку никаких следов преступника выявить не представилось возможным, и тогда в преступлении обвинили главу семейства, скончавшегося в комнате дочери от сердечного приступа. Он как нельзя лучше подходил на роль убийцы: весь в крови, со следами сопротивления жертв на теле, его отпечатки повсюду, в том числе на орудиях преступления. Почти на всех орудиях преступления. Впрочем, это уже сущие мелочи. Уголовное дело прекратили. О нем забыли, как и о скромном поселке.

Жители покинули свои дома, стоило здесь в две тысячи тринадцатом начаться строительству транспортной развязки. В поселке сохранился один-единственный дом, отгороженный от шумного и быстро меняющегося мира высоким забором из бетонных плит.

А безнаказанный убийца вернулся сюда еще раньше, через два года. Днем он бродил по окрестностям, подворовывал, копался на свалках мусора, разыскивая еду и одежду, и вечером, теряя собственную личность, превращался в одну из жертв.

Призрак пожилого мужчины приблизился к покойнику, его бесплотная рука проникла в череп мертвеца, и спустя минуту дурно пахнувшая куча лохмотьев дернулась, зашевелилась. Убийца снова был жив, пусть и напоминал скорее полуистлевшую мумию, чем живого человека. Изможденное изрытое морщинами лицо землистого цвета скривилось, чуть приоткрылся рот, и губы обнажили желтые и черные пеньки зубов. Как у тяжелого больного в шаге от агонии, затряслись его сухие ручки, покрытые язвами, загнившими ранками и темной коростой.

В сознание он пока не вернулся и не увидел еще четверых призраков, склонившихся над ним.

- Он умирает уже в четвертый раз, - скрипучим голоском шепнул призрак престарелой женщины. - Отпусти его, сынок. Ты десять с лишним лет изводишь его видениями нашей гибели и своими переживаниями. Каждый божий день. Он потерял человеческий облик и достаточно настрадался.

- Он никогда не имел человеческого облика, - равнодушно отозвался призрак мужчины. - И я не сожалею, продолжая изводить его кошмаром. Разве над кем-то из вас он сжалился? Вот и я не стану. Мы не позволим ему уйти просто так.

- Папа, - проговорил призрак длинноволосой девушки, - меня уже не переполняет ненависть. Взгляни на нашего убийцу. Посмотри, он убог, немыслимо убог, жалок. Хватит. Ты остаешься здесь только для того, чтобы мстить ему, принуждая снова и снова переживать все им содеянное, но имеет ли это смысл, ведь и после смерти его ожидает кара?

- Четырежды он умирал, и я возвращал его. Умрет в пятый или тысячный раз - я также верну его к жизни, чтобы он вновь пережил то, что сотворил с нами.

- Я с тобой, папка, - решительно ответил призрак молодого человека. - И пусть глубины ада, все демоны преисподней вместе взятые кажутся ему недостижимым благом в сравнении с тем, что делаем с ним мы. До самых последних мгновений Страшного суда эта тварь будет обитать здесь.

- Если рухнут развалины, бывшие нам домом, мы найдем другое место, - кивнул отец. - Даже если рухнет весь мир.