Комната 220

По-другому Олег представлял себе начало студенческой жизни. За большую часть прежних фантазий ему бывало неловко даже перед самим собой - очень они глупые. Заканчивая школу в родном с детства городе, он, конечно же, не ожидал в столице республики столкнуться с теми же домами, улицами, людьми. И все-таки, как минимум, он ожидал чего-то максимально похожего, знакомого. Меж тем остались далеко позади прежняя житуха при отсутствии интереса к бытовым проблемам, умело разрешаемым родителями, общение с множеством друзей и небольшие расстояния, где все или под рукой, или, по крайней мере, в получасе ходьбы.

Институт откровенно пугал. Олег и раньше слышал про курсовые и контрольные, однако его не заботило, чем и как сильно они отличаются от школьных рефератов. Он быстро узнал, что урок в alma mater это пара, бесконечная, словно замкнутая сама в себе, которая может неожиданно оказаться не лекцией, а семинаром, не семинаром, а коллоквиумом или промежуточным зачетом.

И чудилось Олегу Кузнецову, что постигать мир методом резкого погружения - это что-то из идей Леопольда Захер-Мазоха.

- Все, чему вас учили в школе, выбросьте из головы, - требовал один из преподов. - Вы прикасаетесь к серьезной науке, к настоящему творчеству и полету мысли. Помните, в учебнике физики за какой-то там класс для пояснения инерции нарисован веселый мальчишка, обегающий столб, держась за него?

- Да-да, помню, - звонко ответил с первой парты Вася Акимов, победитель школьных олимпиад, разбирающийся во всем и обо всем имеющий мнение. - Вот там, кстати говоря, ука...

Холодный взгляд препода остановил Васю.

- Мой вопрос был риторическим. Если испытываете острое желание поговорить, дождитесь семинара. Так вот, физика это вам не комикс, не роман Жюля Верна с иллюстрациями, - препод потряс своим учебником. - В этой книге цифр больше, чем русских букв. В этой книге напрочь отсутствуют слова "мама", "мамочка" и фразы, типа, "бабуля, забери меня от этого злого дядьки обратно в деревню". С великой сурьезностью относитесь к моему предмету. А когда станете готовиться к экзамену, и все без исключения будете возносить свои кривенькие ручки к небесам с просьбой вразумить и даровать силу, вам поможет только это, - в центре доски преподаватель записал формулу второго закона Ньютона для инерционной системы, знакомую, но сильно отличающуюся от заучиваемой в школах. Написанное он прокомментировал следующим образом: - Время, скорость и импульс вот из чего складывается та единственная сила, которая вам поможет. А насчет импульса не переживайте. Я как никто умею правильно мотивировать вашего брата.

Импульс был Олегу придан, скорость он набрал, а вот времени катастрофически ни на что не хватало. Да и город, крупный, шумный и чужой, то озадачивал, то откровенно напрягал. Неслись сломя голову люди, не обращая внимания на мчащихся в плотной толпе рядом с ними. И никому, в лучшем случае, не было дела до чужих неприятностей.

Как-то Олег купил литературу из списка рекомендованной преподавателями, добавил в пакет батон, бутылку "Крем-соды", и пакет не выдержал, порвался. Бутылка разбилась, разлетелась на пыльном асфальте в шипении газа, а книги плюхнулись в образовавшуюся лужу.

- Ну что, удачно затарился? - хохотнул мужчина в костюме и при кейсе из натуральной кожи, остановившись рядом и издевательски наблюдая, как возится в грязи парень. - А у тебя в селе с книжками совсем напряженка, да?

Олег старался не задумываться над подобным, прекрасно понимая, что в таких случаях лучше не связываться. Мало-помалу он втягивался, научился подстраиваться под обстановку. Когда по окончанию первого семестра приехал к родителям, то ни словом не обмолвился о тяготах и неудачах. Он улыбался и внезапно определил для себя, что именно так и следует всегда делать: не зацикливаться на тяготах и неудачах, а с улыбкой продвигаться дальше, как в переполненном троллейбусе протискиваешься к дверям. Со второго семестра Олег стал руководствоваться этим нехитрым открытием, и жизнь переменилась, став чуточку проще.

В первый год обучения в институте единственным, с чем Олег Кузнецов не знал проблем, была съемная квартира, найденная матерью через дальних родственников и каких-то их знакомых. Не прогадали, главным образом из-за квартирной хозяйки.

Татьяна Тимофеевна была высокой женщиной, все еще красивой в свои достойные почтения годы, подвижной и обладающей статью и манерами дворянки с длинной родословной. В действительности она родилась в семье лесника, с шестнадцати лет трудилась в речном порту, от которого и вышла на пенсию. Она многое повидала на своем долгом веку, умудрившись ни на что и ни на кого не обозлиться, была невероятно эрудирована и подчас заражала Олега своим совсем уж юношеским задором.

Так получилось, что Олег первым обнаружил хозяйку мертвой. Она всегда выглядела здоровой и не жаловалась на прострелы в спине или что-то в этом роде. А тут... Он вернулся после летних каникул, отпер дверь, но открыть ее не смог. Женщина лежала в темноватой луже, в которой копошились черви. Тело ее неимоверно раздуло, живот и вовсе прорвало.

- А я еще думал: запашок какой-то неприятный, - почесывал в затылке и рассуждал сосед с нижнего этажа, провожая машину сотрудников полиции.

- Нестерпимый, - тихо возразил Олег. - Как вы еще с ним жили, с запашком этим? Как вы вообще так живете?

Сосед сплюнул шелуху от семечек в урну около подъезда и, уходя, буркнул:

- Нормально мы живем. Как и все, как и родичи твои живут.

