Глава первая, написанная по случаю, никакого значения и отношения к самой книге не имеющая и добавленная к ней вообще непонятно зачем.
Я всегда хотел быть писателем. Сколько себя помню - всегда хотел. То есть, это не старческое чудачество. Необязательно становиться чудаком, достигнув моего возраста. Мне семьдесят два года, но я перемещаюсь без помощи трости. У меня серые глаза, чуть более тусклые, чем мне хотелось бы и кустистые брови, изумительно их занавешивающие. Что еще рассказать о себе... Я вдовец, как говорят сейчас, вдовец соломенный, не обрадованный детьми и не огорченный родственниками. Я люблю морской ветер, вермишель и штрудели с запеченной клубникой. У меня приличное для моих лет здоровье, большое умение извлечь толику удовольствия из созерцания печатного текста и неприятно неразвитый мочевой пузырь - для того, чтобы оставаться джентльменом, мне необходимо несколько раз за ночь подняться в уборную. Вы видите - насколько я с вами честен. Ведь честность - это несомненная привилегия стоящего писателя. К тому же частые посещения уборной выделяют необходимое для подобных занятий время.
Я думаю, что рассказал о себе достаточно, чтобы вызвать некоторую заинтересованность. Тем более, что речь пойдет вовсе не обо мне.
Речь пойдет о дорожной скуке.
Я уверен, что знаю о ней все.
Знаю о ее силе, перед которой не устоит ничто, знаю о ее коварстве, умении подкрасться в самый неожиданный момент, о ее выносливой изощренности.
Я знаю, о чем говорю.
Мне столько раз приходилось пересекать Континент, сгорбясь в неудобном нутре вагона, одного из многих, которые тянет за собой нескончаемый, медлительный, грузный, роняющий угольную копоть и влажный перегретый пар, прокопченный насквозь локомотив Вечного Атлантического Экспресса.
Вы знаете, сколько времени занимает путь от Западного побережья к Северо-Восточному?
Против скуки даже Боги бессильны. Эту фразу придумал не я. Я ее прочитал - у умного Ницше. Попадалась мне в руки в свое время такая книжонка, затрепанная и захватанная жирными пальцами, с круглым желтым потеком на обложке. Я, помнится, поскреб тогда ее брезгливо ногтем, подумалось, что это засохшая моча, или что еще похуже. Оказалось потом, что не моча, а оттиск чайного стакана. Попутчик, случившийся рядом, скабрезно отметил, дескать, разница-то небольшая. Чай и в самом деле, был отвратен. Едва закрашенный, с привкусом железистых солей, в стаканах с таким изменившимся цветом стекла, что казалось, они никогда, вообще никогда, ни единого раза не были мытыми. Впрочем, должно быть, так и было. Книга нашлась в рундуке под сиденьем, словно монетка запеченная в пироге, в утробе свернутого в рулет полосатого матраса. Матрасами в купе не пользовались никогда, настолько они были неудобны. Вата в них давно свалялась в колтуны и плотные комки перемежались с тряпичной пыльной пустотой. На таком матрасе не можешь отделаться от ощущения, что улегся зачем-то на логово маленьких больных зверьков. Полки просто застилались одеялами. Надо сказать, бока матрасов сплошь были уляпаны такими вот усохшими желтыми кляксами. Видимо на них часто проливали чай. Она, книжонка эта, могла быть утеряна кем-то пару дней назад, а могла уже тысячу раз пересечь Континент, задохнувшись в пыльном ватном полосатом брюхе. У нее был сор между страниц. Крошки, мертвые листья, даже обугленные спички. Я забыл ее в изголовье спальной полки и ее, должно быть, снова зашвырнули в рундук. А может схоронили с почестями, в братской могиле чьей-нибудь личной библиотеки, среди золотых отрезов и паутинных пластов, в доме человека с побитыми молью бакенбардами и с книжным лицом. Или же просто подтерлись ею. Конечно, не всей целиком, а каждой страницей в отдельности. Должно быть глупо сейчас вот, на склоне лет, столь заботиться о судьбе какой-то там книги. И несправедливо к читателю настолько удерживать его внимание на предмете, который не имеет ни малейшего отношения к сюжету. Вот если б это был символ... Ружье, висящее на гвозде в первом акте... Если бы герой снова натолкнулся на нее, уже ближе к финалу, на последних страницах, когда все мысли уже подуманы, когда все ошибки сделаны и благополучно исправлены, когда он уже перерезал гордиев узел своих заблуждений и привязанностей, и теперь осталось только присесть на несколько минут и, уставясь в окно, дождаться, пока автор, довольный проделанной работой, поставит наконец точку, завершая последнее предложение и, чуть помедлив, выведет слово "Эпилог" - вот тогда ему следует опустить глаза вниз, невзначай, неприменно невзначай, и заметить ее, книжонку с вензелями стаканных донышек на обложке. Тогда следует вспомнить, что она уже попадалось на глаза, совершенно так же - невзначай, и он, поторопившись сойти с поезда, оставил ее в изголовье, не продвинувшись дальше двенадцатой страницы. Следует распахнуть на странице номер тринадцать, выдуть из сгиба крошки и прочий сор. Нужно же как-то скоротать время, пока автор смакует свое изжеванное в картон творение. И вот там, на тринадцатой... О, избави нас всех, Великий Боже, избави... Что стоило тогда, в первой главе, увлечься и дочитать. Что стоило... А так - литры крови, пролитой, отданной во спасение или просто прокисшей. Изломанная судьба и култышка отрезанного пальца на правой руке. И деревянный протез... И пожелтевшее, как палый лист, письмо. В котором "прости меня за все, молю, прости..." и "...всегда буду помнить". О, избави Боже от случайных книг, все зло, вся седая печаль этой большой земли - от них. Против скуки даже Боги бессильны. Это Книга Судеб и цвета пролитого чая невскрытые Печати ее.
Но нет. Это все лишь старческое брюзжание. Будь я писателем, никого бы не стал мучить подобными эпилогами. Такой книги просто не может быть на свете. Это что-то фантастическое, но для фантастики не годится - слишком уж заумное и занудное для фантастики. Никто не любит фантастов, которые умничают. Даже сами фантасты. Кому охота выглядеть дураком рядом с коллегой, изрекающим туманные фразы. Только дураку и охота. Профессиональная этика требует четкости и трехногих пришельцев. Поэтому такой книги никогда существовать не будет.
К слову сказать, ее действительно не существует. Я бывал в Пристоуне, в самой большой на Континенте публичной библиотеке. В огромном зале с колоннами и мраморным полом, с потолком, до которого не долетает эхо. Верхние ряды стеллажей, там под потолком, могут показаться складом спичечной фабрики, настолько малы и притиснуты друг к другу бесчисленные тома. Нижний же ярус сработан из крепкого приморского дуба и толщину его колонн не обхватить двумя ладонями. Если там нет какой-то книги - будьте уверены, ее нет вообще. Имени Ницше тоже никто не слышал. Судя по тому, как звук его имени обдирает горло, он гипербореец. У них такие фамилии - словно проглотил перцовый стручок: Высше Густав, Глыбже Меррит, Тынше Абрахам К. Странный народец.
Мистер Присноу, мой сосед, единственный человек, кто слышал таковое имя - Ницше. Тот работал костыльщиком и жил на углу Второй Угольной улицы родного городка Присноу, Шарлотсвилл, штат Верджия, Американский Округ, Котельно-Клепальный Завод. Говорит, тот Ницше тоже был крайне умен.
Так что, скорее всего, эта книга мне приснилась.
- Что все это значит? - спросил он.
- Не знаю, - ответили ему. - Быть может это конец. Конец всему. Ты ведь не ждал этого, правда?
- Я ничего не понимаю.
- Тебе и не нужно понимать. Понимание вредит. Оно делает тебя иным, чем ты есть. Понимание не принесет тебе облегчения. Ни тебе, ни другим. Посмотри вокруг... Посмотри на этих людей... В них нет стремления понять. Они ждут иного - избавления... Каждый из них... они молят прекратить это. Они силятся проснуться, хотя знают, что не спят. Они кусают себе губы, рвут жилы, покрываются потом. Они хрипят в сотни глоток - прекрати, прекрати... У них разные голоса, но они смешались. Я слышу один рев -прекрати. От их криков у меня режет уши...
- Ты очень жесток.
- Да. Но, в отличие от вас, я имею на это право!
Лампу задели плечом и теперь она металась, как цепная псина, натягивая поводок витого провода. Лампа была очень старой - проволочная сетка вокруг стеклянной колбы и суповая тарелка жестяного рефлектора. Рефлектор скрежетал, раскачиваясь, верх его был зеленым в известковых потеках, внутри - белая, засиженная мухами, эмаль. От сбитой кромки шибало наотмашь больным электрическим светом, словно бритвой резало по глазам. Шаткие, вздыбленные тени дышали в углах - как языки черного пламени.
