Аннотация: Финалист конкурса готического рассказа "Крещенский вечерок - 2"
Я встретил вас...
Последние недели все шло не так. Точнее, не то, чтобы шло... Мне было как-то беспокойно, часто мысли перескакивали с одного на другое, и совсем не спалось ночами. Но самое неприятное - это странное ощущение чужого взгляда, словно холодные пальцы скользят сзади по шее. Пару раз я ловил себя на том, что втягиваю голову в плечи и оглядываюсь по сторонам. Интересно, что же это я ожидал увидеть? Люди, машины, вечная питерская осень. Никто не крадется за мной, не скалит клыки. Наташка смеется и советует пить пустырник. Сначала мне тоже было смешно, и мы обсуждали скорость перехода от лечебных травок к травкам, куда менее полезным, а потом, занимались любовью и курили одну сигарету на двоих.
Вечером Наташкино лицо странно темнеет, становится, как у бронзовых сфинксов. Я смотрю на нее, и все снова становится хорошо.
Ровно до тех пор, пока не приходится выйти на улицу.
Честно говоря, не понимаю, как меня занесло в этот сквер к Николе в такое время. Место от дома далековато, к тому же погода не лучшая для прогулок. Октябрь. Осень в этом году затянулась, снег еще не выпал, и дорожки и скамейки покрыты толстым неопрятным ковром бурой листвы, таким плотным, что сильный ветер катится поверху, словно по асфальту. Под ногами хлюпает, кроссовки быстро промокают. Черт!
Я остановился напротив собора, хлопая себя по карманам в поисках сигарет: только пара смятых десяток и полно мелочи. Впереди высились тяжелые стены, золото, придавленное свинцовым небом. Купола дырявили сизую муть, истрепанные тучи шли на приступ. Справа, в беспорядочной путанице черных веток, виднелась колокольня, и меня вдруг передернуло при мысли, что тишина разорвется боем колоколов. Что за ...
Надо бы выбираться отсюда, пока не подхватил простуду.
Я развернулся и решительно пошел к выходу.
Ветер бил в спину и гнал к каналу. Холодно. Надо дойти до мостика, где сидят глупые львы с добродушными физиономиями. В другую погоду мне это место очень нравится, особенно вечерами. Днем на мосту полно туристов, которые этим львам только что на голову не лезут со своими фотоаппаратами, и нормальному человеку делать там совершенно нечего. Но сейчас туристы сидят по кабакам, львам, наверное, скучно, и они охотно помогут мне и намекнут, если рядом появится тот, кто выслеживает по переулкам и сверлит взглядом затылок.
Никого. Черная вода, серые дома. Никого? Нет. Кто-то движется, не поймешь, далеко еще. Но и этот человек лишний. Почему-то становится непереносима мысль о том, что придется идти ему навстречу, встретиться и оставить у себя за спиной. А если он обернется и посмотрит мне вслед? Глупости! Я ведь не схожу с ума. Просто нервы разыгрались. Правильно, а нервы надо поберечь, так что я знаю, что делать. Очень просто.
Разворачиваюсь и почти бегу назад. Теперь ветер хлещет в лицо, бросает в глаза холодную морось. На Фонтанке, наверное, еще хуже, и вода поднялась. Странное место. Всего несколько кварталов от Невского, а кажется, будто другой мир. Время там остановилось еще в прошлом веке, старинные рабочие окраины живут своей жизнью, замирая на выходные. В воскресенье за целый час можно встретить только хромого пса, да проследить, как грохочет трамвай, набитый призраками. Вот и хорошо, призраки не станут смотреть на меня.
А река действительно поднялась.
Я немного постоял рядом с залитым спуском, где плескалась холодная финская вода, повернувшая вспять. Блоки набережной крошились от старости, и я носком спихнул вниз несколько камешков, лениво скатившихся с неслышным плеском: ветер рвал уши и гасил все остальные звуки. На западе тучи на несколько секунд будто разомкнули ледяной малиновый глаз: закат.
Я медленно шел по набережной совсем рядом с водой, стараясь попасть в такт с ее движение вверх, к Неве: такая же неправильность, как моя прогулка. Сколько времени уже убито на эти бессмысленные блуждания? Дождь превратился в снег, фонари раскачивались, разбрасывая странные тени. Редкие машины тускло светили фарами, и одна из них выхватила гранитный постамент, мокрый гладкий бок, обнаженное бедро, спину, перевитую ручейком хвоста. Золоченую тиару и мягкий изгиб губ дорисовала память. Наташка будет волноваться, поздно уже, а я ничего не сказал. По правде говоря, вообще не помню, когда я с ней последний раз говорил. Сегодня? Вчера? Вообще, который час? И когда я вышел из дома? Странно, что эта мысль ни разу не пришла мне в голову, пока я торчал под этим дурацким дождем. Что со мной такое творится?
Я остановился, словно заглянул в зеркало, впервые увидев себя за день: мокрого, растерянного, недоуменно таращившегося в темноту. Да это же... просто...