***

Татьяна Тимофеевна умерла в силу естественных причин: от жары не справилось сердце. Она вернулась с рынка, поставила в прихожей покупки и присела на пуф у входа, чтобы перевести дух. Сердце не выдержало полученной нагрузки и резкой остановки. Женщина упала под дверь и больше не поднялась.

Из-за сильной степени разложения эксперты не сразу определили причину смерти, потому Олегу пришлось помучаться, когда его основательно трепала полиция. Пару раз сотрудники приезжали за ним в институт, забирали с пар под полные подозрений взоры студентов и преподавателей.

Неделю Олег прожил у дальней родни, затем вернулся в пустую квартиру с разрешения новой хозяйки - внучки Татьяны Тимофеевны. Оставаться там Олегу не очень хотелось, но на коротком родительском совещании ему выбора не предоставили.

- Ничего. Везде кто-нибудь да умер. И что теперь, совсем умом тронуться от мнительности? И в общагу ты не пойдешь, - сказал отец, как отрезал.

Он имел самое печальное мнение об общежитиях, хотя в свои студенческие деньки ни дня в них не прожил. Нет, и все на этом. Настаивать и разубеждать Олег не стал, в основном из-за того, что прекрасно представлял бесполезность такого маневра, не проходившего с отцом ни при каких обстоятельствах.

Отношения с новой хозяйкой, сразу же поднявшей цену, не сложились. Пришлось одному платить за троих жильцов или же следовало смириться с подселением случайных личностей. Окончательно Олега и родителей вывел из себя полунамек хозяйки выкупить квартиру в самое ближайшее время или очистить помещение незамедлительно. В октябре Олег оказался под свинцовым северным небом и холодным дождем. Поверьте на слово, счастье выглядит совсем не так.

Он стал хвататься за любые варианты и первые две недели после выселения прожил в квартире тети Настены - смешливой пьянчужки, бравшей скромную сумму и поначалу ничем не беспокоившую. Тридцатисемилетняя женщина, выглядевшая на пятьдесят с хвостиком, а без хвостика на шестьдесят, протрезвела и не узнала Олега, приняв его за вора, насильника и убийцу, а чуть позже - за Ерванда-шалуна.

Шустро унеся ноги, парень поселился на окраине города, в частном домишке Александра Александровича. В компании до крайности прижимистого и всех во всем подозревающего старика пришлось нелегко, однако Олег терпел до середины декабря. Последней каплей стал пугающий разговор, состоявшийся вьюжным вечером за чаем.

- В юношеском семени жизненные соки. Вот так вот, да. Кто эти соки пьет, больше века проживет, - сказал Александр Александровича, пялясь на колени Олега. Он подмигнул парню и, причмокивая, закончил: - Понимаешь, об чем я?

Олегу понимать не хотелось, и более того, не хотелось даже понимать, а понял ли он. Переночевав на железнодорожном вокзале, Олег явился в институт с двумя сумками и пузатым рюкзаком.

"Никакой учебы, и это прямо перед сессией, - думал он, покручивая в руке мобильный телефон. - Соберусь с мыслями и после занятий позвоню родителям. Пусть что-нибудь решают поскорее. Или сообщение послать? Нет. Всполошатся. Перезвонят тут же. Так или иначе, разговаривать придется, объяснять, что да как".

- Тяжеловаты твои котомки, брат-коробейник. А не сыщется ли у тебя вот в этой заплечной суме чего съестного?

О еде Олег позаботился заранее, прикупив кое-что у вокзала, и одногруппнику в просьбе не отказал. Прислонившись к перилам, стояли вдвоем, и Олег Кузнецов не без удовольствия наблюдал, как великан Павло с аппетитом жует размокший беляш.

- Не мамкины кулебяки, надо отметить, - пробубнил Павло с набитым ртом, - однако мне в самый раз, так что благодарствую, молодой барин. Почитай меня своим должником.

Кто и почему окрестил Антона Самойлова именем Павло, не известно. Наверняка существовала уморительно смешная история, приоткрывающая завесу, но ее во всем институте никто не знал, а сам Павло правды раскрывать не торопился.

- Не могу до конца в вас разобраться, Самойлов, - сказала как-то замдекана Роза Исмаиловна. - Вы громадны и могучи, как витязь из русских былин, умны и начитанны, как физики из шестидесятых, которые предпочли стать бардами и писателями. Ума не приложу, с чего же вы ведете себя, будто паяц, нет, будто карикатурно глупый американский клоун?

- Натура сильнее меня, Роза Исмаиловна, - ответил Павло.

Впрочем, умел он быть и серьезным, когда это требовалось. С каждым учебным днем, с приближением сессии таким он бывал все чаще и чаще.

***

В общих чертах узнав о свалившейся на Олега неприятности, Павло затащил товарища к себе в общежитие, невзирая на протесты и мотивируя решение тем, что долг платежом красен, а тут подвернулась отличная возможность поспособствовать. Предполагая строгость коменданта общежития, Олег сильно переживал, и смог совладать с эмоциями, только когда третья бутылка пива в его руках опустела.

- Тебе и нужен-то уголок на период сессии, а там определишься: здесь оставаться или комнату снимать, - успокаивал Павло.

Его вернувшийся из магазина сосед, Серега Михальченко, выставляя на стол новую партию пива, втянулся в разговор:

- После сессии, как обычно, кто-нибудь съедет. Места освободятся. А насчет коменданта ты не переживай. Он у нас хороший.

- Кто, говоришь, у вас хороший? Я-то?

Троица переглянулась, потом уставилась на высокого смуглолицего мужчину, ожидавшего ответа у распахнутой двери. Был он настолько высоким и длинноногим, что Олег стал примеряться, сможет ли в случае чего выскочить в коридор, проскользнув между ног коменданта.

