Ривка сидела и тупо утирала текущие из глаз слёзы, размазывая их по лицу пополам с кровью. Обидно не было - только больно. Да и привыкла она уже их утирать. Кричать смысла нет, этот только на слезы среагировать может, не слышит он ни черта. Глухонемой он, муж Ривкин, как, впрочем, и сама Ривка.
Видели когда-нибудь драку глухонемых? Жуткое зрелище. Ни ругани, ни крика - только сосредоточенное сопение и удары.
Бьет муж ее обычно долго и зло, даже бешено, вымещая на ней свою злость и обиду за природную обделённость. Да только такую же обделенную бьет. Ривка раньше пыталась кричать, думала соседи услышат, придут сами или милицию вызовут. Да и вызывали, наверное, только тут хоть звони, хоть стучи - все равно. Никто не услышит, кроме самих соседей. А потом они, скорее всего, и сами привыкли. И оставались Ривке только сочувственные взгляды от бабулек перед подъездом, да пара-тройка записок, написанных дрожащей рукой и положенных в почтовый ящик. Было в записках и сочувствие - немного, а в основном намеки: сходи, мол, в милицию, напиши заявление, а уж мы подмогём, покажем что надо, через это будет нам спокойствие, да и тебе полегчает.
Легко написать - сходи, расскажи. Глухонемого слушать не станут - пока она там те несколько слов произнесет, которым в школе научили. Да и потом, что бы там ни было - а все же муж. Больше-то никого и нет.
***
Работала Ривка на музыкальной фабрике, сборщицей. Собирала гитарные корпуса, вернее, обклеивала. Видели, по краю деки черная полоска идет? Вот увидите - можете сказать, что в эту гитару, может, Ривка кусочек души вложила. Невелика и не сложна работа, да вот без нее никак: нужная операция. Ловкие руки Ривки освоились с полосками из шпона быстро, да и не удивительно, она моложе всех в цехе. Придет на работу, переоденется, передник, что от клея колом стоит, наденет, косынку поглубже натянет, чтоб синяки скрыть - и к столу своему. По дороге руку в коробку к мастерше цеха (которая привычно кивнет ей, приветствуя) запустит, напальчников резиновых оттуда пригоршню вытащит. Пока клей в воронке железной, в воду опущенной, греется и запахом своим с атмосферой делится, можно чаю попить, да окантовки пучёк принести, а то и сигарету выкурить.
Ох, и ядреный запах у клея, из костей его варят и из рыбных хрящей. Но хороший: и тягучий, и клейкий, а как застынет каплями - янтарь немного напоминает. Пальцы у Ривки обтянуты резиной, один конец окантовки длинной, метра полтора, в клей опускаешь, притапливаешь чуть, и протягиваешь через вязкую массу так, чтобы по всей длине черной полоски шпона осталась жидкая еще масса. Потом быстро прикладываешь к заготовке и, прижимая по периметру, прищелкиваешь специальной, по форме деки гитары сделанной, держалкой, чтобы не отошло нигде. Вот и готово - можно брать следующую заготовку. Да, монотонно, да одно и то же - но как-то успокаивает...
***
У него были красивые руки. Длинные пальцы, которые принято называть "музыкальными", не слишком широкие, но и не узкие ладони, и двигал он ими как-то... Вкусно, что ли. А еще были у него длинные, черные волосы и хитрые глаза. Когда он курил в курилке, то было приятно смотреть на то, как он весело улыбаясь, рассказывал что-то о вчерашнем дне. Ривка умела немного читать по губам и, порой понимая то, что он рассказывал, улыбалась ему в унисон. А еще бывало, что в перерывах, когда не было материала или просто что-то праздновали, он играл на гитаре и пел. Жалко, Ривка не могла услышать его голос - но, судя по тому, как его слушали, голос был красивый. Зато Ривка могла чувствовать ритм и смотреть на то, КАК он поет. Бросив волосы на лицо, чуть склонив голову на бок и подавшись вперед, прикрывая глаза, как бы завешивая их длиннющими ресницами, он пропевал-проговаривал слова песни, выстукивая ритм по деке, уже истертой частыми ударами, как бы специально для нее, для Ривки. Иногда, в ритм песне, в кульминационные ее моменты, он вдруг разгибался навстречу воздуху, что врывался в легкие, встряхивал головой, разбрасывая волосы по плечам и лицу, пальцы замирали, оставляя слушателям только голос... В такие моменты Ривка ужасно жалела, что не слышит его.
А еще он с ней разговаривал. Как-то раз, когда только пришел сюда работать, заговорил с ней в курилке. Она покраснела ужасно, что-то ответить пыталась - да никак, и на что отвечать-то: вопроса-то она не видела. Он недоуменно поднял брови, хотел еще что-то сказать - да тут ему кто-то и сказал, видать, мол, глухая она. Ривка тогда по привычке набычилась, голову опустила, сидит - сигарету докуривает. А он подсел ближе, за плечо тронул, на себя взгляд ее вызвал - и медленно так говорит: извини, я не знал. Медленно и внятно, так, чтобы успела по губам прочитать. Ривка даже опешила сначала - никогда так незнакомые не делали. Обычно смущенно отворачивались от убогой, ну, максимум головой качали: вот ведь, незадача какая. И уходили. А он - разговаривать стал. Приходил в курилку, или за обедом присаживался - и говорил что-нибудь. Просто доброе. Или рассказывал о дне вчерашнем. Медленно, заставляя смотреть на себя и читать с губ. Она боялась произносить что-нибудь сама, знала, что должно звучать для него жутко коряво, но слушала, читала, улыбалась правдиво, когда было смешно.