- Дорогу! - кричали над самым ухом.
Обдирающе скрежетало - железом по кафелю. Кафельным был пол, желтые и коричневые квадраты, свет от лампы прошелся по нему наждаком, вышелушивая до лоснящегося блеска. Черными кляксами засыхала кровь меж беспорядочной россыпи следов. На пол у стены натекло крови - квадраты кафеля отмокали в густой малиновой луже. В нее же упирались растопыренные ножки госпитальных носилок, отвислое брезентовое брюхо было прокровавлено насквозь и натужно потело последними тягучими каплями. Тот, кто лежал в носилках уже умер. Через край свешивалась рука - холодной мраморной белизны. Скрюченные птичьими коготками пальцы просвечивали насквозь.
На него налетели, едва не сшибив с ног. Он неуклюже отпрыгнул. Туфли заскользили на каких-то ошметьях. Промчались мимо - с дробным топотом вколачивая в кафель торопливые шаги. Белые халаты вздувались пузырем на напряженных спинах. Промеж лопаток мокро, а через спину широкой лентой - мельчайшие кровавые брызги. Что случилось? С дороги, я кому сказал!!! Каталка дребезжит маленькими колесиками, спотыкаясь о неровности пола. Сверху, притянутый двумя широкими ремнями, визжащий комок плоти. Куда его? Истошный визг прошибает барабанные перепонки - насквозь. Обрубок ноги, задранный кверху, голая кость торчит из бескровных розовых лохмотьев, как металлический стержень. Вон туда, туда. Они с силой толкают каталку, разворачивая, резиновые наболдашники ручек скользкие и пачкают красным. Человек на каталке заходится в крике, выгибается дугой, под лаковыми обручами ремней. Что, черт возьми, происходит? Я вас спрашиваю! Санитар раздраженно вырывает рукав и оборачивает широкую твердую морду. Подбородок торчит вперед, как половинка кирпича. Глаза его совершенно безумные, радужки даже видно - одни зрачки. Ты кто? Лыков... Павел... а что происходит, авария? Какая в жопу... Он делает вдруг стремительный шаг и хватает за рукав - теперь уже Лыкова. - А что такое?... Лыков шарахается. Рукав трещит, словно зацепившись за гвоздь. Сколько ты здесь? - рычит Санитар. Безсвязица, испорченный телефон. Голова идет кругом. Вязкие брызги слюны долетают в лицо вместе с криком. Лыков беспомощно тянет на себя руку, но Санитар держит. Сколько ты здесь? Смысл вопроса никак не доходит. Слова не составляются. Война, подумал Лыков. Что за черт, откуда? Он закрутил головой. Стены, стены, проемы, длинный, заполненный беспорядочным строительным хламом коридор. Рывок за рукав, лицо Санитара, очень близко, чудовищно огромные поры на носу. - Вот хрень!!! Еще один... Эй... - он закричал куда-то за спину. - Э-эй... Здесь еще один...- А как я попал сюда?!...
Где-то зазвенело, рассыпаясь, стекло, не видно где, быть может в другой комнате, сухо шваркнули распахнутые створки. Истошно закричала женщина. Несколько голосов тотчас подхватили - там! там! Загрохотали шаги, звонко задребезжало опрокинутое железо, потом ударил автомат, это было столь неожиданно, а от того громко, что Лыков присел, зажимая уши ладонями. Та-та-та-та-та.... Грохот выстрелов наполнил весь объем помещения, поглотил все, ничего не осталось на свете, кроме тупых харкающих толчков в уши и механического лязга. Неторопливой белесой струйкой посыпалась штукатурка. Потом стало тихо... Совсем...
Санитар наклонился над ним, выпячивая квадратный подбородок, обхватил запястья твердыми ороговевшими клешнями. Рывком поставил его на ноги, потом, рванув еще раз, оторвал от ушей прижатые ладони.
- ... четыре часа... - услышал Лыков.
- Что? - тупо переспросил он.
- Врач? - спросил санитар.
- Фельдшер. - ответил Лыков. - А что такое?... Как вы узнали?...
- Ты в халате. - сказал санитар.
Лыков посмотрел на себя. На нем действительно был халат, но не тот, чистый, для приемов, а лабораторный, измятый, с двумя оторванными пуговицами, в желтушных фурацилиновых пятнах. Этот халат, помнится, висел за приземистым шкафом в углу перевязочной. Когда я успел его надеть, подумал он.
Санитар опять поймал за локоть и потянул . Пойдем!... Куда? - спросил Лыков... Некогда, пойдем!... Возле каталки, на которой бился одноногий, уже наклонился кто-то, длинный и прямой, как жердь, с сухими корягами рук, торчащими из рукавов халата. Скомканная профессорская ермолка распирала затылок - как опухоль. Санитар тащил его чуть ли не волоком - туфли скользили по полу, Лыков едва успевал переставлять ноги. Они миновали полуразрушенный дверной проем, в котором болталась четверть уцелевшей створки. Здесь было полно людей, Лыков даже испугался. Люди стояли вдоль стен, склеенные в единую массу. Оборачивались бледные одинаковые лица. Свет тек от окна сквозь клубы цементной пыли тяжело и вяло. Сквозняки трепали обрывки занавесок. В простенках между окнами, по двое, спина к спине, стояли вооруженные люди, в основном в камуфляже, но были среди них и несколько милиционеров в пропыленных мышиных мундирах, один с блескучими лампасами вдоль рукавов и большими буквами ДПС на спине. Пронзительно воняло - смесью крови и пороховых газов. Под подошвами, звеня, раскатывались стреляные гильзы. Скорее, скорее... Путь перегораживала груда строительного хлама - кирпичное крошево, перемешанное с пластами штукатурки и деревянными обломками. В стене зияла дыра, словно пробитая с размаху чем-то тяжелым и бесформенным, там все еще колыхалась душная известковая пыль. Два человека, неритмично сопя, забрасывали что-то в глубине пролома, выискивая в куче обломков куски покрупнее. Лыков повернулся, чтобы посмотреть. Что-то большое, непонятное, почти полностью погребенное под кирпичным месивом, что-то суставчатое, состоящие сплошь из коротких ломанных плоскостей, в уродливых ржавых наростах и оплывах, горбом выпирало из обломков. Торчащие сквозь кирпич когти... Лыков сначала не понял, что это когти, показалось - куски стекла. Они отсвечивали - тусклым слюдяным блеском. Это было в поле зрения всего мгновение. Лыков не успел даже удивиться по настоящему. Санитар тянул его дальше - у дальней от окон стены, под дергающимся светом люминесцентной пары, на полосатых матрасах, расстеленных прямо на полу, лежали раненые. Много, человек пятнадцать. Шевелящийся клубок тел. Пахло здесь, как на бойне - парным мясом, кровь пропитавшая матрасы выдавливалась с густым вязким хлюпаньем. Прилипали подошвы. Почти у всех не хватало конечностей. Распирали одежду острые обломки костей, скупые витки бинтов придерживали спадающие лоскуты кожи. Лыков ощутил мгновенную дурноту в ногах. Нечто тугое подступило к горлу и остановилось там - плотным горячим комом... Что это? - спросил Лыков. Мужчина, полулежащий у стены, вдруг страшно захрипел, отваливаясь назад, и с этим хрипом словно вышел из его груди последний воздух, обессилено опал живот и огромные, свернутые из тряпок, тампоны провалились внутрь тела. Затылок глухо стукнулся о бетон, отрывисто приподнялся и снова стукнулся, и еще... еще... О, Господи... - сказал санитар. Подхватил мужчину за подмышки. Лыков стоял столбом.
Санитар рявкнул:
- Бери давай, чего смотришь!
Лыков нагнулся, неловко взял мужчину за ноги, все еще скребущие по полу, комок в горле при этом подкатился к самому корню языка и пришлось сильно сжать зубы, задерживая рвотный спазм. Тело было каким-то расслабленно-неподъемным, словно неохватный тряпичный куль, с зашитым в глубине чугунным ядром.
- Куда его? - хриплым шепотом спросил Лыков.
- К жмурам.
- Он же еще живой!
- Уже нет. А эти люди живы. И я не хочу, чтобы он окочурился на их глазах. У нас и так уже пятеро тронулись.
- Почему?
Санитар поднял на него бездонную черноту зрачков и ничего не сказал.
Через несколько шагов мужчина вдруг дернулся, выгибаясь дугой, на миг сделавшись каменно-твердым, Лыков не удержал его ноги, они выскользнули из перемазанных кровью ладоней и с костяным звуком ударились об пол.
- Все! - сказал санитар.
Злобно сплюнул на пол и поддернул тело, перехватываясь поудобнее.
