- Черт! А черт? Как я тут очутился? В Люксембургском саду. Один. Париж, твою мать.
Это ругался совсем не я. Это кто-то сидел во мне.
Накрапывал дождь. И я уже было собирался развернуть зонтик. Но тут же появилось солнце. А потом ветер. Всё вместе.
- Sagen Sie mir bitter. Wie komme ich zum Monparnas-damm?- ( Послушайте, как мне пройти на бульвар Монпарнас?) - сказала невесть откуда взявшаяся мадам на немецком языке. Я само собой ничего не понял, кроме "бульвар Монпарнас".
- О кей, - произнес я международную фразу,- Accompany me. ( Идемте со мной.)
Через пять секунд я уже вел фрау совсем в другую сторону. В сторону Сены.
- If you speak about eternity, worthy of this. You to? ( Если говорить о вечности, то думаю я ее заслужил. А вы?) - не мог угомониться я.
Фрау не понимала по-английски. Потому я мог говорить ей все что угодно. И это забавляло меня.
- Doch, doch. Ich glaube ihnen.(Ну, что вы? Я вам доверяю.)- стала смеяться она.
Фрау была стройной полногрудой шатенкой, держащей себя одновременно и с достоинством и просто. Она подкупала своей доступностью.
- А ты ничего, фрау. Я бы тебя отымел, - произнес я по-русски с рязанским акцентом.
Фрау на мгновение замерла, а потом всплеснула руками.
- Бог ты мой, - произнесла она с московским акцентом. - Стоило ехать в Париж, чтобы встретить русского, дурно говорящего по-английски.
- Вы русская? - изумился я. - А я уже решил, что познакомился с настоящей фрау.
- Я действительно фрау. Но почему вы отправили меня совсем в другую сторону? - стала почему-то мадам переходить на берлинский акцент.
- А зачем вы тогда спрашиваете, если знаете - в какую сторону идти.
- Я этого не знаю. Но почувствовала, что вы отправили меня не туда.
- Отправил бы я тебя,.. - пробурчал я себе под нос. - Я вообще не понимаю, что происходит. Как я здесь оказался? Что вы тут делаете? Что вы забыли на бульваре Монпарнас?
- Я просто хотела посмотреть...
- Просто, просто... Шляться по Парижу. Желаете, чтобы вас бомбанули?
- Что значит бомбанули?
- Ах, бедная фрау. Давно не была в России. Язык напрочь забыла.
- Я не хочу говорить на вашем идиотском языке. Всего хорошего! - вспылила фрау.
- Да остановитесь же. Вы действительно идете не в ту сторону, - стал догонять ее я. - Давайте с вами хотя бы познакомимся My name is... То есть, тьфу, черт. Меня зовут Лапидус. Но я не прибалт и не еврей.
- Как-как?
- Лапидус.
- Очень приятно. Домна.
- Причем здесь Домна?
- Имя есть такое старинное, украинское - Домна.
- Да что вы? Признаюсь, в первый раз слышу. Ну Домна так Домна... Так что вы мне можете сказать по поводу вечности? Заслужил я ее или нет?
- Послушайте. Вы часом не идиот?
- Абсолютнейший. Но вас это, по-моему, не смущает.
- В том то и дело, что я слишком часто с ними встречаюсь, Там - в Берлине. Приехала в Париж просто развеяться и нарвалась на русского идиота.
- Не будьте такой суровой, И к тому же у меня есть идея. Если Вы хотите узнать Париж, то я попробую провести Вас по нему, руководствуясь вот этой картой.
- Что это за карта?
- Это карта Парижа, по ней быстрей познакомитесь с городом. Мы найдем все места, нужные вам. А потом отправимся по ним гулять.
- Мне только нужно было пройти на бульвар Монпарнас. И потом, мне совсем не хочется устраивать свой отдых с незнакомцем.
- Я вам понравлюсь.
- Странно. У меня так хорошо начинался сегодняшний день... Но если Вы действительно хотите быть моим провожатым, То через три дня я еду в Москву и там мне понадобится гид.
- Я тоже через три дня еду в Москву. Вы поедете поездом?
- Нет. Я полечу самолетом.
- Оставьте мне свой телефон.