Где-то полгода продолжались эти разговоры "в одни ворота". И тут - вечеринка. То ли день рождения чей-то, то ли просто праздник какой-то - Ривка и не знала толком. Он подошел к ней на обеде и сказал, как всегда медленно: пойдем с нами. И для верности пальцами показал - как человечка, что двумя ножками пальцев по ладони второй руки топает. И еще на нее указал. Мол, что тебе стоит? Пойдем, весело будет! И она пошла - обреченно и готовясь к роли ничегонипонимайки-дурочки. Ан нет. Не дал он ей этой роли, тащил рядом с собой, рассказывал что-то, просил других не торопиться, пояснял, когда не понимала, даже на осенней земле в парке рисовал что-то.
Ривка... радовалась! Она забыла уже, как это: гулять, болтать, пить вино из горлышка бутылки, просто радуясь хорошей компании.
Ривка сама не знает, почему попробовала вдруг проговорить вслух то, что так долго учила в школе. Но, сказав "спасибо за приглашение" почувствовала, как краска прилила к ее щекам. А он, удивленно-радостный, потащил ее ко всей компании, и попросил: скажи еще раз, пусть они услышат, пусть знают, какая ты! И она повторила для всех, и все как будто заразились его радостью, даже те, кто обычно проходил мимо, смущенно улыбаясь, и вдруг все заговорили с ней, перебивая друг друга, дергая рукав ее плаща, а он поправлял их, просил не торопиться, поворачивал к говорящему, перебивал, и опять поворачивал. Еще никогда не было Ривке так комфортно в компании слышащих. И вот она уже показывает буквы и слова на пальцах, а все остальные неуклюже, медленно, начинают повторять ее слова, те, что она может видеть. И теперь она, смеясь, повторяет для них медленно и внятно, так, как повторяли в интернате для нее, когда она сама их учила.
Но все кончается - кончилось и вино, все стали расходится. Когда они спускались в метро, Ривка села ему на ногу, стоявшую на две ступени выше второй, и образующую удобное сиденье. Она держалась за его шею, удобно устроившись на импровизированном сиденье, он придерживал ее за талию, подсунув руку под куртку и, как то по собственнически, но не принуждая, под свитер тоже. Его пальцы чуть поглаживали ее кожу, от чего было щекотно - но попросить перестать она не смела, боялась спугнуть. Тогда она просто прижала его ладонь локтем к своему телу, и улыбнулась. Ладонь была теплой.
В вагоне метро они стояли уже обнявшись, Ривка прятала лицо у него в свитере на груди, а он смешно сопел ей в волосы. Стояли не потому, что некуда было сесть, а просто потому, что так было удбнее обниматься.
А потом он стал собираться выходить, ему было нужно пересаживаться. Ривка считала, что она (само собой, разумеется) едет с ним. Он же то ли боялся этого, то ли просто стеснялся предложить... Вобщем, когда он собрался выходить из вагона, Ривка просто прицепчиком вышла вместе с ним. Он растерянно остановился посреди платформы, явно собираясь что-то объяснить, но Ривка остановила его, прикрыв ему рот рукой, и зашарила по своим карманам. Достав из кармана авторучку и талончик для проезда на троллейбусе, она отошла к колонне, и принялась что-то писать мелким, убористым почерком. Она нанизывала аккуратненькие ушки гласных на идущие вдоль всего талончика окантовочные полоски, раскладывая слова кружевами по краям, выбирая те места, где талончик не был проколот.
- Я поеду с тобой.
- У меня соседи!
- Все равно.
- А твой муж?
- Все равно.
Он перевернул талончик:
- Мы больше не увидимся - я уволился! Праздновали увольнение!
- Все равно. Я поеду. Не гони меня!
Места писать больше не было. Да и не нужно было - он видел, что она действительно этого хочет и поедет "все равно".
Все было. Все. Кажется, Ривка кричала, в какой-то момент, среди ритма бьющейся о стену постели, чувствовались удары с другой стороны, от соседки, но ей было "все равно". Она была счастлива.
Утром она ушла до того, как он проснулся, встав очень рано. Аккуратно выскользнула из-под одеяла, дошла до душа, оделась. Посмотрела на его разбросанные по подушке волосы уже через маленькую щелку закрывающейся двери - и дала ей отрезать себя от его мира.
Ривка ушла.
* * *
И вот она сидит на полу, сплевывая кровь из разбитых, уже начинающих распухать, губ прямо на пол. Очень болит бок - на этот раз досталось больше, чем обычно, похоже, сломаны ребра. В висках бьют молоточки страха и возбуждения. Она знает, что позже они превратятся в тупую, преследующую боль. Ну да ладно - не в первый раз...
Зато первый раз есть за что.
Правда, это уже "все равно".