- Все. - сказал он Лыкову. - Иди к раненым. Инструменты в чемоданчике. Черный такой, увидишь. Бинты и ампулы в патронном ящике, только смотри - их мало. Иди, я сам его оттащу.
- Что здесь было? - в сотый, наверное, раз спросил Лыков. - Взрыв, какой-нибудь? Или землетрясение? Или... война? И как я сюда попал?
- Потом. Все - потом. - сказал Санитар. - Сейчас некогда.
Он поволок тело, как мешок с песком, увязая ногами в кирпично-известковом хламе.
Бинтов было - десятка два на дне вместительного дощатого короба. Плюс четыре армейских индивидуальных пакета. Рядом валялась вскрытая цинка из-под автоматных патронов с беспорядочной мешаниной ампул и таблеточных упаковок - обезболивающее, в основном новокаин, пузатые бутылки с пенициллином, что-то септическое... Чемоданчик с инструментами оказался невообразимо затоптанным кейсом, брошенным на пол чуть поодаль, откинутая крышка торчала кверху и из нутра тускло отсвечивала хирургическая сталь: сваленные в кучу, как гаечные ключи, ланцеты, зажимы с кусочками марли, белая пластмасса одноразовых шприцов, все перепачканное кровью, на крышке кейса свешивались перчатки, в коростах от засохшей крови, с дырами на ладонях и прорванными пальцами. Лыков опустился на колени перед первым попавшимся человеком. Это была женщина, худая до ледяной хрупкости, лицо запрокинуто кверху, ломкие синюшные скулы слабо шевелятся, но ничего не слышно - ни слов, ни стона. Голое тело напоминало раздавленную рыбину сплошь в бурой чешуе старой, свернувшейся крови, а свернутая в несколько слоев тряпица на груди встала колом - страшно подумать, сколько крови в ней засохло. Лыков осторожно приподнял тряпку - она отвалилась, как кусок жести. Его снова чуть не стошнило. Грудная клетка женщины, словно вскрытая консервным ножом, была развалена надвое, правой груди не было вовсе, минимум трех ребер также не доставало, остальные острыми сломанными концами протыкали кожу. Из черной запекшейся дыры торчали марлевые тампоны. Лыкова трясло. Он просто не знал, что делать. Здесь не нужен был врач. Тем более фельдшер. Здесь требовался прозектор. Как ни странно, женщина все еще была в сознании, только при вздохах, в глубине месива из костей и плоти, утробно булькало. Как она дышит, подумал Лыков. Легкое, конечно, сложилось. Открытая полость. Даже если повезло и острые края ребер не превратили его в кашу... Он положил тряпицу на место - словно закрыл жестяной кожух. Женщина что-то шептала, губы ее, ссохшиеся и втянутые внутрь рта, мелко, рывками, шевелились. Лыков наклонился к самым губам... Во имя отца и сына и духа святого сохрани и помилуй и прости прегрешения наши и избави...
Лыков тронул ладонью ее волосы, они скрипели, сминаясь, как пакля.
- Потерпите!... - зачем-то сказал он.
Он был беспомощен.
Женщина закрыла глаза, натянув на них твердые скорлупки век, и тот час рядом взвизгнули. Коротко. Краем зрения Лыков увидел, как брызнуло. Красное и горячее. Треснутый мальчишеской голос повторил, сбиваясь - кровь, у меня кровь, кровь...
Задранный кверху обрубок ноги венчал импровизированный лубок - чья-то скомканная рубашка, наспех прихваченная бинтами. Из него, вниз по бедру, проступая сквозь прорехи в джинсах, сочилась кровь, выдавливалась из-под ремня на судорожно втягивающийся живот. Во впадине под диафрагмой трепетала багровая лужица. Лыков дернулся к нему к нему, забыв подняться на ноги. Камешки больно впивались в колени. Под штаниной хлюпало. Чтобы разматывать этот чудовищный лубок не могло быть и речи. Он рассек штанину непонятно как оказавшемся в руках скальпелем - был целый водопад крови - разобрал материю до самого паха. Все было перемазано, скользкое липкое, ничего не разобрать, только из-под коросты повязок вялыми тугими толчками выдавливалась кровь. Жгут. - сказал Лыков. - Скорее. Он оглянулся. Никого не было вокруг. Только лежащие. Страшное медленное копошение. Хриплое беспорядочное дыхание. Столько изуродованных тел сразу. Он застрял взглядом на чьем-то лице. Старик. Лет семьдесят. Седая проволочная щетина. Белое, как известь, спокойное безмятежное лицо. Спит. Нет - умер. Толстенный свитер-самовяз, новый... в елочку... а ниже талии страшная, словно бензопилой, прореха. Шерстяной фарш, закровянелые сосульки. Лыков опомнился, приподняв мальчишке зад, выдернул ремень, перехлестнул середину бедра. Затянул, упираясь коленом.
Мальчишка часто-часто, по кроличьи, дышал верхушками легких. Лицо его бледнело прямо на глазах, из просто белого становясь мертвенным, с заметным налетом синевы по векам. Периферического пульса уже не было, Лыков никак не мог отделаться от ощущения, что держит за руку труп. Жилка на шее слабо трепетала. Еще кто-то рядом, запричитал, потом, словно собравшись с силами заблажил в голос. Больно... больно, блядь... Помираю... Мальчишка закатывал глаза. Со стороны окна, а показалось внутри головы, набатом ударил одиночный выстрел. Лыков вздрогнул, рассыпав звякнувшие ампулы из пригоршни. Они раскатились по полу, почему-то симметричным узором, как в калейдоскопе. Лыков разгребал их, не понимая, что делает. Кардиамин, вспомнил он, и опять слепо зашарил руками. Кардиамина не было. Вообще ничего не было, кроме бесполезных пенициллиновых бутылочек. Наконец, попались две ампулы эфедрина. Лыков пальцами обламывал горлышки, не чувствуя сухих стекольных уколов. Исковырял мальчишке локоть, обнаруживая вены. Обескровленная цианозная конечность висела, как плеть. Столько крови. Пол был просто залит. Колени прилипали в влажным чмоканьем. Запах уже не чувствовался, сделавшись фоном. В человеке не так уж много крови - четыре литра у женщин, и немногим более пяти у взрослого мужика. Мальчишка выглядел щуплым. Сколько он потерял, подумал Лыков. Процентов сорок? Он шел, перешагивая через распластанные тела. За выбитым в щепки проемом было светло. Свеженькое веселое солнце смотрело прямо в окно и широкие полосы света падали от окна наискось, на усеянный обломками пол. Миллиарды пылинок клубились в широком солнечном луче. Эй, крикнул Лыков. Эй, кто-нибудь. Здесь есть еще врачи? В его сторону посмотрели и отвернулись. Лыков прошел мимо. Кто-то в белом халате выпрямился навстречу. Благообразная седина в академической аккуратной бородке. - Пациент с отрывом конечности. Двенадцать-четырнадцать лет, пол мужской. - быстро сказал кто-то внутри Лыкова. Губы были чужие - Лыков их не чувствовал. Ноги подворачивались на обломках. - декомпенсированная кровопотеря, геморрагический шок. Периферический пульс не прощупывается, вены спали. - он шел и шел, но отчего-то каждый следующий шаг нисколько не укорачивал разделяющее их расстояние. И отчего-то чувствовалась необходимость заполнять это пространство словами, и Лыков, сбивчиво и непонятно зачем, словно непутевый студент на экзамене путаясь в оборотах, бормотал симптоматику шока. Меня выгонят, с ужасом подумал Лыков. За профнепригодность. Когда все это кончится, на первой же конференции... меня выгонят... Он увидел вдруг выставленные ему навстречу ладони и остановился.
Врач стоял вплотную, прижатый к стенке.
Клинышек его бородки почти упирался Лыкову в переносицу. Был различим даже желтоватый табачный венчик под нижней губой. Наверное, это от трубки, подумал Лыков. Он курит трубку. Приминает табак пальцем. И у него, конечно, желтые пальцы на левой руке. Мысль была дикая.
Врач осторожно уперся ладонями, прямо в середину мятого халата и - не отодвинул - отодвинулся сам.
- Успокойтесь. - сказал он. - Я понял, понял...
- Что мне делать? - мучаясь спросил Лыков.
- Знаете... - врач отступил на два шага, потом, неожиданным и несуразным движением накрыл лицо чашечками ладоней и мгновение стоял так, покачиваясь.
Отнял ладони и развел - широко и беспомощно. - Я не знаю...
- Что...
- Я не знаю... Поймите, это не совсем мой профиль. Нет, я конечно практиковал. Но, поймите, это было давно. Это практическая медицина, здесь нужен специалист. Неотложная хирургия - это даже не мое направление.
- Вы врач? - спросил Лыков.
