Ты просыпаешься с открытыми глазами, оттого что не видел сон. Может, он был, но ты его не помнишь. Как и всю последнюю неделю. Страшно то, что для твоего мозга этот день уже прошел. И для тебя он закончится через час. Да-да, вы живете отдельно. Это сложно понять, как и догмат Троицы. Есть всё.
Пока впереди этот час, ты берешь умную книгу (потом не сможешь ничего читать) и понимаешь даже то, чего там нет.
"Воскресение плоти есть надежда...". Чья именно - ты добавляешь от себя. Конечно, твоя. Без плоти трудно, особенно когда она не просто мертва, а уже разлагается. Этот тлетворный запах у тебя изо рта - разве не признак разложения? Дня этак шестого.
Руки и ноги холодны, ты их не чувствуешь. И ладно бы. Но вот чужое как приложенная маска лицо - пугает.
Вспоминаются клише - нелицеприятное поведение. Не терять лицо. Лица на тебе нет. И в грязь им нельзя.
Но все хорошо - лица же нет. Значит, все это к тебе не относится.
"Эти мертвые камни у нас под ногами прежде были зрачками пленительных глаз".
Напеваешь Dies Irae . Заупокойная умиротворяет. Конечно, промысел. Безусловно, умрем. Вот только ты никак не можешь. Муха, муха, бьющаяся бесконечно между рамами окна.
Один лишь звук жужжания и после очередного удара скучная находка - о, черт, жива.
Да сдохни же, наконец! - шепчешь себе. О нет, маяться еще долго. Приятная сладость самоистязания. Копошиться во вчерашнем дне, думая о смысле всего в целом.
Все идет как надо - отдельно от тебя. Ты не часть мировой гармонии и даже безобразия. Ты как-то нелепо оторван. Безобразен по-своему. С ненавистью ко всему другому. Дохлый, синий. Кощунственно живущий в небытии. Кто ходит между людей и подмигивает им про себя - эй-эй, я уже там. Хоть и живу. Глупые, глупые, там совсем не страшно. Там просто не так. Сразу и не найдешь отличья.
Сегодня кажется, что крови совсем нет. Ты ее изжил и нужна новая. Вместо нее течет нервный ток. Вот отчего тремор в руках.
Я чувствую (уже я), как валится на меня глыбой мир. Вот каменными ребрами упал Нотр Дам, о, о, облокотилась на мои плечи вся вавилонская башня. И эти склизкие языки тысячами полезли мне в уши, в душу. Ш-ш, остается только шипеть от боли. Как же это много шесть миллиардов! Как это безбожно много...
Видели, как кошка вострит уши, когда что-то безликое шаркает по чердаку? Интересно, она ощущает, как скрипят ее уши? Я - да, в каждое мгновение. Удар лифта об этаж. Скрип мела по асфальту. Два хлопка, один позже. Кто-то кричит, убитый. Контур тела рисуют мелом на асфальте. Приехали.
Но в этом месте, проклятом на всех рекламных столбах, есть деньги. Надо зайти на работу и взять еще. Неживые тоже работают. А работающие не живут. Раньше считали, что деньги, как кровь. Не верьте, это вампир вам говорит. Она устраивает только низшие кланы. Тех, кто может пить крысиную кровь. Благородные вампиры ее брезгуют. Я из них. И если ты тоже - дай руку и подставь свое горло. Ах, да ты же тоже пустой, раз из них.
Благословенная пустота. Я живу в ней как в колбе и чувствую других, когда чужая колба залезает на мою. Тут нигде нет ни души, ни созвучия их. Кто-то что-то открыл, и все выпарилось. Все ждут, когда-нибудь закроют. До этого зальют. Жаль вот, состав неизвестен.
Поколдуем, хотите, да что толку? Без чуда и черные силы бессильны.
Воскресение плоти есть надежда...
А воскресение духа?