- Хорошо. Я буду ждать вашего звонка.
Меня беспокоит твоя судьба, как никогда еще, - говорит мне мать.
Она права. Матери, как известно, всегда правы. И тут не праздная забота о тридцатилетнем сыне - тут, вероятно, её интуиция подсказывает ей что-то, что трудно понять кому-то ещё кроме нее самой. И хотя ей не всегда удается распознать - пустое это волнение или меня действительно нужно уберечь? - помимо её желания эти слова попадают в самую точку.
Мне тяжело и неприятно всё это осознавать, поэтому я, отшучиваясь, говорю:
- Важно, что до сих пор я не сошел с ума. Ты ведь знаешь, что такое наша жизнь. У меня пока нет оснований для волнений.
Мать как-то печально на меня смотрит, говорит: " Ну, что ж. До свидания".
- До свидания, мама, - провожаю я ее.
Она закрывает входную дверь.
А в соседней комнате сидела моя любимая шлюха Соня и слушала, как я объяснялся с матерью и, похоже, представляла себе предстоящие наши пастельные кувыркания.
Когда мать ушла из моей пещеры, то Соня вышла из укрытия и расплывшись в улыбке во весь свой орально-пухлый ротик стала тереться своими упругими грудками о мою спину.
Если бы я стал говорить о том, что на самом деле душу мою будоражит нечто напоминающее тоску по вечности, то она, скорее всего, огорчилась бы. Я же, как животное, стал врать, что сексуальные чувства разрывают все мои внутренности. И потому она решила, что я должен оттрахать ее как последнюю блядь.
Действо это продолжалось около часа. Она, в конце концов, уснула. А я, не в силах справиться с бессонницей, чуть не умер от тоски. Гребаной тоски. За что Господь посылает такие наказания?
Теперь я уже понимаю, что всё было намного проще, чем представлялось моему возбужденному воображению. Но это стало теперь. А тогда все мои мысли занимала только одна безумная идея, порожденная моим неумением жить, идея, заранее обреченная на провал, идея, возникшая от бессилия и упрямства. И уже тогда я осознавал, что решение проблем было где-то рядом, и требовалось переломить себя в чем-то, может, несущественном. Но я не могу отказаться от своего замысла, даже предугадывая все его слабые стороны, если этот замысел овладел всем моим существом, проник в мои поры и косный мозг. Нет. В таком случае я не в состоянии идти на компромиссы.
Вообще мать меня рожала более суток. Я не хотел появляться на свет. Но потом, как говорили, был жизнерадостным ребенком. Однако в четырнадцать лет со мной что-то случилось. Видно от большого ума и самообразования. От чтения Достоевского и Гоголя. Я стал слишком задумчив, мрачен и нелюдим.
Помню, к нам домой даже как-то пришла моя учительница по русскому языку, жуткая истеричка, и говорила моей матери, что Достоевского рано читать в двенадцать лет, а я, мол, читаю. Значит не в четырнадцать, а раньше со мной что-то стало происходить.
А вот первая женщина появилась у меня поздно, когда мне было семнадцать. Звали ее Елена Прекрасная, которая никак не могла поверить, что она у меня первая. Я как-то сразу начал трахаться, инстинктивно, без подготовки. Имел я Елену в моем сарае 2 метра за три с половиной, в котором умещались маленькая кровать, шкаф, стол и стул. Ни один европеец не сможет представить себе - как может выглядеть такой сарай? хотя зачем это европейцу представлять?
Но именно в этом сарае прошел целый этап моей жизни от 12 до 20 лет, в котором собирались одни из лучших людей нашего городка, выбившиеся потом в большие люди. И до сих пор я уверен, что в этом сарае это был более чистый и совершенный сексуальный опыт нежели я трахался в каком-нибудь вонючем углу или в туалете где-нибудь в Варшаве или Берлине.
Соня была типичной нимфеткой. С узкими бедрами, острыми плечами, но уже развитой упругой грудью.
Когда Лапидус и Соня познакомились, Соне было шестнадцать, а Лапидусу тридцать пять.
Соню эта разница в возрасте не смущала, а вот Лапидус чувствовал себя неуютно.
- Твоя мама знает о наших с тобой отношениях? - спрашивал он Соню.