Мне показалось, что сейчас все станет на свои места, как кроссворд, когда вписываешь последнее слово- и, пожалуйста, разгадано! Но не успел.
По стене через дорогу скользнуло размытое: человек, который торопливо прошмыгнул в подворотню и все же остановился на секунду, чтобы, вывернув голову, взглянуть на меня. Всего миг, но я его узнал! Узнал этот взгляд, от которого безуспешно убегал последние недели. Но теперь - нет, хватит, я тебя догоню, милый, и поинтересуюсь, очень вежливо так поинтересуюсь...
Рванувшись через поток воды, льющийся вдоль тротуара, я потерял равновесие и, проехавшись щекой и разодрав кутку на локте, растянулся на мокром асфальте.
Черт, черт, вот зараза, быстро, что за визг? Тормоза? Неважно! Сырая стена, рукой во что-то липкое, дверь не поддается, тяжелая,.. так ее, вверх, два пролета, выше, еще выше, битое стекло, луна...
Луна!
Я ухватил его, сцапал, когда он уже готов был выпорхнуть в окно: тощая шея, нелепая кепка, грязное, потрепанное пальто и тонкий визгливый голосок, умоляюще захлебывающийся:
- Уходи, уходи, оставь меня, уходи... Почему ты не уходишь? Уходи...
Я держал его за воротник, пытаясь отдышаться и вытереть другой рукой щеку, с которой капало, а человек трясся и скулил, не пытаясь вырваться, только вдавливаясь в грязную стену. Меня вдруг охватило чувство гадливости, словно в руках билась подвальная крыса. Я разжал пальцы, всхлипыванье прервалось долгими хриплыми вздохами, и человек поднял голову.
Слишком темно, и луна в тучах. Тот не шевелился, и я уже не знал что делать, вглядываясь в тень под длинным козырьком, откуда мутно белея ... что?.. смотрел на меня неподвижный глаз.
- Уходи, - прошелестели белые губы, и лицо потянулось за моими руками, за мной, отступающим сначала медленно, затем быстрее, бегом, вниз, прочь...
Руки тряслись, когда я выскочил на улицу. Сигареты промокли, мобильник... Мобильник цел, слава Богу! Зачем-то полез в адресную книгу, как будто я мог забыть ее телефон, как будто не звонил ей одной по сто раз на дню. Наташка, Наташенька! Краем мысли ухватил время на дисплее - первый час.
- Эй! - весело удивился ее голос. - Ты чего это?
- Наташка,- я не знал, что сказать еще. - Наташа...
- Да ну тебя! Я уже вытираюсь!
И она отключилась. Просто отключилась, и все. Улица убегала вверх, в дождь, в пустоту, а трубка молчала, и пока тишина не сделалась невыносимой, не вплелась в вой ветра, не вползла в мою душу, я нажал на повтор.
- Дааа! - пел голос в трубке. - Уже иду. Осталось только намазать крем на мою хорошенькую мордашку.
- Наташка... Погоди, Наташка, ты где?
- В паре метров от твоего дурацкого раздолбанного дивана.
- Наташа...
- Слушай, да что с тобой? Три секунды, я выхожу. Налей мне пока сока, пожалуйста.
Бред. Бред, безумие! Она думает, я дома, она думает, я поджидаю ее из ванны, а я здесь, здесь на Фонтанке, и я сошел с ума.
Я бежал вниз по эскалатору. Первый час, успел. В метро после промозглых улиц было слишком светло, и так неуместно выглядела моя драная куртка и разбитая щека. Еще за бомжа примут, черт, хорошо, что хоть впустили без вопросов.
Ночью поезда ходят редко, на станции было всего пять-шесть человек, и я старался отойти от них подальше. У меня было время, чтобы немного подумать и прийти в себя. Мысль о сумасшествии теперь казалась мне нелепой. Я, конечно, дурак, но дурак и псих - вовсе не одно и то же. На свету все выглядело совсем иначе, и мне было даже неловко вспомнить свою безумную погоню по вонючим лестницам и дворам-колодцам. Бывают такие ситуации, которые лучше всего просто выкинуть из головы, тем более, когда других проблем по горло. Например, как добраться от метро до дома практически без денег. И вообще, где мой кошелек? По-моему, когда я был в садике у Никольского, его уже не было. И что я там, кстати, делал, если не ждал Наташку?
Все это я прокрутил в голове с десяток раз, уставившись на рельсы и отчаявшись как-то разобраться, пока дожидался поезда, но его все не было. За спиной из противоположного туннеля уже слышался шум встречного: по нарастающей, потом тише. Остановка, механический голос: 'Осторожно, двери закрываются', и легкое, почти неуловимое касание по затылку, щеке, шее...
Я не знал, что увижу за спиной, но уже не мог остановиться, уже поворачивал голову, медленно, словно продираясь сквозь что-то вязкое, и едва успел увидеть в закрывающихся дверях того, кто улыбался мне одной половиной лица.