Все, надо пить. Выйти на улицу, где мало людей в праздники. Конечно, когда нет работы, сидят дома. Не бегают, как заведенные куклы. Что ж, мне же легче. Никто не знает, как выглядят музеи, выставки, кремль. Метро, пробки, толпы - все достопримечательности.
Ты везде, как Муромец, на котором сидит Соловей-разбойник. И думает, что все наоборот.
Улица пустынна. Тяжело это - седьмое января. Тягостно и тоскливо. Черный ворон и все бесы ада вьются над ухом. Они что-то шепчут, обжигают, царапаются. Кто что. Иногда ты дрыгаешь головой, пытаясь их скинуть, или хватаешь скрипучими зубами за красные хвосты или черные перья. А редкие прохожие оглядываются. Неужели не видят, слепые? Ха-ха, я покажу вам когда-нибудь небытие, проводником буду. Я назовусь Каином, главою рода нашего, и буду Вас пытать, как пытал бы Авеля. Они все узнают. Еще чуть-чуть. О, я предвкушаю справедливость. Ад - это честно. Ад - это понятно за что.
Тепло, как в октябре. Льет дождь. Капли - то немногое, что осязается. Хорошо хоть нет света. Пасмурно. И темно уже утром. Вот он, апокалипсис. Только без того облака...
Продавщица курит у магазина. Плохо накрашена. Пыльный фартук. Она знает, знает. Смотрит на меня и понимает кто я и что сейчас со мной. Может, только она и знает - не родной, не близкий человек. А просто продавец жидкости. Вот на выходе появляется такой же как я. Голоден. Взгляд затравлен. Глаза пугливые. Синеват. Дрожит. Этот и крысу съест. Он думает, что брат мне. Нет, мелочь. Отребье. Сам бы в него осиновый кол вогнал. Да он еще и закричит: спасибо, спасибо за освобождение.
Это ужасный мир, где каждый вампир ждет свой осиновый кол, как манны. Тьфу, противно!
Я вхожу вовнутрь. Колбасы с разным количеством жира. Может, это он стекает по ляжкам продавщицы? Гудящие полки. Молочный отдел, как мечта. Лампа горит очень ярко. Выключи, Боже! Это не Ты. Пить, пить. Я иду к тебе, мой пыльный и сальный фартук. Неотвратимо, как тупой мертвец в ужастике лезет под газонокосилку. Зачем я думаю весь этот бред? Мозг, поживи в тишине, прошу!
Дай мне, дай, о, моя королева, жидкостей с кровью, разных бутылочек. Одни красивше других, но разницы нет. Для меня. Сейчас. Когда голод. Когда нужна кровь. Когда ее нет. Нет, нет, не спрашивай так громко, чего я хочу. Ты разве не видишь по мне? Нет сдачи? Не надо, наплюй, просто разожми свой влажный кулачок и отпусти банку! О нет. Я рассмотрел ее фартук вблизи. Теперь я вижу, как режут по нему сало, как выжимают требуху из ее чешуи. Требуху. Уху, уху!
Что она так смотрит? Я кричал вслух? Не слышал. Ну ладно. Я же, в конце концов, актер.
Я хватаю банку, и, боясь уронить, несу на выход. Мое тело плетется за ней, чувствуя оживление. Оно танцует, как мертвый бразилец при звуках румбы. Оно еще мертво, но подбирается к поверхности земли и ковыряет пальцем верхние почвы. Душа загублена и так. Я думаю, в каком виде воскресну... Каким я умер? Младенцем? Или в самые счастливые свои минуты? Будут ли со мной родные...
Не верю ни во что, оттого больно. Что ж, я вампир на бескровном пиру.
Выйду из магазина, рядом мужики кидают монету. Они уже выпили, уже горды. И решают, кто идет. Недавно бежали, как по горящим углям, притом не чувствуя жара. Вот он - божественный суд средневековья. На них благодать, раз не сгорают.
Одного я узнаю. Тот, что выходил из магазина. Отребье. Крысолов. Дуй в свою дудочку, не отвлекайся от горлышка. Крысы идут за тобой. А ты - впереди них. Ты в воду, а они дальше. Город ничего не заметит.