Убегать не потребовалось. Павло оказался прав, когда утверждал, что Дмитрий Геннадьевич мировой мужик, спокойный, дельный, привыкший к чужим проблемам и готовый помочь в меру своих полномочий. Обрисовать картину коротко у ребят не получилось, поскольку комендант просил деталей, то и дело щурил глаз, желая поймать на вранье.

- Вы и меня поймите, - сказал Дмитрий Геннадьевич, - всяко же бывает. Один умолял, вот, мол, братишка только из армии. Ему переночевать. А утром этого героя войны нет, с ним же ушли ноутбук и кроссовки горе-брата да шторы из триста седьмой. И таких случаев вагон и маленькая тележка. А кто отвечает? А отвечает Дмитрий Геннадьевич.

Олег, протрезвевший под внимательным взглядом коменданта, добавил нужных подробностей, очень аккуратно преувеличив, где это можно было сделать.

- Кхм, - деликатно кашлянул комендант. - Дела и вправду хреновые.

- Мы и говорим. Безвыходное же положение, - поддакнул Серега, пододвигая к Дмитрию Геннадьевичу откупоренную бутылку пива.

Посмотрев, как крошечные капельки воды наперегонки стекают по запотевшему стеклу, комендант бутылку решительно отодвинул со словами:

- Сегодня тут заночует. Максимум еще и завтра.

Павло поднял голову, чтобы приступить к новой серии уговоров и доводов, а Серега успел вставить:

- Босс, это не дело.

- Ну-ка, цыц. Приберитесь тут и марш за мной в двести двадцатую. Там двухъярусная кровать есть. И это вам на два дня. Ясно?

- А потом что же, на улицу выметаться, - спросил Павло.

- Дальше будем думать, потому как мест нет, - комендант многозначительно поднял указательный палец и потряс им в воздухе, пояснив: - Метраж, парни, метраж рассчитан. Вас тут трое на комнату, и четвертого впихнуть нельзя. В других комнатах та же песня. А если придет кто с проверкой? Нет-нет, головной боли мне не надо. У меня и без того... Так что хватит сиськи мять и пивком заправляться. Айда за кроватью.

Из комнаты двести двадцать, приспособленной под кладовку, в которой старое и поломанное не отличишь от нового, притащили двухъярусную кровать и собрали ее в комнате Павло и Сереги.

Борис Шпренгель, третий сосед ребят, вернувшись из библиотеки, нисколько не удивился, словно перестановки были тут обычным явлением, а посторонние становились лучшими друзьями каждые пять минут. Узнав о двух днях, отпущенных Олегу, Борис с видом знатока констатировал:

- Где два дня обещано, там и третий, и четвертый будет.

Окончательно отпала необходимость звонить родителям. На душе у Олега стало спокойно. Засыпая, он слышал, как рассуждали Борис и Павло.

- А проверки как же? Геннадьевича подставлять неправильно.

- Проверки лишь на бумаге бывают внезапными. Все о них прекрасно знают заранее. Так что кровать утащим, вещички припрячем. Проверка уйдет - обратно принесем. Делов-то!

Предоставленные два дня истекли. Как часто бывает, никто никаких вариантов не искал, за исключением коменданта. В итоге он лишь развел руками:

- Выше головы не прыгнешь, ребят. От перемены мест слагаемых метраж комнат не меняется. Ты, Олег, сегодня переночуй, так и быть, а завтра - всё. Извини.

Парни сели думать, когда по-хорошему следовало бы паковать вещи, но ни к чему так и не пришли.

- Слушайте, - почесал лоб Борис. - А почему двести двадцатая используется как кладовка? Это же не чулан. Двести двадцатая - самая обычная жилая комната, только забитая хламом. Так-с, пойдемте к Геннадьевичу, узнаем. А то получается, что и комната есть, и нуждающийся в ней человек, но заселяться некуда. Не должно так быть.

***

- Вроде как, здесь он и висел, - сказал Дмитрий Геннадьевич, указывая рукой в дальний угол комнаты номер двести двадцать. - Сам-то я, понятно, не видел. Я в ту пору только-только "зенитку" закончил. Парень за изгиб во-он той трубы веревку закрепил и вздернулся. Лет двадцать назад было, может, малость пораньше. И ничего не предвещало. Учился пацан, хорошо так учился, с девчатами романы крутил, конфликтов не имел, потом что-то перемкнуло в мозгах, он в петлю влез и... в добрый путь, так сказать. Его товарищ нашел. Заскочил на следующий день узнать, почему друг занятия прогулял, а тот висит, уже и ножками сучить перестал.

- Поэтому комнату и забросили? - поинтересовался Олег, поежившись, стоило представить молодого парня, повесившегося в двести двадцатой.

- Не сразу. Жильцы, которых сюда заселяли, стали один за другим отказываться. Чертовщина тут какая-то творилась, - ответил комендант, глянул на Олега и чуть тише, абсолютно серьезно добавил: - И продолжает твориться. Нехорошо здесь. Я на своей шкуре прочувствовал, а я ведь не бабка какая-нибудь, что стаканами корвалол глушит, если после "Битвы экстрасенсов" в коридоре швабра стукнет. Все, кто тут жил, говорили о нездоровой, гнетущей атмосфере, о странностях и меняли комнату или вовсе съезжали, причем так скоро, как в армии по тревоге поднимают.

- Что за странности? - спросил Павло.

- Много чего. Солнечный свет, к примеру, будто бы избегает сюда заглядывать. Летом, когда солнце на этой стороне, здесь отчего-то не так светло, как в остальных комнатах. Это я своими глазами видел. Впечатление такое, вроде окна толстым слоем пыли покрыты или занавеской задернуты, а на самом деле и окна чистые, и занавесок никаких нет. Еще в жару тут может быть холодно. Предшественник мой рассказывал, как несколько раз посреди зимы студенты жаловались, дескать, кто-то ночью приходит и в шутку окно открывает. Поймать того шутника они не смогли. Вообще каждый по-разному чувствует чертовщину, но кое в чем ощущения сходятся: о комнате все отзываются, как о мрачном месте, темном, сыром, с шорохами и назойливым запахом.