- Нет. Она уверена, что мы работаем.
- Работаем... Мы с тобой трахаемся целыми днями.
- Тебе это не нравится?
- Мне это очень нравится. Но мы совсем не работаем. Через два дня нужно сдавать программу для эфира...
Во все время разговора Лапидус лежал на кровати, а Соня, надев черные трусики, теперь натягивала такого же магического цвета чулки.
Разумная часть Лапидуса понимала, что надо было дать Соне одеться, встать с кровати самому и, наконец, через некоторое время приступить к работе. Но сцена с надеванием чулок возбудила неразумную его часть, и Лапидус по-змеиному обнял Соню сзади и одним движением уложил девочку под себя. Инстинктивно, от неожиданности, Соня хотела отстраниться от Лапидуса, но прикосновения безумца ей всегда были приятны и она, усмехнувшись, поддержала эту игру. Обвив тело Лапидуса ногами и руками она прижалась к нему с несвойственной девочке силой, так что Лапидус даже почувствовал боль. Но его это только больше возбудило. Он несколько судорожно освободил для своего прохода в девичью щель полоску трусиков и уже более уверенно ввел свой член внутрь. Соня изогнулась в спине, тем самым более плотно прижавшись к Лапидусу.
- Хер с ней, с программой, - вдруг запричитал Лапидус в экстазе. - Буду трахать тебя пока не сдохну.
Соня еще раз улыбнулась в волосы Лапидусу, так как тот сильно прижал ее голову к своей шее, и уже окончательно увлекла Лапидуса в тот безумный, но полный счастья и удовольствия мир совокупления.
Ко мне часто тогда приходили призраки, тени, порожденные моим больным воображением. Именно когда я жил в маленьком городе Раненбурге, после своих вылазок в Москву и Питер. И как бы я не хотел избавиться от подобного воображения, эти призраки сопровождали меня на протяжении нескольких лет. Потом я даже перестал противиться такому насильственному вторжению, потому как понимал, что сам приложил много усилий для того, чтобы эти призраки время от времени посещали меня. Ибо, по сути, я был одинок.
Один из них приходил в одном и том же обличии. Сейчас он садится в мое кресло и сидит так, пока я не спросил его:
- Ты уже чувствуешь себя как дома.
- Что ж. Ты бы, вероятно, сильно удивился, если бы я вдруг исчез?
- Ты же видишь, что я на тебя слабо реагирую, - стал выделываться я, - Я, как правило, занимаюсь своими делами, пока ты сидишь вот так.
Я подошел к своему столу и сел.
- Меня радует, что я уже не пугаю тебя, - как бы произнес призрак. Ибо его речь отдаленно напоминала человеческую. Это скорее походило на чье-то бормотание при шуме ветра.
- А ты и не испугал меня при первом появлении, а скорее удивил.
Призрак на мгновение растворился, но тут же появился в другом углу комнаты. Он рассмеялся нарочно ехидно, чтобы позлить меня.
- Мастер ты, однако, обвинять всё и всех вокруг, когда сам ни во что не веришь, - упрекнул меня призрак, - Ты ведь только что хотел перекреститься, чтобы я исчез, но у тебя рука не поднялась. Гордыня твоя не позволила.
Мне действительно стало не по себе. К тому же я тогда еще не был крещеным.
- Какой ты мудреный засмеялся я, - Тогда возьми меня в свои сообщники и помогай мне. Знаешь ведь, как мне не везет.
- Не интересен ты мне сейчас.
- А какого черта ты тогда ко мне привязался. От скуки?
- От скуки. Нам тоже скучно стало. Да и потом интересно посмотреть на тебя молоденького.
- Скажи. А стану я великим писателем?
- Не знаю, не знаю. Мы ведь не протежируем. Мы изучаем, экспериментируем,.. - не закончив, он растворился.
Жутко он мучил меня. Местами не поддается это описанию. Кое- что я уже тогда понимал, но по большому счету не понимал ничего.
И было странным, что меня удивляло - почему это в психушке врачи отнеслись нормально к моему появлению? Я ведь по большому счету косил от ментов, которые хотели заставить меня работать. Но врачи сразу поняли, что я сумасшедший.