Опять кинули монетку. Глядят на меня. Глаз нет. Одна вспухшая кожа вместо них. Демоны, демоны низшего звена. Говорят мне:
- Розенкранц и Гильдестерн мертвы.
Я отвечаю: все мертвы.
Это наш пароль. Вампиров. Ханыг-интеллигентов. Плачьте Шекспир и Стоппард, ибо вас читаем мы. И пусть вас утешит, если не Он, то смерть. Блаженны мертвые, ибо они мертвые.
Святотатство умных дураков - единственный обряд, который мы служим.
- Скажи, Гамлет, - говорят они мне. Узнали, видно. - Быть или не быть?
Я открываю банку. Взрывается надо мной небо, вострятся уши, скрипит где-то в макушке. Ослепляет вспышка в мозгу. Он сливается со мной. Аллилуйя! Я запрокидываю голову и, наконец, чувствую дыхание Бога.
Ветер. Вот он. Обнимет меня, хотя я вампир. Я тварь, противная всем Твоим помыслам и надеждам. Твоим детям, если их не убили еще их дети и прочие потомки. А ты добр ко мне. Влага впитывается через остатки крови, бежит прямо к аорте (она вместо сердца). И в меня, как в сосуд, входит временный дух. Еще не совершено таинство, но литургия уже началась.
- С Рождеством, Гамлет, - говорят мне мертвые Розенкранц и Гильдестерн. И у меня нет причины им не верить.
И кажется, вся улица поет голосами сотни ангелочков. О, эти толстенькие, рубенсовские, языческие амурчики!
- Аллилуйя, аллилуйя.
Сияет престол и от него блестящей лестницей стоят все легионы света.
Узри мощь Мою, - слышу. И понимаю, как жалок. И как благословен, что вижу. Они нависли надо мной, и я чувствую лицо, сердце и хотя бы наяву я вижу сны.
- Так быть или не быть? - опять домогаются мертвые Розенкранц и Гильдестерн.
Отстаньте, крысоловы - выбора здесь нет. Почему? Да потому что бытие возможно вместе, только вместе. А мы - разошлись, разделились, предали. И спрашивайте уж честно:
- Не быть или не быть.
И я вам скажу гениальную истину - разницы нет.
Умрите с миром.
Они спрашивают про Офелию. Как там у нее? Стала ли медузой? Не знаю, ничего не знаю. А может, требухой? Да откуда я... не сбрасывал я ее. Сама, все сама.
- Когда нет любви, бывает и такое.
Тоже мне, Платон. Переселение душ. Пифагорейцы, неоплатоники. Индуисты.
Почему нельзя просто умереть и показать кукиш напоследок... Кому, кому... Знать бы.
А Офелия - да. Как-то неладно вышло. Эта извечная записка, которую все читают (даже если ее нет) и потом бросаются в воду. Не одни люди пишут, в этом-то и дело. И не только чернилами.
Они мне говорят о Лорелее и даже о жене Дракулы.
Упали, да. Почему Розенкранц и Гильдестерн всегда так умны? Делать им нечего.
Была ли она безумной. Идиот ли я. И что, Лаэрт исполнял сыновний долг?
Да пока не пойму, мужики. До спектакля тьма времени. Еще? О да, надо. Вопросы начали решаться, я снова силен.
Да-да, главное не перебдить. А то Гамлет не получится. Все, пошел, пока. Жду в Норвежском лесу. Где? Ну, а в Дании моря нет, что поделаешь.
Я иду по улицам. Вполне себе. Ничего лишнего не вижу. Почти отдыхаю. Наслаждаюсь умением держать голову прямо. Не опускать глаза, когда хочется убежать. Отворачиваюсь только от девиц. Они кругом, будто знали, что я здесь пройду. Притягивают, как сирены голосами. Нет, милые, я храню себя для небытия, как монах для Бога.