Поезд сорвался с места и грохотал, заползая в темноту, а я бежал так, как только мог, убегал от этой улыбки, от тихого шепота, который не могли заглушить ни стук сердца, ни шум в ушах, ни крик технички, ни смех пьяных подростков.
- Уходи. Лучше уходи, слышишь...
И белые лица пролетали мимо, и рыжая голова, и пальцы, длинные, манящие в слепые дворы, где из дверей текла ночь, где чахлая трава пробивалась вдоль разлетающихся стен, а они падали под ноги, на мраморный пол, открывая трещины, полные черной воды.
Обратно меня уже не пустили: метро закрылось. Но это к лучшему, я бы не смог, просто не смог.
Не помню, как добрался до окраин. Я приказал себе не думать, а просто идти вперед, и это было так, словно весь мир исчез для меня. Просто шаг, потом еще шаг, еще. Хуже всего стало, когда свели мосты, и пришлось перейти на левый берег. Для этого надо было вернуться в город, в грязную одежду, в мою голову, в мои глаза, потому что я не мог настолько отупеть и ослепнуть, чтобы не замечать, как колышется внизу под опорами масляный блеск огней. Я все еще видел: река выплескивает черноту на белые плиты, и было так трудно поверить, что все это не происходило на самом деле.
Утро я встретил под своими окнами, сидя на выброшенной кем-то старой газовой плите. Чтобы попасть домой, стоило только подняться на второй этаж и открыть дверь собственным ключом, но я не стал этого делать: кто-то вошел в подъезд передо мной, и мне не хотелось знать, что он прошепчет, когда я оглянусь.
Она вышла не одна и остановилась в круге света, что-то говоря и роясь в сумочке. Тот, кто был с ней... Я бы удивился, если бы смог. Я бы убил его, но сначала узнал, что все это значит, что это за дьявольская игра. Я бы подбежал к нему и тряс до тех пор, пока он не стал бы орать от ужаса, и он бы все, все мне рассказал! Я бы душу из него вытряс. Я бы...
Но тут она рассмеялась.
Наташка что-то быстро говорила и смеялась, показывая на свою сумку. Этот смех - все, что у меня было.
Все, что у меня есть.
- Наташа.
Я подходил и видел, как менялось ее лицо.
- Наташа...
Она закричала, и кричала громко и надрывно, повторяя мое имя, но смотрела на того, другого, бегущего от моей машины, в моей куртке, в моих кроссовках, с моим лицом и моими сжатыми губами...
И я уже ничего не смог сделать, потому что перед глазами взметнулись, разбив асфальт, тонкие башни, и тянулись в небо скрюченные пальцы, и тысячи раззявленных ртов кричали разными голосами: 'Уходи! Уходи! Лучше уходи! Уходи навсегда!'- и летели мокрые листья все вниз и вниз, в черную воду...
Когда я снова смог что-то соображать, то понял, что стою в сквере у Николы, а на колокольне бьет шесть. Это значит, что Наташка сейчас выйдет из распахнутых дверей, и все будет как прежде. Не может не быть, потому что она увидит меня и улыбнется, и не будет рядом того, другого.
Я не знаю, куда он делся.
Я не знаю, как я тут оказался.
Я ничего не помню, просто стою, вцепившись в мокрую ограду, смотрю через дорогу на тяжелую дверь над шестью ступеньками и хочу, чтобы все было, как прежде.
Моя машина остановилась чуть левее, и тот вышел как раз тогда, когда последний звук колокола, дрожа, растворялся в воздухе. Я задохнулся и рванулся вперед. Металл врезался в грудь, ограда слишком высока, не прыгнуть, и я закричал, наваливаясь на нее, срывая голос:
- Стой! Стой, ты! Ты!! Стой!
Он дернулся и обернулся, а у меня в голове что-то сместилось. Я видел его, неуверенно замершего посреди трамвайных путей, но еще я словно смотрел его глазами и успел ощутить секундное злорадство: вот сейчас ты поймешь, как оглядываться, чтобы услышать, как тебе говорят...
А потом был удар, тот упал, и все остановилось. Звенело стекло, и срывался на визг женский голос. Старуха на противоположном тротуаре замерла, прижав руки ко рту, а в окнах застыли лица с безумными глазами. И только Наташка летела вниз по ступенькам, и полы ее распахнутого плаща скользили по бурой осенней жиже.
Он открыл глаза, когда я подошел ближе, и сказал громко и ясно, сказал мне, для меня, я знаю. Он сказал: 'Уходи'. А я смотрел на его разбитую щеку и разодранный рукав.
Потом все разошлись, скорая уехала, и наступила ночь.
Я все еще стою там и не знаю, что делать.
Иногда я вижу Наташку. У нее осунувшееся лицо и глаза зареваны. Я не ем, не пью и не сплю. В моих карманах полно мелочи и пара смятых десяток.