ЭТАП 1984 года. Город Раненбург.
Телефонная станция, рядом с которой я жил, была одним из символом окружающего меня мира. Я даже стал рисовать сюрреалистические картинки, где постоянным элементом содержания были телеграфные столбы, покосившиеся и увитые проводами, телефонные будки, в которых не было телефона, телефонный диск вместо окна в домике с трубой и подобное.
Мой друг Левитин говорил, что хорошо, если бы я начал рисовать подземные переходы, станции метро, часы на железнодорожных вокзалах, то есть что-то, что говорило бы о цивилизации. Но я отвечал, что в нашем городе , за исключением часов на железнодорожном вокзале, всего этого нет, а вот четыре телефонные будки и телефонная станция есть, и собственно эти предметы для меня - олицетворение окружающего мира.
- Но ни один из голосов не доходит до адресата, - печально заметил по этому поводу Левитин.
- Часы без стрелок я видел в Ельце,- продолжал свою мысль я.
- Давай поедем в Елец, - была естественной реакцией у Левитина на упоминание Ельца.
- Давай лучше поедем в Гурьев.
- Я знаю, - обрадовался Левитин.- Город в Казахстане, на берегу Каспия. Уверен, что дыра. Да и денег у нас нет на поездку на Каспий.
- А на Елец у нас разве есть деньги?
- Что-нибудь можно было бы придумать.
Левитин был специалистом по придумыванию. Фантазия у него была даже чрезмерной. Но в этот раз мы никуда не поехали.
А на утро я пошел на работу.
Работал я тогда на железнодорожной станции. Мой рабочий день продолжался всего четыре часа. Но за это время я так умудрялся выматываться физически, что в течении последующих двух, трех часов не мог думать совершенно ни о чем. Я обычно лежал на кровати у бабки и после короткого сна смотрел в потолок.
И все равно мешки и ящики, выгружаемые мной накануне, не переставали мерещиться. Только через некоторое время происходила долгая процедура обживания с окружающим миром. Только после процедуры созерцания я еще как-то мог придти в себя. Порожденная моей внутренней секрецией глухомань стала действовать на меня раздражающе.
И вот за неделю до того, как я все-таки решил все бросить и покинуть милый провинциальный городок, мне не пришло ничего в голову как уставиться по привычке в этот раз в цветок алое, стоявший на подоконнике. На секунду я закрыл глаза. Это было состояние между бодрствованием и сном.
И снова чей-то голос.
- Твоя идея слишком застоялась в этой глухомани. Ты вырос из этой деревни.
Я открыл глаза. Спросил у Левитина: ты это говорил? Но он сказал, что сидел и молча пил чай.
- Опять голоса, - констатировал я. А потом как-то пошутил, в ответ на неожиданное появление голосов и самого Левитина.
Левитин понял, что разговаривать со мной бесполезно. Он собрался и пошел к своей бабе, которая кормила его котлетами и картошкой. За такое душевное отношение Левитин, практически ежевечерне, вдувал ей.
Мне же привиделось, что мы с Левитиным прошли через бабкин чулан, заставленный разным барахлом, и вышли в какой-то длинный коридор, а через несколько секунд оказались на лестничной площадке, но уже пятиэтажного дома в Липецке. Поднялись по чердачной лестнице на крышу. И тут я вдруг провалился в свое детское чувствование жизни. На секунду закрываю глаза и под моими ногами оказывается вместо крыши огромный сугроб, несколько больший чем пятиэтажный дом.
Я даже сумел рассмотреть впереди себя маленькие домики, замерзшую реку, коричнево-фиолетовые деревья. Все это выплывало с картины Брейгеля, но написанное маслом мной. Брейгелю я впоследствии стал подражать. Мной овладело непреодолимое желание съехать туда вниз по этой снежной горе. Левитин сделал это раньше меня и проделал это лихо. А я, утопая в снегу, никак не мог этого сделать. Кто не знает - во сне, спуск с горы, означает падение в жизни.
Это был период 1984-1985 года. Наверно не только во мне жило это очень сильное ощущение ненужности.