Пасмурным темным зимним вечером они еле заметны. Сами все черные, со смоляными гривами. Когда сигарета подносится к лицу - видны белые лица и синие губы.
Им еще жить и жить, но они притворяются нами. Словно издеваются. Но меня сейчас уже ничего не трогает. Во мне - золотая середина крови. Я не голоден, но и не сыт.
Они хотят спросить, как туда попасть. О, приоткрыть бы вам дорогу, показать окраину смерти. Но лень мне что-то. И сейчас я ее не вижу.
Но одна все-таки подошла, смелая. И спросила: а вы сегодня будете играть?
О да, - говорю я, - несомненно. Носферату? Нет, сегодня Гамлета, принца, понимаешь, Датского. Сам себя играю. Не интересно? Потому что не вампир? Тут ты ошибаешься. Гамлет - определенно вампир. Придешь, значит. Молодец. Уважаешь за то, что гот? Кем я только не был. Вот теперь, значит... Советовал бы я спать в гробу? Да я в нем сплю - неудобно. Куда приглашаешь? На кладбище? Милая, я там больше времени проведу, чем здесь. Еще наскучит. Нет, я не планирую скоро умирать. Я уже умер. Не расстраивайся, - говорю. И протягиваю к ней руку. Ой, да не визжи ты. Поздно уже пугаться. Лето в аду провела? А, не ты сама, но как будто испытала все то же? Ну, один сезон - это совсем немного. И "как будто" не считается. Хочешь, Гамлет взвесит твою душу и скажет, не быть тебе или не быть? А твой добрый знакомый Носферату пожелает тебе долгих лет в аду?
Можно идти дальше. Плохо, конечно, молодых пугать. Ее темный плащ так раздувался, пока она улепетывала. Эх.
Захожу в Арбатский переулок. Вижу знакомую церковь и иду дальше. Вот уже и театр.
Здравствуйте, сволочи и бездари! Без злости говорю я им. Они и так все знают. Сегодня будет вам Гамлет. Золотой середины. Для которого - быть, так же не важно как не быть. Любить Офелию равно мстить и не замечать ее. Безвольный. Тщедушный. Тот, что расцвел в ваших сердцах, как сорняк, именно сейчас. О, я поставлю перед вами зеркало. И не отпущу, пока не увидите там... пустоту. Изгрызенную до основания душу. Ваш тонкий налет ума и вкуса, как римские сандалии вместо римлян. Я буду играть и смотреть вниз.
Потому что я не хочу видеть таких же Гамлетов, как я. Я кукла, которой заказали сомневаться ради действия. Я понимаю это. Вижу. Но я рожден таким. И сыграю сам себя.
Вот только не пугайтесь, когда наутро не найдете под теплым одеялом своих любимых. Они уплыли туда, где есть воля и вера. Одно не может без другого. И все равно умрете вы от яда, так ожидая явления Царя со свитой, войском. Он установит справедливость, наведет порядок, закончит действие... А верите ли вы в того, кого так ждете?
Аплодисменты. Я что, уже сыграл? Добавил ли я свои слова к моей же роли? Неизвестно.
Я выхожу на бис, рубашка мокрая. Быстрее ее снять, уйти со сцены. Довольно! Благодарю, что были здесь.
Ухожу со сцены. Опять он перед гримеркой, режиссер.
- Молодец, Молодец. Но в Гамлете сегодня было много воли. Ты пил?
- Возможно.
- В следующий раз играем...
Но я не слышу уже. Я в гримерке. Ищу бокал. Вот он, привычный. Стоит, полон "красного". О да, наконец. Мне надо, я иссяк. Опять мне мало крови. Я весь дрожу, и снова чувствую все то, что за пределами всей жизни. Я поднимаю его тонкими руками, уже иссохшими, и тяжело мне. Поднесу к сухим губам, и оживлю и их, и все, что глубже.
Да, мой гений торжествует! Коня, коня - а я пешком в Одессу!