- Не совсем. - он вымученно улыбнулся. - Профессор медицины. Поймите, я уже лет двадцать не видел живого больного. Конечно, все что в моих силах... Практический навык утрачен... Но я могу ассистировать. - он показал скомканные в щепоть узловатые пальцы.
- Здесь есть еще врачи? - нетерпеливо спросил Лыков. - Там пациент - мальчишка - с отрывом... Геморрагический шок. - внутри него что-то рвалось беззвучно и мягко. - Неужели... нет никого.
Профессор несколько мгновений смотрел молча, потом его взгляд стал тоскливым.
- Вы не врач. - сказал он.
- Я фельдшер. - ответил Лыков. - Фельдшер... - он оглянулся. - Нужен аппарат для переливаний. Инфузионная терапия - срочно. Мне сказали, есть препараты, но я даже кардиамина не нашел. Нужны кровезаменители, хотя бы физраствор.
- Господи. - сказал профессор.
- Эй! - рявкнули над ухом. Лыкова схватили за локоть и развернули. Он уперся взглядом в забрызганный кровью халат - где-то в середине груди. Санитар был огромен, как башня.
- Вы, двое! Надолго консилиум?
- Вы врач?
- Я? Не-е-ет. - Санитар широко ухмыльнулся. - Я - нет. Вы здесь врачи. Причем единственные. Только вам, видать, друг с другом интереснее, а? Треплетесь тут. У-у, п-профессура...
Снова закричал человек - на нескончаемо высокой ноте. Санитар, искривляя рот набок, досадливо поморщился. Звук запрыгал между полом и потолком - как резиновый мяч. Куча-мала у стены вдруг содрогнулась, в одно движение, хриплый рыдающий шепот поднялся и затопил. Господи, помилуй...Господи, помилуй. У Лыкова внезапно заболели уши. Потолок свела мгновенная горячая дрожь. Шорох окутал углы. Мелкая пудра текла с потолка. Что-то дребезжащее упало и покатилось, громыхая жестяным нутром.
Санитар оскалился и дернулся куда-то в сторону.
- Медикаменты. - сказал Лыков.
- В коробке, - ответил Санитар. - Я же тебе сказал...
- Там один хлам.
- Там все, что нужно.
- Один хлам. - повторил Лыков. - Аптечка туриста. У всех такие повреждения.
- Ладно. - сказал Санитар. - Что нужно?
- Во первых, сердечные средства. Кардиамин... - Голова кружилась, сосредоточиться не получалось никак. - Нужны препараты для переливания крови. Полиглюкин - компенсировать кровопотерю. Желатиноль. Вообще, любые крупномолекулярные растворы. Очень срочно и много. Это во-первых... Дальше...
- Хватит. - сказал Санитар.
Лыков споткнулся на полуслове.
- Ничего этого нет. Все, что есть - в коробке.
- Тогда, я ничего не смогу сделать.
Санитар смотрел невыразительно.
- Никто ничего не сможет сделать. Без медикаментов, понимаете... Мальчишка умрет.
- Да, - сказал Санитар. - Он уже умер.
Внезапно ударило. Мягко и совершенно беззвучно. Лыков ощутил давление на лицо. Горячий пыльный воздух потек между пальцами, шершаво обволакивая кожу. Все быстрее и быстрее. На голове Санитара вздыбилась тяжелая спутанная прядь. Он что-то говорил - одними губами, омерзительно их искривляя, словно матерясь. Цементная поземка потекла от окна, потом, сразу, без перехода сделалась ураганом - летели сквозь проем суматошные клочья бумаги, горсти колкого строительного мусора, занозистые щепки стукались о потолок и, крутясь, планировали в угол. Лыков кашлял, закрываясь от ветра ладонями. Это продолжалось всего секунду. Санитар выпростал голову из-под халата и отплюнулся - чем-то тяжеловесным, как кусок бетона. Пыль вокруг стояла туманом, в неторопливо оседающих клубах возились согбенные фигуры, люди шевелились, вытряхивая одежду. Лыков с трудом заставил себя пошевелиться. Халат болтался на нем, как тряпка, ни единой пуговицы не осталось, колючие крошки обдирали спину. Словно пригоршню муравьев высыпали за шиворот. Вздыбленная муть за окном вдруг потемнела, как будто выключили лампу. Глубокая, нереальная, вселенская темнота проступила сквозь пылевую взвесь, поглотила ее и, так же пыльно клубясь, потекла в комнату.
- Что происходит? - жалобно спросил Лыков. - Что...
Легкие снова вывернуло кашлем, Лыков согнулся пополам, выдавливая из себя вязкую от цемента мокроту. Звенело в ушах. Санитар, дотянувшись, сгреб его за одежду, так, что затрещало под мышками, притянул к себе и, мощно облапив, задышал прямо в лицо:
- Замолчи... Замолчи, понял... Раздолбай ты... долбанный... Никого ни о чем не спрашивай, понял... Ни одного вопроса больше, понял ты...
- Почему? - спросил Лыков.
- Я тебе сейчас морду набью. - пообещал Санитар.
Он собрал клешню во внушительный кулак и надавил им на лицо, словно предлагая оценить размеры. Жесткая щетина на пальцах больно уколола щеку. Лыков осторожно отстранился.
- Вопросы - это Гнев. Гнев... - он быстро и воровато оглянулся. - Слушай. Запоминай. Я только один раз повторяю. Все вопросы - это говно. Тот, кто спрашивает вопросы - тоже говно. Только один вопрос ты можешь спросить: "что мне делать?". И я тебе скажу, что делать. Ты здесь в белом халате, так? Значит, ты врач. И дело твое - лечить. Замолчи... - он снова приблизил кулак. - Меня слушай, понял... Мне наплевать, кем ты раньше был. Делом ты занимался, или медсестричек тер. Или зады старухам осматривал. Раз ты в белом халате, должен лечить. Вот он... - Санитар ткнул пальцем куда-то сквозь пыльную завесу. - Он в военной форме. Значит, будет стоять у окна и стрелять. Тебя будет защищать. А ты его лечить будешь. Только так...
Он отпустил было, но словно вспомнив пропущенную реплику, опять ухватил за отвороты халата.
- Неважно где ты... неважно, что происходит... Важно, что ты делаешь. Делом ты занят или ты говно под ногами. Раз ты в халате здесь появился, значит есть тебе дело. Будешь его делать - значит человек ты.
- Да покажи ты ему. - сказал кто-то за спиной.
Санитар осекся и злобно посмотрел за спину Лыкову. И Лыков, перекрутившись в узле стиснутого халата, обернулся.
Круглая, как футбольный мяч, голова, начисто лишенная волос, не разобрать, то ли лысая, то ли обритая наголо, облизанная и обшелушенная пыльным сквозняком, до такой степени, что приходило на ум именно такое сравнение - футбольный мяч, серая, обшарпанная, но крепкая еще кожа, выдержавшая уже множество ударов и привыкшая к ним, и борозды швов, беспорядочная мешанина шрамов, словно старая спутанная паутина улеглась на череп, иные рубцы - чудовищны, словно плугом по утоптанной пустоши, вспученные коросты по краям, иные уже зажившие, стянутые внутрь, сокрытые мертвым фиолетовым эпителием, небольшая, но видимо глубокая рана на темени, зашитая бесхитростными портняжными стяжками, крест на крест, все еще потеющая бесцветной сукровицей. Торчащие в стороны хвостики ниток. Он сидел на корточках, выставив заплатанные колени чуть в стороны и уложив на них запястья - плотные, жилистые и, наверняка, очень сильные. Он весь, хотя и не отличался крепким телосложением, производил впечатление весьма сильного человека. Одежда его, серая, цвета остывшего пепла, состояла сплошь из лохмотьев, впрочем чистых и аккуратно заштопанных, так словно бы одежде этой по меньшей мере лет сто, и все эти годы ее нещадно рвали, резали, протыкали лезвиями, вонзали в нее зубы и запускали когти. Из-под подмышек, не давая опускаться рукам, тускло отблескивала вороненая сталь - два здоровенных армейских пистолета с объемными рифлеными рукоятями.
Круглоголовый поднял глаза и посмотрел в упор, потом, потеряв интерес, отвернулся. Отбросил что-то маленькое - пальцы щелкнули.
- Какого Выбора ты от него хочешь - он же не понимает ничего. Покажи, ткни носом, потом и спрашивай. А так - ерунда все это... Тянешь козла за вымя.
Санитар напряженно дернул щекой.
- Гнев...
- Гнев - это на прямые вопросы. - сказал Круглоголовый. - Показать можно...
- Откуда ты знаешь?
- От верблюда... - кто-то нервно заржал и, тотчас, заткнулся. На них смотрели - со всех сторон. Санитар наконец отпустил одежду.- Верблюд, он знаешь какой начитанный...