Я как-то увидел у магазина пьяного, лежащего прямо у ступенек. И к нему никто не подходил. Я еще, помнится, подумал: " Вот как возможно в России. Лежишь, умираешь и никому до тебя нет дела". Это в 1984. Ни у кого не возникло мысли оттащить этого несчастного куда-то в сторону, в кусты, например. То есть все человеки куда-то провались, а двигались вокруг меня тени. А вот в конце 90-х алкаши уже напоминали бойцов на поле боя. Зомбирование зашло слишком далеко. Но об этом потом...
После состояния активности всегда наступает скука. Хуже если тоска.
И если приходится отказаться от вещей, порой, очень дорогих, то мозг засерается всякой гадостью.
Я никогда не отрекался от своих друзей и близких. Вот только, к сожалению, не смог по-настоящему испытать искреннего сыновнего чувства к матери. Вероятно, это частично из-за того, что она всегда старалась сделать мне слишком хорошо, а частично из-за того, что она была слишком "металлической" женщиной, она не любила давать волю чувствам.
Потом, я никогда не знал своего отца. И этот факт также сыграл определенную роль в моем воспитании. За моей спиной стояла "металлическая" мама, но не настоящий мужчина.
Именно из-за этого я тратил на друзей все свои верноподнические чувства. Но, увы, и к сожалению, в отношениях с друзьями эффективнее расчетливость.
Тогда я хотел, чтобы Мир со мной заговорил. Чтобы Бог обратил на меня внимание. Мне было уже тридцать шесть лет. А просвета в моей жизни не было.
В тридцать шесть лет я потихоньку стал превращаться в бомжеватого студента. Два года назад я поступил на журфак Воронежского Университета.
Я охреневал вместе со студентами и над процессом обучения, и самое грустное - даже не столько от голода, сколько от предчувствия голода, от того, что завтра и послезавтра будет нечего есть, и никто не даст хлеба и сала. Вот только вода под краном в туалете будет всегда.
Со студентами было, конечно, весело. Но в перспективе жизнь для меня очень призрачно вырисовывала банальное существование.
И я поехал в никуда. Я приехал в Москву.
Я поселился у своего друга Федорова. И на меня как-то сразу обрушился быт. Тоскливый и мрачный, о котором я уже стал забывать.
А мне очень хотелось стать правильным. Жить более-менее в достатке. А значит терпеть весь этот псевдо-умереннный быт. И я продолжал питаться картошкой и салом, пить дешевую водку.
Чтобы использовать максимально свою профессию журналиста, я стал стучаться во все двери. Но получалось у меня это плохо. Похоже, редакторы с опаской относились к тридцатишестилетнему неудачнику.
Но так как Федоров приютил меня, я решил, что это судьба, и надо биться до конца.
Но достал быт. Достал.
Однажды вечером Федоров не отвечал на мои вопросы. Я заподозрил что-то неладное. Так как вечером мы всегда хоть пять минут, разговаривали за жизнь.
- Что случилось? - спросил я его, в конце концов.
- Да, вот же, - отвечал Федоров.- Трахал эту... с разбитыми коленками.
- Ну и что?
- Что, что, - и Федоров стал подробно рассказывать, как трахал в ванной некую девицу без имени.
- Понял, - вздохнул я. - Боишься, что заразился?
- Конечно.
- А сколько времени прошло?
- Неделя.
- Ну, брат, через неделю твердый шанкр еще рано, а триппер - поздно. Гонорею ты бы через три дня обнаружил.
- Знаю. Но как-то неуютно себя чувствую.
- Тогда сходи проверься.
- Да. Надо.
Вот собственно такими разговорами мы развлекались с моим другом . Как правило, такие разговоры происходили на кухне вечером. Затем, мы спокойненько ложились спать.
И от этой жизни была невероятная тоска. От состояния ожидания.
Я приехал в Москву зарабатывать деньги. Но не было ни денег, ни жизни. Снова затишье перед бурей. И ожидание...
Я жил воспоминаниями. И старался ежедневно все записывать. Я уже дал имя своему герою - Лапидус.
" Больше всего я люблю поезда, - записал Лапидус в своем блокноте. - Тем более, когда возвращаешься из-за границы. Перемены должны происходить постепенно. Чтобы потом не болеть от слишком резких перемен.
Из Польши я всегда возвращался поездом. В Бресте очень долго меняют колеса и потому есть уйма времени, чтобы привыкнуть к России...