Парни зашмыгали носами, принюхиваясь.

- Ничем не пахнет, кроме старья, - Борис ткнул пальцем в скатанные матрацы. - Дмитрий Геннадьевич, а вас-то что напугало?

- Два случая у меня тут было неприятных. Поэтому я сюда заскакиваю редко-редко и обязательно с кем-нибудь.

Семь лет назад на трассе теплоснабжения случилась крупная авария, в разгар зимы оставившая без отопления почти полсотни домов, включая общежитие. Комендант жег пятки, летая по этажам. Он проверял все комнаты и закутки, в которых были батареи, требуя от студентов тепло из помещений не выпускать, форточки держать закрытыми и не пользоваться обогревателями, опасаясь, что теперь не выдержит уже электросеть старого здания. Забежал он с проверкой и в двести двадцатую, заодно решив на всякий случай собрать комплекты одеял.

- Вы народ ученый, в курсе, что может с батареями приключиться, когда холодает, а воду из них не слить. Так вот, в этой комнате батарея была не просто горячей, над ней воздух дрожал от жара, как над закипающим чайником. Везде еле теплые, вот-вот остынут окончательно, а в двести двадцатой - натуральный кипяток. Я и дотронуться-то побоялся.

Услышав, что батарею Геннадьевич не трогал, Борис насупил густые черные брови и явно хотел съязвить, да решил не портить своим неверием устоявшихся отношений с комендантом и смолчал. Пауза затянулась, и он спросил:

- А второй случай?

Дмитрий Геннадьевич помотал головой, словно отказываясь продолжать и сожалея, что вообще затронул эту тему. Он отшучивался, но был вынужден рассказать все. Немыслимо долго комендант напоминал парням, что человек он совершенно непьющий, и только когда увидел, как утомились от его пояснений слушатели, перешел к сути:

- В позапрошлом году перестилали у нас крышу, и нужно было где-то двоих рабочих разместить. Где же еще, как не в двести двадцатой? Первую ночь они упились до соплей, до такой степени, что потом работать не могли. А во вторую ночь концерт устроили похлеще. Среди ночи ором подняли всех. Так громко вопили, что, верите-нет, сторож в техникуме через дорогу услышал и милицию вызвал.

- Это их гнетущая атмосфера так тронула? - не удержался от сарказма Борис, но усмешку проглотил.

- Ага. Она самая, - недовольно покосился на него комендант. - Один из рабочих проснулся, чтоб в туалет сходить, но до унитаза не донес - тут и обделался от страху. Он когда глаза открыл, над ним покойник стоял. Шея длинная, и голова на плече лежит. Язык синий, толстый, до подбородка свисает. Как если бы большой кусок мяса в рот сунул да забыл прожевать. В глазах не ненависть, нет. Тоска лютая и обеспокоенность, что ли. Вонища от него распространяется, аж дыхание перехватывает, и тошнотики к горлу подкатывают. Рабочий онемел сперва, но когда покойник к нему руки протянул, заорал, как в опере не всякий горланит. Второй проснулся, светильник на тумбочке щелкнул и тогда разглядел гостя или, вернее сказать, хозяина комнаты. Голова мертвеца р-раз и развернулась к нему лицом.

- Вы так рассказываете, Дмитрий Геннадьевич, - выступил было Павло, явно встревоженный услышанным, но комендант его прервал.

- Я его тоже видел. Через неделю после бегства рабочих. Обратно стали в комнату рухлядь таскать. Носят, значит, а я постоянно тут - принесенное распихиваю. И вдруг как-то зябко стало, лампочка тускло-тускло засветилась, по-моему, заморгала. Голову я поднимаю и вижу: стоит. Только он не передо мной стоял. В том углу, где повесился. Глаза мутные, мертвые, как у выпотрошенной рыбы, но я-то знаю, что все он видит. Разглядывал меня, затем стал приближаться. Вроде бы, ноги у него и не двигаются, а он все ближе, ближе, и голова на сломанной шее, будто на ниточке, болтается. Туда-сюда. Туда-сюда. Прочухался я уже на вахте. Не помню, как там очутился. Вроде, сам добрался, один. Белый, как мел, немой и трясущийся. Сел около вахты, ничего не соображая, - комендант перевел дух, бросил быстрый взгляд в угол комнаты и поделился сокровенным: - Я ведь, ребят, за последние тринадцать лет только в тот раз и позволил себе сто грамм водки принять.

- Дико извиняюсь, Дмитрий Геннадьевич, принимали до или после? - давясь от смеха спросил Борис. - Потому что если до встречи с висельником, то это на многое проливает...

Хлоп! Борис Шпренгель дернулся, поймав от Сереги крепкий подзатыльник. Комендант неверию не придал ни малейшего значения, вообще не отреагировал, не удостоил острослова вниманием. Повернувшись к Олегу, он спросил, кивнув на комнату:

- Тебе неприкаянный покойник в соседи очень нужен?

***

Мотаясь по своей комнате, Борис с шутками пересказывал услышанное от коменданта и комментировал, комментировал, комментировал, сдабривая все злой иронией и упреками в адрес людей, которых прежде считал здравомыслящими, но купившихся на дурацкую байку. Заткнуть Бориса было столь же сложно, как фонтанирующую трубу, и от этой затеи отказались.