Круглоголовый легко поднялся, одним мощным хлопком очистился от пыли. Звякнули пистолеты под мышками.
- А вообще - сами решайте. И ты - сам решай. - он посмотрел на Лыкова и вдруг оскалился. - Тебе ведь и голову разрешили с собой принести, а не только халат.
- Все равно не видать не хрена. - сказал Санитар. - Ночь же...
Круглоголовый пожал плечами и пошел прочь. Его странная манера передвигаться вдруг напугала до судорог. Сильнее, чем залитый кровью пол или автоматная стрельба. Колени постыдно затрепетали, подламываясь. Лыков с ужасом смотрел в след Круглоголовому, на напряженно присогнутые ноги, на руки, готовно разведенные в стороны, на страшно напружиненные плечи. Это не могло быть походкою человека. Люди так не ходят. Так скорчившись и сжавшись. Словно внутри человеческой одежды, внутри человеческого тела, находилось совершенно непохожее на человека опасное существо, хищное насекомое, вроде саранчи, сотканное сплошь из готовых распрямиться хитиновых пружин и рычагов, и вялое человеческое тело, вынуждено следовать чуждым ломанным движениям. Человеческий футляр, вот на что это было похоже. Лыков смотрел, чувствуя медленное кипение паники внутри. Смотрели все. Санитар жевал воздух щетинистыми губами. Шуршали обрывки бумаги по углам. Звонко расщелкивались стекольные зерна под ногами Круглоголового. Он вышел из круга, очерченного электрическим светом, паукообразная тень его, прыгнула на стену и растворилась в кирпичных трещинах.
Слабенький бледный свет, зародившись в окне, заклубился вдруг внутри комнаты, среди не осевшей еще пыли, высветляя стены и оттеняя падающий от лампы конус. Пополз выше и выше, к потолку, светлея, набирая силу, потом вдруг окрасился багровым, высветил низкое облачное небо, и полезло, выпирая горбом из-под обглоданного подоконника страшное, чудовищно распухшее солнце, похожее на кляксу, с хвостатыми брызгами по краям. Оно шло и шло, на глазах увеличиваясь в диаметре, пока не заполнило собой все небо, а потом и небо сделалось ему мало, оно набрякло и начало тускнеть, окутываясь тугими облачными разрывами, сизая дымка проступила сквозь него, загустела в центре этого громадного диска хлопьями, словно свернувшееся молоко и солнце кануло в него, как в лесной пожар.
Было светло, качалась на витом проводе бесполезная лампа. Электрический свет был уже неразличим.
- Знак. - сказал кто-то.
Лыков потерял чувство направления.
- Знак ведь...
- Ладно. - громко сказал Санитар, снова хватая за локоть. - Идем.
- Куда опять? - уперся Лыков.
- К окну.
Сквозь оконный проем тянуло горелым. Что-то чадило во дворе - автомобильная покрышка? - хвост чернильного жирного дыма упирался в низкое небо. Из расщепленного переплета торчали кинжальные осколки стекла, делая окно похожим на оскаленную пасть. Военные с автоматами обернулись в их сторону. Отсверкнули крылатые кокарды на беретах. Значит, все-таки война...
- Пусти, - сказал Санитар парню в камуфляже. - Пусть посмотрит. - Тот кивнул, посторонился, освобождая место у окна.
- Осторожнее. - сказал он Лыкову. - Вон там, чуть левее ЗИЛа.
Он выглянул.
Перед ним была площадь. Рифленый серый бетон. Жесткая ржавая трава пучками торчала меж стыков тротуарных плит. Этой же травой, широколистой и негнущейся, заросли истоптанные газоны, нечесаные космы травы оплетали витые решетки одинокой клумбы. На площади, вразброд, как стадо баранов, стояло с десяток автомашин. Две легковушки лежали на боку, остальные были словно изжеванные, или изувеченные ударами кувалды... тысячью ударов... Два грузовика стояли, намертво сцепившись бамперами, еще один, самый дальний, догорал. Оранжево-черным пламенем исходили колеса, чернильные хлопья сажи, оседая, пачкали бетон. Такие же огненные язычки, быстрые, остренькие, то и дело высовывались из-за решетки моторного отсека. На закопченном капоте, россыпью горного хрусталя, отблескивало крошево ветрового стекла, в пустом проеме обреченно свисали сухожилия уплотнителей, а из задымленной кабины, из самого нутра, торчали ноги, в веселых, новеньких кроссовках...
Отсекая кусок площади от остального пространства, вдоль всего здания, шел частокол водопроводных труб, наскоро вбитых прямо в стыки бетонных плит, между ними, по-видимому, в страшной спешке, была растянута колючая проволока. В самой середине заградительной линии, прогибая трубы до самой земли, под проволоку была навалена целая груда уродливых бесформенных туш, но разобрать что это, Лыков не сумел, только плотные раздутые горбы и костистые сочления, все это совсем недавно было облито бензином и подожжено - бетон вокруг почернел и растрескался - и над кучей все еще поднимался едкий желтоватый дымок.
А под окном, у самой стены, желтели россыпи стреляных гильз.
ЗИЛ, про который говорил парень в камуфляже, замер у самого здания, заехав передними колесами на газон. Дверца кабины была распахнута, на горячем дерматине сидения нелепо пестрело брошенное полосатое полотенце. До него было метров двадцать. И метров пятнадцать до распластанного на газоне существа. Лыков почувствовал, как зарождается внутри него странная сосущая немота, как немеют, съеживаясь, внутренности, и как поднимается под самое сердце волна тоскливого холода. Больше всего ЭТО напоминало насекомое. Бугристое тело, закованное, как в латы, в угловатую костистую броню, скользкое твердое брюшко, склеенное из округлых долек, свернулось полукольцом. Короткая, толстая, как проволока, щетина, блестела сизым металлом. Обрубок кольчатой шеи венчала маленькая злая голова - свернутый на сторону клыкастый череп. Страшные, похожие на старые изогнутые гвозди, клыки заходили друг за друга - внахлест. Свисала с них, растекаясь по иссверленному пулями бетону, клейкая паутинная слизь. Сухими картофельными плетями отслоились от туловища изломанные суставами ноги
Потом был рывок за плечи, Санитар и парень в камуфляже, комкая пригоршнями одежду, оттащили Лыкова от окна. Он поспешно вырвался, после увиденного любые прикосновения казались ему гадливостью, цепкие когтистые паучьи лапки вместо человеческих ладоней. Он попытался отпихнуть Санитара, ладони встретили шуршащую кожуру халата, а под ней - твердость бетонного надолба. Санитар поймал его руки - сдавил локти тисочными зажимами пальцев. Очень сильно, намеренно причиняя боль. Захрустели сминаемые суставы. Кирпичное рябое лицо и кирпичный же подбородок - всё это придвинулось вплотную, едва не задевая поросшими щетинистым мхом скулами. Затем его тряхнули, как выбиваемую пыльную тряпку. Звонко чакнули зубы.
- Всё! - сказал Лыков. - Всё. Отпусти...
Тиски разжались. Он сделал шаг от окна. В коленях застоялась тряпичная слабость. Лыков добрел до стены, оперся о нее, потом прижался лбом. Острые пузырики штукатурки продавили кожу. Внутри, мелко подрагивая, росло что темное и холодное, вспучиваясь и подступая к горлу. Потом его вывернуло, горькой слюной. Желудок был пуст.
За спиной хмыкнули. Лыков отплевывался.
Большинство людей смотрели в сторону. Взгляды выцарапывали стены. Вопрос ушел в пустоту, только кашлянуло глуховатое эхо. Санитар стоял, повернувшись боком. Парень в камуфляже переместился в сторону от окна, узкое хищное лицо его пересекала наискось ядовитая усмешка - наверное, это он хмыкал. Смотрели прямо только люди у стены, но они были не в счет - ледяные бесцветные глаза пугали пустотой. Плечи, притиснутые одно к другому, склеились от тесноты комками вязкого теста. Беззвучно раскрывались немые рыбьи рты. Тишина спрессованных неслышных стонов обволакивала их, как морозный пар дыхания, только клокотали отдельные простуженные всхлипы. Иногда эти стоны и всхлипы, пропотевая сквозь тишину, склеивались в слова, не различимые ухом, но воспринимаемые напрямую - мягким веществом позвоночника.
Господи, помилуй...
- Идем. - сказал Санитар, и рука его, похожая на растопыренного краба, снова легла на плечо. - Идем, ну...