Может, это было неуместно, но тогда в Бресте я почему-то вспомнил всех своих знакомых женщин по имени Наташа. Их оказалось предостаточно. Около десятка.
Вспомнил, как в семнадцать лет влюбился в свою главную разрушительницу Наташу. Как после знакомства с ней и начались мои кошмары, страдания, ужасы. И в результате понимание, что больше у меня не будет радостей в жизни. Только ужасы видений и идиотский восторг.
Первая моя жена была Наташа. Я еле смог сбежать от нее.
Этап 1988 года. Питер.
Как правило, к вечеру Левитин начинал метаться по комнате. Умные разговоры о жизни и ни о чем его доставали, а потому лучше поисков выпивки и баб ничего ему в голову не приходило. Наконец, Левитин исчезал в мегаполисе.
Вечер опустился на город. Ушло с неба жаркое солнце. Свет таял в наползавших сумерках.
Был девятый час. Переутомление от жары, царившей весь день, теперь превращалось в блаженное наслаждение от наступающей вечерней прохлады. И в городе начиналась новая жизнь. И если в наших столицах вечерняя и ночная жизнь слишком отличается от делового дня, то в маленьких и губернских городах эта жизнь все же не так контрастирует с дневной и более спокойна.
Кузнец, простоявший весь день рядом с молотом, видит свое счастье или у телевизора или на садовом участке в креслице, непременно перед этим употребив стаканчик.
Бабушки у подъездов выходят на лавочки. Мужиком за самодельным столом режутся в карты или домино, попивая пивко из пластиковой бутылки. Молодежь тащится в парки на танцплощадки, где они хотят выплеснуть свою, накопившуюся за весь день, энергию. В стороне от шума где-то в аллейке, с копейкой в кармане, беседа двух несбывшихся гениев.
Всё это сообщество бдительно охраняют милиционеры... И другого провинции не дано. И не могла быть, по крайней мере в восьмидесятых и начале девяностых. Кое- какие детали позже менялись, но не принципиально.
Пропавший без вести Левитин нашелся, нарушив тишину в комнате Лапидуса.
- Привет! - услышал в трубке Лапидус. - Я женюсь на еврейке.
- Привет, - ответил Лапидус и почувствовал где-то под печенью подозрительное щекотание.
Через полчаса Лапидус поднимался на четвертый этаж пятиэтажного дома, в котором поселился Левитин.
Дверь ему открыла довольно симпатичная еврейка.
- Проходите, - пригласила она.
Смоленский прошел в незнакомую квартиру и тут появился Левитин.
- Вот, рекомендую, - начал он как всегда с пафосом, - Лапидус, сын своей матери, мой друг и милейший человек. Будет моим свидетелем на нашей свадьбе.
- Ты сегодня остроумнее обычного, - добавил к вышесказанному Левитин. А кто будет свидетельницей?
Левитин еще больше оживился.
- Молодец парень. Сразу переходит к делу.
- С ней вы увидитесь только на свадьбе. Она живет в Москве, - сказала девушка.
Буквально через полгода Левитин, пребывая в своем любимом Тель-Авивичике, с ужасом будет вспоминать свою жизнь в Л -цке и Санкт - Ленинграде. Он позвонил мне оттуда пару раз и потом почти семь лет мы с ним не виделись.
Вечный этап
Лапидус очнулся от своих воспоминаний, когда неожиданно зазвонил телефон. Он подошел к аппарату, снял трубку и услышал незнакомый голос, который спрашивал незнакомого человека.
- Вы ошиблись, - тихо сказал Лапидус и подумал, что подобные телефонные звонки кодируются ощущением времени и раздаются какой-то нервной дрожью в момент, когда попадаешь в безвременье.
Физиологически тяжелое чувство, когда твои тело и мысли проецируются в каком-то неведомом измерении. И вся последующая жизнь будет протекать именно по тем законам, которые выстраиваются уже сейчас. И сейчас словно уже будущее, еще непредсказуемое будущее. И всегда хочется знать - каким именно оно будет? Но понимание невозможности прогноза отрезвляет и приводит тебя в неприятно- зыбкое состояние.