Опять он. Режиссерская камарилья. Пришел благодарить, каналья. Лысый, довольный всегда. Холеный холуй. Х-х-х, - на тебя. Говорит мне, что я не в духе. Никто не в духе, ясно! Все мимо него. Вы обходитесь без него. И я такой же был. Но теперь я вижу: на меня смотрят Сверху. И гений - благодать для неправедных. На мне она есть...
Его рожа, похожая на Плюшкина, почему-то лезет к моим небритым щекам, и, улыбаясь, лепечет, что я не вышел из какой-то предыдущей роли. Ну, вспомнил он - пьеска, говорит, была о Тертуллиане.
- Может, это не роль? - отвечаю я.
- Мой дорогой, ты гениальный актер. У тебя нет не ролей.
- Червь! - кричу. - Недочеловек. Ничтожество. Я раздавлю тебя. У тебя нет воли, чтобы признать, как жалок ты. Что все кругом мертвы. И только отец мой, тоже Гамлет, в нашем дурацком королевстве еще отбрасывает тень! А вы дивитесь этому, как будто бы не живы! Бог умер для всех вас.
Рожа немеет на миг. А потом, сволочь, бьет в ладошки.
- Гений, гений! Кто тебе сказал, что следующим играем Ницше? Ах, да. Я сам. Репетируй... я ухожу. Гения питает одиночество. Да, в сценарии нет, но нужно будет вставить голос сверху, с потолка: мол, караю тебя за твое кощунство безумием! Не удивляйся, ссориться с властями не хочется. Пойми, аренда театра... ну репетируй.
Я сломлен. Пьеска. Прошлая. Или будущая. Я хочу пить. Голоден, устал. Нет сил дойти до дома. Где мой тайник? Вот, бутылка "белой". Храбрость льва и глупость зайца. Банальное забвение. Всё, пью. И молча. Молча, мозг. Слейся со мной в единое пустое пятно. В ощущение космоса. В гармонию развоплощенной личности.
...Дело сделано. Иду, бреду. Тяжело. Скорей бы. О, опять церковь. Ну да, я же обратно волочусь. Зайти что ли, рассказать им правду? Эй, откройте, это я, Гамлет. Со мной апостолы смерти - Розенкранц и Гильдестерн. Они невидимые. Но я их осязаю.
Странно, открыли. Что мне? Да всё просто. Я мертв. Я в аду. Что мне делать? Ответь, служитель. Молиться? Да, понимаю. Язык не ворочается. Я в аду. Горю. Мне больно.
Как выбраться отсюда?
Что? не стой там? Здесь лужа? О, я промочил ноги. Нет, не так понял? Не стой в аду?! И это весь совет? Просто - не стой?! Ты закошмарился совсем - людям говорить такое? Нет в тебе сострадания. А мне оно и не нужно. Я и так силен. Что ты по сравнению со мной?! Да, я пьян. Но мой бог - Дионис! Я ему служу. А твой - умер. Насовсем. Тук-тук - без ответа. Не жив. Ты просто не слышал, что Он умер. А я здесь лягу, и буду спать.
Не надо меня тащить в тепло. Я хочу умереть на улице, как шелудивый пес. Непокоренным. А что вы такие сильные, как подняли меня? Я думал, вы все изнемогаете от немощи. Гамлет, убей в себе сомнения!
...Я вспомнил, о чем они говорили. Потом уже. Когда отоспался. Добрался до дома. И вспомнил. Я еще бормотал, что умер, умер. И услышал ночью, как они беседуют:
- Следующий спектакль о Фридрихе будет.
- Откуда знаешь?
- Ну гляди, как в роль вошел. Гений.
- Гений. Надо о нем помолиться.
- На "Фридриха" пойдешь?
- Конечно. Он веселый, интересный. Жаль, в конце с потолка опять глупость скажут. И тут-то больше всего зрители зааплодируют.
- И за него помолимся.
Я вспомнил. Хотя раньше всегда забывал. Я захотел проснуться. Оживить себя. Воскреснуть, наконец. Это есть надежда моя. Не хочешь стоять там, где стоишь - не стой.