Песок уплывал сквозь пальцы. Не песок даже - летучая, тонкая, перетертая веками пыль. Можно торопливо черпать ладонями, но ее тотчас сносило ветром. В позвоночник, снизу и на всю длину был воткнут проржавленный гвоздь - все болело и ничего не гнулось. Ветер накатывался из-за плеча, завывал, подхватывая, пыль не задерживалась в ладонях. Это наваждение стояло перед глазами. Ветер, песок, пустые ладони. Сизифов труд. Все бесполезно, сказал Лыков. Бесполезно, зачем его мучить? Человек лежал, как труп - вытянувшись. Крупные градины пота трепетали над верхней губой. Он уже не кричал, не выл, словно разорвав в клочья голосовые связки. Слабый шелестящий поток дыхания сочился из глотки. Розовая тонкая пена, не переставая, вытекала из раны в основании шеи.
Профессор что-то делал в брюшной полости. Лыков не видел что, и не понимал, что там может видеть Профессор, операционного поля, как такового не было, сплошное месиво, с выпирающими острыми углами костей. Буднично, куском гофрированного шланга, торчала выпавшая кишечная петля. Они истязали его больше часа, ворошили полость, извлекая оттуда, один за другим, лоскуты одежды. Они все находились и находились, один лоскут Лыков выудил даже из остатков уретры. Словно попал мясорубку. Саранча. Будем называть ее так, хотя она - совсем не похожа. Не просто увеличенное насекомое - что-то другое. Как она это сделала? Такие повреждения и, чудом, не тронутый позвоночный столб, паралича нет, чувствительность не нарушена, он все чувствует, каждое прикосновение. А область таза, суставы бедра, толстый кишечник - все в кашу. Должно быть опрокинула его на спину, и навалившись, начала вгрызаться, в пах, выше, выше, а он должно быть брыкался, сучил ногами, пока слушались, пока не обвисли, отломленные в суставах. Какая боль, Господи. За что такое... Огрызок прямой кишки изжеван вдоль, пузырящиеся каловые массы зеленели повсюду. Кошмар хирурга. Пузырь также располосован и зашивать нечего, моча сочится прямо внутрь полости, жжение, наверное, жуткое. Господи, как он кричал. Санитар привязал ему руки, растянув крестом. Слышен был стекольный хруст, когда выломались оба локтевых сустава. Они кололи ему новокаин, вводили инфильтрационно - промокая раны смоченным новокаином тампонами, но он, казалось, не действовал. Рененый не терял сознания, ни на мгновение, это было непостижимо, даже когда Санитар, обернув чем-то увесистую деревяшку, ударил его по голове. Ударил очень сильно и несколько раз. От крика закладывало уши. С ума можно было сойти. Лыкову казалось, что он, наверное, уже сошел. По крайней мере, чувства были, как обмороженные. Профессор механистично ковырялся во внутренностях, раздвигая их пинцетом. У него было сонное, очень усталое лицо. Все было бесполезно. Зачем мучить, спросил Лыков. Новокаин не действовал, совершенно точно. Лыков ввел себе немного подкожно, ткнул в середину вспучившегося волдыря иглой. Как в поролон. Выдавилась прозрачная, с кровяной паутинкой, капля. Кожа послушно одеревенела. Это несомненно был новокаин. Надписи на ампулах соответствовали. С тем же шприцом в руках он нашел кого-то с необширной раной, рваная борозда на плече.
- Чем она тебя?
- Лапой схватила. - ответила она. - Прыгнула, схватила, а потом начали стрелять, она меня бросила.
Ей было лет четырнадцать. Нескладная, как цапля. Сидела, подтянув тощие брючины к подбородку. Рана была страшная на вид, но неглубокая - вскользь. Лыков обколол ее циркулярно, десятью кубиками, гораздо больше, чем требовалось. Она терпела, изредка дергая голым плечом. Комкала кофточку у груди, прикрываясь. Волосы нависали сосульками, лицо терялось за ними. Лыков ждал, пока подействует блокада. Нужно было убедиться. Пальцем он тронул рану у края. Она поджалась и заскулила судорожными губами.
- Больно? - спросил он.
Она часто закивала.
Он надавил еще в нескольких местах.
Новокаин не действовал.
- Бесполезно. - сказал Лыков.
Профессор поднял на него голову. Отстранился, зачем-то начал вытирать друг о друга ладони. С пальцев у него капало.
- Не теряет сознание... - он избегал строить вопросительные фразы.
Профессор шевельнул рыбьим ртом.
- Я ушил кишечник. - сказал он. - Нужно еще раз промыть полость. Хотя бы просто водой. Это уменьшит раздражение. И вот здесь. - он показал длинным кривым ногтем. - ввести катетер. Из чего-нибудь... не знаю. Соломинки для коктейлей. Отвести мочу наружу.
Лыков нагнулся над лежащим, оттянул жесткое птичье веко. Вывернутые белками наружу глаза слепо таращились. Он отдернул руки - словно током ударило. Из надорванной криком гортани прерывистыми неритмичными толчками шел воздух.
Его толкнули в бок. Просунулась рука с ведром и перевешенной через край тряпкой. От ведра обильно валил пар.
- Вы с ума сошли. - сказал он, отталкивая ведро. - Это же кипяток.
- Тут везде только горячая вода в трубах. - сказал Санитар.
- Нельзя. Отставьте ее, пусть остынет.
- Она неделю будет остывать.
- Почему? - спросил Лыков.
- А ты не понял, козел? - Санитар с грохотом поставил ведро на пол. Веером плеснули горячие брызги.
Лыков отвернулся.
Разбитые губы до сих пор саднило. Он потрогал их языком. Опухли, как вареники. Санитар ушел. Не кулаки, настоящие копыта. Сволочь. Профессор, обжигаясь, звякал в ведре - мыл инструменты. Кипяток был единственной доступной дезинфекцией. Были правда, таблетки гидропирита, но Лыков, улучив момент, когда рядом не было Санитара, засунул их в какую-то щель. Чего доброго, заставит употребить их в дело. Промывать полость гидропиритом. Бр-рр-р... Несчастный... Лыков посмотрел в полотняно-белое лицо.
Санитар притащил его с нижних этажей. Так он сказал. Что там, на нижних этажах? Откуда там люди? Лестничный пролет, единственный путь вниз, был засыпан строительным хламом, засыпан видимо, нарочно. Узкий, как барсучья нора лаз, постоянно сторожил один из автоматчиков. Санитар в эту дыру не пролез бы. Никто бы не пролез.
Но раненые появлялись.
Лыков все равно не знал, чем им помочь. Большинство было уже наполовину съеденными. Повреждения, не совместимые с жизнью. Все до одного оставались в сознании. Шок почему-то не развивался. Кровь вытекала литрами, обескровленные тела мутнели, но продолжали жить. То одного, то другого начинало колотить в агонии. От судорог выхрустывались пальцы. Лыков метался от одного к другому с бесполезным шприцом, потом перестал. Раненые все равно не реагировали на обезболивающее. Возможно, требовалось что-нибудь более сильное. Лыков в это не верил. Слишком много "почему" накопилось.
Первым это сказал человек с откушенным подбородком.
Его не принесли, как остальных. Он приполз сам, откуда-то с верхних этажей. Было полной неожиданностью - сверху, по обрушенным лестничным пролетам, запрыгали вдруг обломки, едкая цементная пыль потекла сверху, расходясь пухлым облаком. Вокруг всполошились, кто-то даже выстрелил, пуля, разбрызгав бетонное крошево, ударило в перекрытия, но тут с обломанного карниза свесилась рука, и замерла, как сухая ветка. Через звездчатую трещину в потолке часто-часто капала кровь. Он лежал не двигаясь, никак не реагируя на крики снизу. Снять его смогли, только выстроив пирамиду из трех человек. Санитар, вскарабкавшись по плечам, поймал твердую раскоряченную кисть и потянул за собой. Тело свалилось, как куль, его еле успели подхватить. Уронили, когда перевернули лицом кверху. Саранча, должно быть, схватила его прямо за лицо, лохмотья кожи прилипали к рукам, прорванная мешковина щек топорщилась, выставив напоказ чистые белые зубы. Кусками бороды, как паклей, был набит непомерно увеличившийся рот. Лыков стоял над ним, не представляя с чего начинать. Как гвозди торчали отовсюду сломанные челюстные кости.
Он слепо вдруг поднял руку, вцепился в отворот халата и со страшной силой потянул вниз, к себе, к булькающему провалу на месте рта.
- Шс-лу-шшш-ай...
Лыков обмер, нагибаясь. Показалось, его сейчас вытошнит, прямо на лицо.
Я ее ударил, сказал человек. Она вцепилась... Аж потемнело... я ее ударил. Правый кулак его был размозжен, багровели сбитые казанки. В морду ей, в морду. Бил пока не отпустила. Упал вниз, на камни... пополз. Слушай меня, слушай...