- Ох, не догадывался я, что Геннадьевич такой сказочник. Поразил он меня своим мастерством. Чтобы так заливать, надо на специальном факультете учиться, типа юридического, - не унимался Борис. - Да и вы тоже хороши, все трое. Им откровенно в уши пинают, а они стоят, ведутся на такую ботву, что стыдно становится. Я ни разу не удивлюсь, если Геннадьевич сейчас ржет над нами и кому-нибудь про ваши вытаращенные от страха шары треплется. Поэтому, Олег, все это не более чем байка, сказка-страшилка только в обработке не Афанасьева, а Геннадьевича. Лучшего варианта тебе не найти! Садись, пиши заяву на выделение комнаты.

- Честно скажу, мне, например, было жутковато, - сказал Павло, в одночасье переставший походить на паяца. Он подсел к Олегу. - Тянет из комнаты чем-то нездоровым. С другой стороны, мне так показалось, когда я уже историю про самоубийцу услышал. Бог его знает, может, рассудительный сионист и прав, - Павло махнул рукой на Бориса Шпренгеля, губы которого тотчас растянулись в гордой улыбке победителя соцсоревнования. - Так что, Олег, ни уговаривать, ни отговаривать тебя я не стану. Решай сам.

- Я бы в двести двадцатой не остался. Я теперь вообще второй этаж буду с закрытыми глазами на максимальной скорости пробегать, - заметил Серега. - Но ты, Олег, конечно, сам думай.

Никто из троих коренных обитателей общаги не предполагал, что Олег давным-давно решение принял. В отличие от товарищей и коменданта он в комнату номер двести двадцать вошел, даже посидел минут пять на рулонах обоев, откинувшись на матрацы, от которых слегка несло пылью. Какие-либо посторонние запахи отсутствовали, никакой мрачности он не подметил, не говоря уже о том, что висельник не удостоил его визитом.

В детстве Олег зачитывался книгой о легендах и мифам Древней Греции, однако это увлечение не заставило его поверить в реальность мира богов на вершине Олимпа и существование Зевса. Точно так же Олег отнесся и к рассказу Дмитрия Геннадьевича, в итоге склонившись к мнению Бориса Шпренгеля.

В комнате Олегу очень понравилось. Там не было и намека на потустороннее, страшное, неживое, гнетущее или нездоровое. Напротив, в комнате Олег почувствовал покой и безмятежность, как бывает, когда после долгой и трудной дороги, с чередой нелепостей, опасностей и пересадок, наконец-то добираешься до милого сердцу родительского дома.

***

Все страхи товарищей оказались напрасными, хотя Серега Михальченко по-прежнему избегал появляться на втором этаже, а Павло весьма редко заглядывал в двести двадцатую, словно проверял, не приключилось ли чего с другом. В комнате Олега, по метражу рассчитанной на двоих, он жил в полнейшем одиночестве. Там господствовали тишина и спокойствие. Абсолютная тишина и совершеннейшее спокойствие. Видимо, стены здесь были толще либо материал, из которого они были сложены, обладал чертовски хорошим шумоподавлением, и потому посторонние звуки Олега никогда не тревожили. Не часто захаживали гости, а когда бывали, то жаловались на все подряд и сбегали, суматошно собравшись. Ни в чем другом пресловутая зловещая атмосфера себя не проявляла.

Здесь было светло, несмотря на слова коменданта, не нашедшие подтверждения и потому основательно подзабытые Олегом. Не было ни сырости, ни шорохов, ни шатающихся из угла в угол покойников. Парень на удивление быстро приспособился и начал отлично справляться с самостоятельной жизнью. К тому же предоставленный самому себе он стал куда больше времени уделять учебе. Студенческие его дела пошли в гору, и когда в летнюю сессию одногруппники жаловались, что у них не укладывается в голове вся книжная наука, что мозги буквально закипают, и теряется связность мыслей, Олег лишь пожимал плечами в недоумении.

Он не отрывался от студенческой братии, был нередким участником веселых гулянок и пару раз заглядывал на откровенно шальные попойки, однако его все чаще и все сильнее тянуло в свою комнату. Постепенно, очень незаметно общению в шумных компаниях он стал предпочитать уединение, не отказываясь принимать гостей у себя в двести двадцатой. Справедливости ради надо отметить, Олег и раньше особо не отличался коммуникабельностью.

Летние каникулы он провел как на иголках, частенько во сне представляя, что находится в маленькой комнатке общежития. В такие моменты спал он крепче обычного и просыпался свежим. Родителей в случившееся он не посвятил, и те искренне полагали, что к первому сентября Олег вернется в домик Александра Александровича, известного любителя вечернего чая.

На второй неделе сентября Олега ожидало подселение. К нему отправили нескладного прыщавого первокурсника. Выглядел тот грустным и потерянным, каким некогда был и сам Олег, один в один такой же: новоиспеченный студент, обалдевший от резких перемен в жизни.

"Надо поближе познакомиться", - думал Олег, посматривая на кособокого паренька, пристроившегося на краешке своей постели. - "Расскажу про собственный опыт первокурсника".

Не пришлось. Не выдалось возможности пообщаться.

Хитрыми махинациями Павло и Борис заманили Олега в недавно открывшийся клуб, а поскольку у парней еще раздувались кошельки от родительских денег, отгуляли они по полной - до самого рассвета. Тогда, в клубе, он познакомился с привлекательной и смешливой девушкой с факультета журналистики, с Аней. Олег вернулся в комнату лишь за тем, чтобы переодеться, прыснуть на себя одеколоном и вновь отправиться за приключениями.

Поздним вечером Олег устало ввалился в комнату. Вдобавок он был измотан и в силу этого настроен ко всему предельно апатично. И тут постель новенького вынудила его встрепенуться и прошипеть, гневно отпихивая ногой покрывало, комом валявшееся на полу:

- Да что ты о себе думаешь, мелкий?! В первый же день мою комнату в свинарник превратил!