Лапидус налил в чашку воды, на треть, и как-то очень тяжело отпил несколько глотков. Он делал это по давно заведенной привычке. Но ощущение того, что вода и чашка имеют символическое, и только символическое, значение в материальном мире делало эту привычку бесполезной.
Всё это проделывалось для того, чтобы мысли не сильно перемешивались, чтобы одна мысль не прыгала к другой.
" Вот так начинается каждый новый этап в моей жизни. И от этого никуда не деться, - думал Лапидус. - И снова я буду действующим лицом в представлении, который ставит некий неведомый демон..."
Потом Лапидус сварил себе кофе, пригубил из чашки два глотка, но обжег язык слишком горячим напитком. И, несмотря на сильное желание выпить кофе до конца, он все же решил сделать паузу.
Движения Лапидуса были сильно заторможенными, словно при прокручивании кинопленки в замедленном режиме. Он как бы совершал ритуал. Выглядел бледным и что-то шептал про себя, словно молился. Но вряд ли через некоторое время Лапидус вспомнил бы, что именно он проговаривал сейчас про себя. Лишь одну из мыслей он сумел записать позже.
" Теперь я точно знаю, что руководит мной. Я рожден только для того, чтобы наблюдать за жизнью и смеяться над ее глупостью и бессмысленностью... Приятное надо заметить занятие."
Избавиться от кошмаров жизни иногда можно путем смены женщин. Я поменял себе имя. И поменял имя женщины. Отдохновением были для меня Елены. Моей первой женщиной была Елена. Первый, так сказать, сексуальный опыт. Но с Еленами у меня складывались, как правило, дружеские отношения.
Договориться с Наташами мне было не суждено. Но они, Наташи, постоянно встречались на моем пути.
Все это я говорю к тому, что пора вспомнить фрау До, и при рождении фрау До дали имя Наталья.
Но я об этом еще не знал. И ничего не предчувствовал. И вообще о многом даже не догадывался.
Перемены начались с Павелецкого вокзала.
Я ведь мог тогда не пойти на Павелецкий вокзал. Но я пошел.
Мне непременно захотелось встретить Наташку из Липецка, которая пару лет назад была моей ученицей на поприще телевидения.
И я ведь знал, что нельзя возвращаться ни к Липецку, ни к Наташам, даже слова эти забыть. Но я поперся на этот дурацкий вокзал, даже после того как узнал, что Наташка меня обманула и приезжала днем раньше, нежели мне обещала.
И на платформе Наташка отделалась со мной дежурными фразами, типа: " Я тебя рада видеть", " Я тебе позвоню". И сама с подругой и двумя спортсменами удалилась куда-то вглубь Павелецкой площади.
И вот тут я встретил художника Сергея, который в свою очередь встретил художника Дена. И мы втроем отправились пить к Дену в мастерскую, предварительно на станции "Павелецкая - радиальная" побаловшись стограммовой бутылочкой коньяка. То есть все случилось цивилизованно-богемно.
Если пить с утра, то весь день потерян для дел. Но я, верный долгу, все- таки поперся на телевидение. Легко датый, на телевидении не беда. И остаться бы мне там, но я посчитал, что нехорошо, если много кто поймет, что я употребил.
Но я ушел с телевидения и вернулся к Дену.
И вот пока я носился на свое телевидение, к Дену пришла До, которую он и представил как Наташу.
Но я тогда не сразу узнал До, так как прошло больше месяца с момента нашей первой встречи. И я совсем не догадывался, что случилось с бедной фрау.
Домна сидела в контуре лучей заходящего солнца, падающих из огромного окна, вся в черном, в черных очках, как потом выяснилось из-за гимотомы, спекшейся крови под глазом.
Мы как-то очень долго пили, часа четыре. Пиво и водку. Она пиво - мы водку. Пили, сопровождая процесс очень умными разговорами. Много шутили.
И тут-то я и узнал, что за этот месяц с До случилось много приключений, в том числе и авария на дороге.
- Искательница на свою жопу приключений, - говорил Ден.
Слушая все эти рассказы о злоключениях Домны, я терялся в догадках, так как в этих рассказах ни слова не было про Париж. Мне даже на какое-то мгновение показалось, что я в этом Париже и не был.