Вытекшие глазницы были забиты мусором. Налипла кирпичная крошка, он не давал подступиться с тампоном, тянул к себе, слушай меня, слушай... Растянули антенну, от шпиля, до парапета, батарея была говно, но приемник работал, я тебе клянусь... Работал. Дырявые щеки со скворчанием выпускали воздух. Я сам его собрал, я в этом понимаю, я из чего хочешь могу собрать... Лыков отворачивался, костяные иглы едва не касались лица. С хрипом брызгала кровь. Мы и не думали, что кто-то ответит. Эфира просто не было. Слушай меня, слушай. Мы все слушали, там, наверху, ветер, горизонт, антенна хорошая, сорок метров, медная спираль. Свинцовое одеяло. Пустота. Ни фона, ни статики, ничего. Должно быть. Ведь солнце есть - оно... ионизирует. Город, город кругом, крыши, крыши. Мост, как подкова. Столько железа, должно же фонить. Закон физики. Слушай... Закон... Я верю, я материалист. Не может быть Земля. Не может быть другая планета, я бы отличил. Я сорок лет слушаю космос... Слушай меня.
Он умер два часа назад.
Трупы складывали в самой дальней комнате, без окон. Они лежали штабелями, три тела вдоль, четыре поперек, мягкие как пластилин. Их было очень много. Последний четвертый штабель доходил до груди. Они кряхтели, взваливая тело. Профессор не смог вспомнить, сколько они здесь лежат, спросить у кого-то еще Лыков не решился. Запаха разложения, по крайней мере, не ощущалось. Трупных пятен он, чиркая спичкой, тоже не разглядел. Тонкая, мучнистая пыль, из-под штабеля высеивалась на пол.
Тряпка, которую макнули в кипяток, до сих пор оставалась горячей.
Солнце висело в третьей четверти неба, маленькое, далекое и тусклое.
Апокалипсис, подумал Лыков. Конец света. Но почему?
Поверилось сразу. Не приходило даже мысли подыскать другое объяснение. Хотя оно, несомненно, нашлось бы.
Во-первых - как он здесь оказался?...
Это был не его город. Странные, волнистые крыши, грибными шляпами накрывающие типовые многоэтажные свечки. Несуразность размеров затрудняла восприятие. Нелепые многометровые карнизы, пучки рыжей, как ржавчина травы, растущей прямо сквозь кирпич.
И было ощущение невидимого, но пристального, всепроникающего взгляда. Так, что съеживалась кожа на затылке. Все вокруг затравленно крутили головами. Словно массовый психоз. Сводящее с ума ощущение. Камни, падите на меня и сокройте...
Около часа назад налетел град, короткий, как молния и убийственный.
Не разверзались хляби, но что-то неуловимо сместилось в небе, преломив взгляд, половинка расколотого солнца светила теперь откуда-то сбоку, а прямо, через небо, протекли быстро испаряющиеся струи. Автоматчик, тот, с насмешливым лицом, вдруг позеленел и, прикрыв затылок оружием, ринулся прочь от окна, вломившись в плотную молящуюся толпу. Словно шрапнелью сыпануло по стенам, вспучилась пробитая штукатурка. Одна из градин врезалась в подоконник, тот брызнул в стороны горячей крутящейся щепой. Жалобно хрупнув, переломились створки. Кто-то застыл напротив проема, то ли растерявшись, то ли нарочно, воздевая костлявые руки. Градина ударила его в шею, пробив, как наполненный бурдюк, он вяло повалился, расплескивая сквозь дыру густое и горячее.
Лыков застыл столбом. К счастью он был далеко от окна, сюда долетало только рикошетом, большие, с наперсток, градины катились, звеня, как монеты на подносе. Пронзительно воняло какой-то химией, выщипывая ноздри. Он пятился, загородившись патронным ящиком, бинты из него вываливались на пол. Секло в оба окна, нещадно, как пулеметный обстрел, порхали обрывки занавесок. Толпа у стены сбилась в сплошной завывающий ком, обреченно барахтались придавленные.
Алыми кляксами брызгало на стены.
Лыков увидел Круглоголового. Он медленно, застыв на полушаге, опускался на корточки. Сначала показалось - на колени, но в последний момент он выставил ладони, оперся ими об пол и так и остался сидеть. Глаза его были зажмурены накрепко, сдавленные морщины уходили чуть ли не внутрь черепа. Сразу две градины ударили чуть ли не в него, прямо между ладонями, брызнув кафелем, еще одна, чиркнув по отвороту рубища, с треском впилась в косяк.
Потом все кончилось.
Круглоголовый так же медленно, неторопливо, с каким-то даже сожалением, распрямился. Посмотрел на небо, где подсыхали инверсионные следы, затем почему-то зацепился взглядом за Лыкова. Тот обнаружил, что все еще прикрывает ящиком причинное место. Стыдливо, как тазиком в бане. Смутился и принялся подбирать разбросанные бинты. Повсюду шипел, испаряясь, мутный пузырящийся лед. Клокотали лужицы на выщербленном полу. Кто-то доковылял до Лыкова и обвис на нем, завывая. Он посмотрел мельком. Расщепленная кость торчала, протыкая рукав. Ничего серьезного, сказал Лыков. Зажмите здесь. Пойдем. Мужчина был грузен, как медведь, ноги подламывались его удерживать. Он хватался, пачкая кровью. Лыков, затвердев под здоровым плечом, потащил его к раненым. Мужчина с ужасом уставился на потеющие кровью матрасы и уперся, ни в какую. Кто-то упавшим деревом валялся поперек дороги, сквозь аккуратное отверстие в середине лба сочился белесый химический пар.
- Садитесь где-нибудь, - сказал Лыков. - Садитесь. Ложиться нельзя. Руку держите повыше.
- Куда ты... куда. - голос его тоже был медвежий, рыкающий. - Ох...
Он плюхнулся на свой неохватный зад, прямо там, где стоял.
Странно, подумал Лыков, на вид такой здоровый.
- Нужен жгут. - громко сказал он. - Я сейчас принесу. Сожмите и не отпускайте.
Ремня на мужчине не было. Объемный живот облегали затасканные треники, с пузырями на коленях и следами засохшей краски. Свежий еще запах солидола процеживался сквозь кровяной дурман. Его, наверное, выдернуло прямо из гаража.
Лыков прошелся среди раненых, высматривая, не умер ли кто-нибудь со жгутом на конечности.
Мужчина сидел, раскачиваясь - убаюкивал боль. Джинсовая рубаха, в которую были упакованы его мощные телеса, с трудом поддавалась лезвию. Притупленный скальпель скрежетал, выпуская ремкающиеся лохмотья. Столько им уже разрезано... одежды, внутренностей, сухожилий. Все одним ножом. Уже притерпелся, перестал рефлексировать. Словно тушу свежуешь. Господи, как быстро. Всего один день... и совсем другой человек. А еще удивлялся, глядя на профессора, подумал Лыков. Сколько он здесь, вряд ли больше трех дней, раз еще держится на ногах. Видно же что не спал. Но... три дня... Господи. Почти вечность. Непрекращающийся кровавый кошмар. Саранча... Ткань скрипела, как брезент. Он сосредоточенно вспарывал. Он видел ее только мертвую, там, на площади перед домом. Перепугался до обморока. А их здесь, наверное, миллионы. Библейские полчища... Одна из них запрыгнула в окно, прежде чем ее убили. Пять автоматов - в упор. Снесла кирпичную перегородку и издохла. Ее похоронили под грудой обломков, шептались, что некоторые, взглянув, умирали на месте. Паралич дыхания или сердечный приступ. Неудивительно, это же исчадие. Лицо почти человеческое. Что будет, если они пойдут на приступ, две или три одновременно. Шансов ведь вообще никаких. Вообще. Господи. Все бесполезно. Меня она, наверное, и укусить не успеет, я умру от испуга. Возле кучи, в которой ее закопали, и проходить было страшно...
Не так ведь все представлялось. Не так... Укус ее подобен укусу скорпиона... Чего проще, лежи, да поскуливай. Подумаешь, скорпион. Но тут же - в куски, в лохмотья... оторванные гениталии. Никакой надежды. Ужас кромешный.
Он докромсал, наконец, рукав, распустил обе половинки. Перелом был безнадежный. Кость вдребезги. Расслоенные мышцы, как от гидродинамической пули, кожа вокруг вздулась пузырями. Можно было прямо сейчас - отрезать, перетянуть и забыть. Этим же ножом.
На плече у него, во всю ширину синела наколка. Как у матерого рецидивиста, беспорядочная мешанина куполов и крестов. Аккуратные вытянутые луковки. Стилизованный облачный пар. Спаси и сохрани.
- За что... - произнес мужчина. - Ох... Да за что... Да я же... Всю жизнь верил...
- А меня за что? - спросил Лыков, утягивая руку пониже куполов.
Он посмотрел, соображая, потом сказал уверенно.