Новенький куда-то запропастился, перед исчезновением не заправив кровати. Он не удосужился придать ей сколь-либо божеский вид, поправить после сна. Просто поднялся, швырнул все на пол или к стене, после чего ушел.

- Завтра я тебе устрою, - сказал Олег выключая свет.

Стоило уткнуться в подушку, как Олег заснул. Он не слышал тихого попискивания, наподобие того, что издают крошечные котята, оторванные от матери, слепые, не видящие источника угрозы, но чувствующие его.

Утром Олег продрал глаза, не обнаруживая в себе сил подняться. Только и увидел, что соседа по комнате на месте нет. Он вновь погрузился в сон и проспал до полудня, пока его не разбудил звонок отца, напоминавшего о приближении юбилея матери и необходимости приобрести ей достойный подарок. Олег отвечал односложно, соглашаясь и обещая. Избегая шевелить головой, он тупо глядел в пол и с немалым изумлением заметил, что отброшенное им покрывало неведомым образом переместилось под кровать соседа.

Не прерывая разговора с отцом, Олег встал на четвереньки и заглянул под кровать. Освещения, чтобы дельно рассмотреть, что творится в узком пространстве, было недостаточно, и все же парень кое-что разглядел.

Прыщавый новичок выглядел усохшим едва ли не вдвое. Вжавшись в стену, он таращился в пространство невидящими и полными безумия глазищами с красными от лопнувших капилляров белками. Поджатые и напряженные губы дрожали. С них больше не стекала струйками слюна, а старая высохла белой коркой, раскрошившейся от неслышных причитаний. Сознание первокурсника без остатка обратилось в бред полоумного, и он безостановочно трепал в руках краешек покрывала, пожеванного, изодранного и, вероятно, частично съеденного безумцем.

***

- Меня в это время вообще в общаге не было, - в сотый раз, подобно мантре повторял Олег. - И я уже устал называть вам имена, адреса, пароли и явки.

- Надо будет, еще раз повторишь, - сухо ответил оперативник, уставившийся в столешницу, будто царапины и сколы могли навести его на ценную мысль. Он продолжил вполголоса, вроде бы и не с Олегом разговаривал, а сам с собой: - Свихнулся и свихнулся. Бывает так? Да запросто. Полно же случаев. И тут так же. Приехал в чужой город, в одну харю среди чужих людей. Испереживался наверняка. Вот крышу и сорвало, причем напрочь.

- Тогда чего вы от меня хотите?

- Да ничего я от тебя не хочу. Родня у него какая-то ушлая, вот и подняла всех на уши.

- Я его пальцем не трогал, - произнес Олег. - У него если какие ссадины и синяки есть, так это его из-под койки вытащить не могли.

- Я в курсе. Но ты все равно готовься.

- К чему? - настороженно спросил Олег.

- К тому, что помурыжат тебя от души. Ничего не сделают, но помурыжат. Может, пару месяцев, а может, пару лет.

Олег чуть было не ляпнул, что такое он уже проходил, но вовремя одернул себя. Вязкость в мыслях, тяжесть в голове мешали как следует продумать свое поведение в сложившейся ситуации. Он живо представил свою уютную комнатку в общежитии, и на сердце тотчас полегчало.

Уходя из кабинета оперативника, Олег задержался в дверях и спросил:

- Так сосед мой говорить-то хоть начал?

- Начал. Трещит без умолку, - встрепенулся полицейский. - Знаешь, как его успели окрестить? Герасимом.

- Почему? - удивился Олег.

- Потому что кроме "му-му" он ни хрена не говорит, но эти его "му-му" уже вот где, - оперативник провел ребром ладони по горлу и устало продолжил: - Ты пока в клубах зависал, он матери своей звонил и жаловался на все подряд: на запах, на холод в комнате. А еще сказал, что кто-то в углу веревку зачем-то повесил. Сказал, что не сильно она его пугала, пока ее кто-то не снял и ему на кровать не положил. Коллега мой эту тему проверял. У пацана, видать сильно припекло, если он не поленился к коменданту сбегать, только по возвращению никакой веревки в комнате не было. Так что кукушечка у паренька отлетала не сразу, ну, или несколько раз возвращалась, а потом покинула гнездышко окончательно.

Олег спускался по лестнице, когда его окликнул оперативник, перегнувшийся через перила этажом выше:

- Ты уже год в той комнате живешь?

- Ну, почти. А что?

- Там ведь когда-то давно пацан повесился. Ты сам какую-нибудь херню в комнате замечал?

- Не-а. Если бы заметил, то вряд ли я бы там жил. Так ведь?

- И не поспоришь, - согласился оперативник, наконец-то отпустив Олега.

***

В полицию Олега дергали еще и еще, даже не стесняясь того, что предъявить ему нечего, и единственной целью вызовов является желание подержать человека в напряжении: авось созреет для чистосердечного или допустит прокол, за который можно зацепиться. Олег повторял пояснения так часто, что местами заучил их наизусть.

- Мне, походу, проще у них в обезьяннике поселиться, - сказал Олег, сидя в кафе кинотеатра и с улыбкой наблюдая, как красавица Аня ложечкой гоняет по тарелке крошки от пирожного.

- Ты по этому поводу не вздумай переживать, - погрозила пальцем девушка. - Зато у тебя столько знакомых людей в погонах. Случись, что - не дай бог, конечно! - сразу своих недругов предупреждай: я в таком-то отделении каждую собаку знаю. А еще лучше, - Аня понизила голос, подпустила хрипотцы, - скажи так: братва, у ментов я по мокрухе прохожу, так что не надо бы вам пополнять перечень моих прегрешений. Потом обязательно выдержи основательную паузу, глазками постреляй и руку в карман, типа, сколько я зарезал, сколько перерезал.