- Тебя-то... Тебя, видать, есть за что... Свечку-то хоть раз ставил? У-у, сволота...
Круглоголовый захохотал - через всю комнату.
- Все из-за тебя. Г-гад! - уже в спину Лыкову сказал мужчина. - Развелось вас, безбожников, за семьдесят лет. Давить бы вас. Ох... Гнида ты...
Круглоголовый уже сворачивал за угол. В раках у него болтался какой-то мешок, серый, как рогожа. Кроличьими ушами свешивались лямки. Лыков ускорил шаги. Горяченное ведро в руках мешало, задевая за ноги. Он тащил его для отвода глаз. Конспирация. Санитара не было видно поблизости. Круглоголовый скользнул в проем и растворился.
- Эй! - крикнул Лыков. - Эй, подожди...
Поозиравшись, он оставил брякнувшее ведро, и, торопясь, выскочил в ослепший пустой коридор. Здесь было темно, пахло мокрым бетоном и горелой изоляцией. Пустые патроны свисали с потолка, как сосульки. Хрустело стекло под подошвами. Со стороны лестничных маршей, тянуло сквозняком, стелясь клубами, текла вездесущая пыль. Круглоголового нигде не было. Лыков всматривался в темные повороты. Показалось, впереди шевельнулся ускользающий силуэт. Лыков шел следом, двигаясь почти на ощупь. Наваленный хлам сплошь устилал пол. Кирпичный бой рокотал под ногами, Лыков избил щиколотки, протискиваясь. Стены были шершавыми, лишь изредка руки нащупывали уцелевшие кафельные заплаты. Может, через этот коридор таскают раненых? Значит, впереди мог быть выход вниз. Лыков не представлял, зачем ему выход. Зачем он вообще сюда полез? Время от времени он останавливался, прислушиваясь, но эхо от его шагов бежало на многие метры впереди. Коридор был слишком длинным, он никуда не вел, просто тянулся - отсюда и до Австралии. Сверху, под невидимым потолком листопадно шелестело, он вдруг с размаху вляпался лицом в пыльные тенета и, взвизгнув от омерзения, принялся выдираться из них. Паутина была огромной, ощущались даже отдельные нити. Она скрипела, натягиваясь, а потом рвалась с отчетливым хлопком. Часто-часто, как горох в кружке, прыгало сердце.
- Ну... - сказали откуда-то из-за спины. Лыков замер, прислушиваясь. Этот шорох под потолком мешал отчаянно. Немного приблизившись голос повторил. - Чего?..
Где-то совсем рядом сипела перегретая вода в трубах. Струился знакомый отопительный жар, обволакивая кожу. Он вслушивался, боясь пошевелиться.
- Да выпутывайся скорее, горе... - это был голос Круглоголового. - Нельзя в паутине долго...
Лыков поволокся назад, елозя о стену. Клейкие нити отрывались чуть ли не с кожей. Пальцы уже зудели, как от стекловаты.
- Чего ты ходишь за мной, как за вожатым?
Круглоголовый должно быть тоже отошел назад, голос его звучал не рядом, шага три-четыре, так, чтобы не дотянуться. Лыков всматривался, выворачивая глаза. Коридор был темен, как угольный мешок. Нелепая мысль набухла вдруг в голове - Круглоголовый оставил здесь свой голос, поставил как часового сторожить тылы, а сам ушел вперед, скорченный, немой и страшный. С вялым отвисшим языком.
- Ну, говори, говори. - подбодрил голос. - Таращится, как филин.
Лыков клокотнул горлом.
- Чего? - переспросил голос.
- Я спросить хотел. - сказал Лыков.
- Спросить?
- Ну... да. Обо всем этом.
- Почему меня?
- Не знаю. - Лыков, не переставая, чесался. Лицо жгло огнем. - У кого же еще?...
- Ну...
- Ты что, видишь меня? - он пощупал пустоту перед собой.
- Конечно. - сказал голос. - Ты ж протопал мимо, как слон.
- Но как?... Каким образом?...
- А Гнев?... - Голос понизился до трагического шепота. - Не боишься спрашивать?
- Не знаю. - признался Лыков.
- Бу-уу-у... - крик, словно осязаемое существо, ринулся на него из темноты. Прямо в лицо. Лыков в испуге шарахнулся и, с костяным хрустом, вломился затылком в стену. Цветная вспышка полыхнула перед глазами, на короткий миг высветив вдруг весь коридор, выключатели на стенах, мосластые переплетения труб, Круглоголового, с растопыренной пятерней. Все - в мельчайших деталях. Всего мгновение это длилось, мгновение абсолютной ясности, потом оплавленный волдырь расплылся посреди негатива, слепящий белый свет хлынул через него и выжег глаза, заходясь от боли, Лыков потек вниз, скрежеща затылком о кирпич. Боль пузырилась внутри, человеческий череп ее не вмещал. Лыков свалился мешком, острые углы, из которых состоял пол, вывернули позвоночник. Несколько мгновений он корчился на полу, обессиленный, как кусок на противне - подходи и ешь. Потом он смог, опираясь о стену, подняться на ноги. Колени тряслись - не держали.
Голова гудела, как котел. На затылке наливался пульсирующий желвак, с яйцо величиной.
- Вот так, - сказал из темноты невидимый голос Круглоголового. - Все через боль... Все через боль, дружок.
... Он вел Лыкова назад, сквозь темноту. Смятое пятно света маячило впереди, настолько далеко, что Лыков никак не мог поверить в длину коридора. Стены все не кончались. Круглоголовый не позволил к себе прикоснуться - бесшумно скользил чуть впереди, время от времени подавая Голос, а Лыков карабкался следом, увязая ногами. Лицо, там где прикасалась паутина, ощутимо припухало, он с трудом подавлял желание почесаться, пальцы зудели тоже и на них вполне могла оставаться какая-нибудь липкая гадость. Чудовищные тенета - как сети. И, вероятно, чем дальше, тем гуще. Кто же их плетет? Лыков представил сучащие волосатые ноги и содрогнулся. Истерика, мороз по коже. Пауков он всегда не любил. Хитрые таинственные твари, безмолвные и ждущие. Откуда они тут? Лыков силился вспомнить, упоминались ли в Откровении пауки...
- Они везде... - сказал вдруг Круглоголовый.
- Везде?
- Абсолютно. Куда не придешь, они или есть или были. Чаще есть. Проникают и вьют.
- Такие большие. - сказал Лыков. - Огромные просто. Они опасны?
- Нет. - ответил Круглоголовый. - Если не уснешь в паутине. Они тупы и пугливы. Прячутся по темным углам. Вообще паутина не для того, чтобы ловить, а для того, чтобы не пускать. Насекомых ведь здесь не бывает.
- Здесь... - заторопился Лыков. - Ты говоришь, здесь. Подожди, слушай... это ведь не Земля, так... - Круглоголовый промолчал. - Я имею в виду - не наш мир... Тут все какое-то... не такое... Слушай, не могу отделаться от ощущения, что сплю. Как-то все... Приблизительно что ли. Словно набросок. Дома эти странные... Что это за место?
- Может еще в города поиграем? - насмешливо спросил Круглоголовый.
Они внезапно вышли на свет. Лыков зажмурился. После темноты коридора слабенький пыльный свет резал глаза. Они остановились возле дверного проема, за которым по прежнему текло разворошенное - бу-бу-бу-бу, частые всхлипы и бормотание. Словно никуда не отходили. Лыков повернулся и заглянул в черный провал коридора. Шелестели сквозняки - пыль утягивалась в коридор, как в дымоход. Он представил себе многие километры темного пространства, закупоренные паутиновыми пластами, вглубь, вдаль, в боль и темноту. Зачем вообще туда ходил Круглоголовый? Спрятать что-нибудь? Или наоборот, взять? Лыков посмотрел на рогожный мешок, утянутый грандиозным узлом. Ни черта он мне не скажет, с тоской подумал он. Ни черта. Зачем я только пошел за ним. Кошмар какой-то - никто ничего не понимает, но все мечутся, как угорелые. Словно весь смысл именно в действии, а вовсе не в результате. А если подумать - пустая суета. Судороги. Медикаментов нет, а те которые есть - не действуют. Трупы не разлагаются, так что сепсиса, видимо, можно не опасаться. Зачем я нужен, они все равно умирают и будут умирать, им даже лучше, если никто не подходит. Это все что мы можем, таращиться из щели, в которую забились. Автоматчики у окна - глупость. Им овладело вдруг безраздельное отчаяние. Нет надежды. Ему очень не хотелось возвращаться в комнаты, где этот непереносимый взгляд с неба. Раскалывалась голова, мешался налипший мусор. Перемазался весь. Он стянул халат, вытряс его, как половик, и путаясь в рукавах, принялся напяливать.
|