После этого короткого представления в театре одного актера хохотали они так, что на них стали цыкать даже те, кто прежде сам никому в кафе покоя не давал. Ребята вылетели на улицу, все еще смеясь. Они продолжали бы смеяться, если бы их губы не соединились в поцелуе, какой бывает только у молодых влюбленных, лишь недавно открывших для себя страсть.

Особенного приглашения, чтобы заманить Аню к себе, Олегу не потребовалось. Он предложил, она не стала отказываться.

- Ты не боишься за свое зрение? - спросила девушка, едва переступила порог комнаты, о чьей дурной славе ничего не знала.

- А что не так?

- Здесь просто адский сумрак. Второй этаж, а прямо как в подвале очутилась.

- Сейчас будет тебе свет, - потянулся к выключателю Олег, но Аня перехватила его руку, положила себе на плечо.

Она сказала:

- Не надо света. Вот только дубак у тебя здесь жуткий.

Олег чмокнул девушку в носик и развернулся к двери, на ходу объясняя, что быстро сбегает к Павло за обогревателем.

- За обогревателем? - спросила Аня. - Возьми два... ну, этих... - она весело подмигнула, - обогревателя. Или три, чтоб до вечера хватило и не пришлось в аптеку мотаться.

Возвращаясь, Олег перепрыгивал через три ступени, столкнулся с комендантом и не поздоровался. Он нашел комнату пустой, и даже дверь не была прикрыта. Кинувшись догонять сбежавшую Аню, парень услышал короткий, ехидный смешок, которым его кто-то провожал. Хотя, могло и показаться.

Расстроенную Аню он догнал, когда троллейбус уже подруливал к остановке. На ресницах у девушки повисли слезы, лицо красавицы чудилось растерянным, немного бледным. Олег потянулся к ней, намереваясь остановить и расспросить о причинах столь резкой смены настроения, но Аня, не дожидаясь слов, ударила его коленом в бедро и злобно прошипела:

- Ты дебил, Кузнецов! Феерический дебил!

Олег, невзирая на острую боль в бедре, хотел запрыгнуть в троллейбус вслед за Аней, нежные чувства к которой давно переполняли его. Пусть они будут ругаться на виду у людей. Плевать ему на это. Никого из них он не знает, видит в первый и последний раз. Они - случайные попутчики, неинтересные и едва ли не эфемерные, а вот Анюта - живой, близкий и, наверное, любимый человек. Ее нельзя упустить.

"Сейчас все равно ничего не добьешься", - подсказал внутренний голос. - "Разговор не сложится. Станешь настаивать и только все усложнишь".

Перед глазами Олега возник образ: его уютная комнатка, темнота за окном, ночник на тумбочке освещает крохотное пространство вокруг себя мягким желтым светом. По телу разлилось тепло, и даже боль в бедре исчезла.

"Крепко стукнула, сука", - добавил внутренний голос, когда Олег практически безразлично провожал уходивший троллейбус.

Через неделю Олег сидел в компании старых друзей, размышляя, под каким бы предлогом поскорее убраться к себе в комнату. Павло умудрился за весь вечер ни разу не сострить, не погримасничать. Держался он против своего обыкновения молча, и наконец с укором сказал, не поднимая глаз на Олега:

- Офигеть у тебя шуточки, дружище. Аня ведь чуть сознание не потеряла.

Встреч с Аней Олег больше не искал - хватило одного раза, когда он дождался ее у выхода из института. Девушка явно ждала разговора и готовилась к нему, однако Олег мялся, словно не знал, с чего начать и стоит ли вообще начинать. Они разошлись.

Борису, у которого складывались отношения с подружкой Ани, удалось без особого труда узнать источник неожиданной холодности между недавними влюбленными, причину их разрыва. Якобы оставив Аню одну, Олег решил подшутить над ней и, тихо прокравшись в комнату, сел рядом. Девушка откинулась, не оборачиваясь, подняла руку, чтобы потрепать парня по волосам и... не смогла нащупать его головы. Как будто он отвел ее далеко в сторону и убегал от ее изящных пальчиков, суливших ласку.

- Самая мерзкая маска, какую можно себе вообразить! Я обернулась и увидела! - кричала Аня, вспоминая и рассказывая о случившемся подруге. - Я не сразу заметила вонь, которая исходила от его одежды. Это же надо до такого додуматься?!

- На хрена? - недоумевал Борис.

- Ладно, проехали, - отмахнулся Олег. - Ну, не поняла она тонкости юмора. Павло тоже умеет так пошутить, что не знаешь, как реагировать. Стоишь и гадаешь, а Павло вообще нормальный?

- Ведь это не ты был, да? - напрямик спросил Павло, поймав на себе осуждающий взгляд Бориса.

- Да я это, я был.

До самого отъезда домой Олег ни с кем из товарищей не общался. Молодые люди встречались на занятиях, виделись в общежитии, здоровались, занимали друг у друга мелочь, но былое общение сошло на нет.

***

Юбилей матери отметили пышно. Несмотря на то, что подарки были сделаны, речи произнесены, и после празднования дом Кузнецовых каждый день принимал гостей. Олег все никак не мог улучить момента и признаться родителям в самовольном переезде в общежитие. Он то подыскивал подходящие слова, чтобы отец не вышел из себя, то решал, стоит ли вообще завязываться с признанием.

Мама, заметившая отрешенность сына, поймала Олега в кухне.

- Постой-ка. У тебя что-то стряслось? Я ведь вижу.

Олега грызло изнутри чудовищное по силе и тяжести стремление убраться из дома родителей, вернуться к себе в комнату номер двести двадцать. О комнате он видел сны, исключительно вокруг нее витали его мысли. Он ничего не мог с собой поделать, более того, Олег ничего и не желал с этим делать. Но матери об этом стремлении знать не обязательно.

Чтобы как-то отделаться от очень назойливо предлагавшейся помощи, Олег рассказал об Ане. Вот только правды в его истории не было ни на грамм.

С готовностью мама принялась сопереживать сыну. Она искала тот клей, каким можно было бы склеить якобы разбитое сердце сына, и не ожидала услышать от него резкое:

- Мама, не лезь в это, пожалуйста. Я сам способен разобраться.

- Хорошо-хорошо, сынок. Ты имеешь право на личную жизнь и действительно способен сам во всем разобраться. Ты уже такой взрослый, но тебе все же стоит прислушаться и ко мне. Много времени это не займет. Сейчас тебе скорее всего кажется, что весь мир крутится вокруг Анечки, что никого нет роднее и милее, ближе и желаннее. Пойми, это кажущееся. Каким бы взрослым ты не считал себя, опыта в общении с девушками у тебя еще маловато. Я это знаю, потому что испытала на себе, мы ведь когда-то были в точности такими же. Мы познакомились с твоим отцом, когда я встречалась с его лучшим другом, с Юрием. У нас были очень серьезные отношения. Очень серьезные. Чудесный человек, добрый, отзывчивый, красивый. Я думала, что это любовь на все времена, но лишь с твоим отцом открыла для себя настоящие чувства. По молодости лет я была сильно удивлена, обнаружив, что любовь, привязанность и уважение к человеку - это не одно и то же. В общем, сложилось так, что твой отец отбил меня у лучшего друга. Тогда я ужасно мучилась, места себе не находила, разрываясь между двумя парнями. К Юрию, ставшему для меня своего рода привычкой, я питала привязанность, при этом всей душой любила только твоего папу. Твой отец признался Юрию, серьезно с ним поговорил. Он взял на себя эту трудную обязанность, лишний раз доказав мне, что он - настоящий мужчина, и я не ошиблась, выбрав именно его. Я никогда не жалела, что мы поступили так, а не иначе.

Глаза Олега заслезились, как от попавшего дыма, взгляд заволокло, и он крепко сомкнул веки, борясь с горечью невнятной обиды. Непонятное ожесточение медленно нарастало внутри, грозя скоро выплеснуться, проявиться в чем-то жестоком и откровенно жутком.

- А Юру ты жалела? - тихо спросил Олег.

- Конечно. Ведь было время, когда он был для меня центром мира, самым-самым, самым родным и любимым. Многое проходит, остается то...

- Самым родным и любимым, - задумчиво произнес Олег глухим голосом. Через коридор он видел отца, сидевшего на диване перед телевизором и приходившего в себя после ухода очередных гостей. Горечь схлынула, окончательно отдавая разум Олега во власть горячей, как магма, ненависти. Олег зло улыбнулся матери оскалом смертника, шагнувшего на эшафот, и подмигнул: - Самым родным. Любимым. Чертовски приятно это слышать, Полинка, пусть признание в любви и опоздало на двадцать четыре года.

Женщина истерически всхлипнула и умолкла, превратившись в статую. Проняло ее вовсе не то, что сын назвал ее просто по имени. Озноб пробрал до костей, и мурашки с острыми коготками побежали по телу, когда в последних фразах Олега она узнала и голос, и интонации давным-давно вычеркнутого из жизни человека.

В следующий миг женщина видела перед собой отнюдь не сына. Перед ней, загораживая путь к бегству из кухни, стоял покойник с синюшной кожей. В местах, где кожа провисла, она имела отвратительный серо-зеленый оттенок. Огромные белесые глаза на вытянутом истощенном лице буравили насквозь. Женщина не желала верить, но мертвец, тайком прокравшийся в тело ее сына и в конечном итоге завладевший им, не предоставил никакого выбора.

Он заговорил, хотя вздувшийся его язык, покрытый гнилостными язвами, слушался плохо. Он рассказывал о последней встрече с лучшим другом, о его требовании отказаться от любимой девушки. Поведал о своем решении, которое другу не понравилось, и тот не нашел выхода из ситуации, а накинулся на Юрия, чтобы кулаками подтвердить свое право на девушку.

Силясь наконец-то закричать, женщина не смогла издать ни звука, обреченно и с ужасом глядела, как по ходу рассказа кривится лицо мертвеца, искажается, то превращаясь в жуткую маску висельника, то вновь приобретая знакомые черты, пусть и нечеткие.

- А потом он повесил меня, - закончил покойник. - Ты ведь знала, что он со мной сделал?

Женщине хватило здравого смысла ответить на вопрос мертвеца, отрицательно помотав головой. Она молчала долго, будучи парализованной от нестерпимого страха, схватившего за горло и душившего подобно веревке. Подобно той веревке, что... Мать, насколько было возможно, пригляделась, и отчетливо увидела на шее Олега веревку с узлом, болтавшимся на груди.

- Знала, Полина. Все ты знала, - прохрипел мертвец и кинулся на женщину.

***

Крайние пределы бешенства, в которых он орудовал ножом, расправляясь с родителями, остались позади. В состоянии величайшего успокоения Олег безразлично осмотрел два трупа, перешагнул через отца и остановился у шкафа. В куртке должны быть ключи от машины. Как бы ни хотелось Олегу прямо сейчас отправиться к себе домой, в комнату двести двадцать, он не знал, зачем ему ключи, ведь водить машину он не умел.

"Бери ключи", - назидательно произнес внутренний голос. - "Ты умеешь водить машину".

Выезжая из ночного городка, он морщился от нахлынувшего ощущения грязи и мерзости вокруг. Не тошнотворный запах крови на руках беспокоил его, не собственное жуткое отражение в зеркале, а весь этот мир, безмерно чужой, полный хаоса.

Срочно ехать. Срочно в убежище, в комнату номер двести двадцать, к уюту и ночнику на тумбочке. К даримому комнатой спокойствию и чувству защищенности от любой напасти. Домой.