В два часа пополудни гулко ударила пушка со стороны моря.
- Опять в крепости палят, - сказал вахтенный матрос с "Киммерии", сидевший на берегу и покуривавший от безделья.
Туристический сезон в Крыму подходил к концу. Желающих прокатиться на яхте по Боспору становилось все меньше, и белоснежная "Киммерия" сонно покачивалась на зеркальной воде, у обросшей зелеными водорослями деревянной стенки мола.
Маленькие черноморские чайки носились, попискивая, над реями яхты, взмывая в яркую синеву неба и стремительно падая вниз.
На набережной и в море было пусто, солнечно и тихо. Вдали, на востоке, у самой горловины пролива медленно рассеивался и таял голубоватый дымок над крепостью Еникале - оттуда только что были сделаны два учебных выстрела. Старинная турецкая, а до того венецианская твердыня (на остатках крепостных ворот до сих пор сохранились рельефы с изображением венецианских крылатых львов) неусыпно сторожит "Бычий брод", - так называли в старину узкую полоску воды, отделявшую Понт Звксинский от тихого Меотийского озера. Пролив здесь так узок, что европейский и азиатский берега сходятся почти вплотную, сумрачно глядя друг на друга своими дикими, совершенно голыми утесами подобно мифическим Сцилле и Харибде. Если выйти ночью на лодке в море и напрячь воображение, то можно услышать сквозь приглушенный плеск воды тихое, нежное пение сирен над посеребренными луной двумя круглыми холмами. Пение становится все громче и явственней по мере того, как золотая полная луна прячется в набежавших голубоватых тучках...
"Да полно, сирены ли это? - успокаиваешь сам себя. - Скорее всего, это ветер поет меж двух сторожевых холмов, - влажный, ласкающий зюйд-вест, стократ отраженный эхом..."
Я часто ходил на набережную смотреть на противоположный берег.
Рассматривать, правда, в сущности, было нечего. Плоская, сливающаяся с горизонтом полоска земли, угадываемая скорее воображением, чем глазами...
Но я приходил сюда каждый день и смотрел... смотрел до рези в глазах.
- Это все оттого, что душою ты азиат, - объяснил мне с усмешкой мой старый приятель.
Он знал о моих утренних походах на набережную и относился к ним с проницательным и лукавым добродушием.
- Вполне возможно, - невозмутимо отвечал я, - ведь, как и ты, я верю в метемпсихоз. А что, если в прошлой жизни я был каким-нибудь персом или арабом, ценителем кофе, женщин и стихов Саади?
- И это вполне возможно, - сказал мой приятель с той же невозмутимой улыбкой. - Кофе и женщин ты и сейчас предпочитаешь всем радостям жизни. А стихами Саади - помнишь? - ты буквально истязал меня на протяжении всей нашей молодости.
Мы долго всему этому смеялись. Затем, позавтракав, я оставлял моего друга заниматься чем Бог пошлет, а сам отправлялся на прогулку.
Прошел август, наступила середина сентября.
Мой приятель, друг моего школьного детства, уехал в Москву, а я остался в Крыму, рассчитывая оттянуть встречу с холодной и сумрачной московской осенью.
Дни стояли чудесные - тихие, теплые, солнечные. Небо было по-летнему синее, море ласковое. Оно так и манило куда-нибудь отправиться.
И вот однажды, как будто кто-то подтолкнул меня в спину, я взошел на причал, где швартовались небольшие пассажирские суда, курсировавшие в обе стороны пролива, и купил билет до Тамани.
Из Крыма в Тамань широкие медлительные теплоходики ходят до самого октября. Упустить такой, вероятно, последний случай было бы с моей стороны непростительной ошибкой.
"Как это я раньше не догадался съездить на тот берег?" - с недоумением спрашивал я сам себя, ступая на качающуюся палубу теплоходика, битком набитую возвращающимися с базара таманскими мужиками и бабами, - с сумками, авоськами и мешками, в которых бились, визжа точно в истерике, только что купленные молочные поросята.
Теплоходик покачался на сонной воде, пыхнул дымом и отчалил.
Я приткнулся на корме, с любопытством рассматривая медленно удаляющийся берег с гигантской горой Митридат, крепостной стеной Еникале и узкой, извилистой лентой дороги, ведущей от крепости к городу.
Потом крымский берег затянуло кисеей голубоватой дымки, и позади уже ничего нельзя было разобрать. Только журчала и пенилась за кормой зеленовато-черная вода, тревожно кричали суетливые чайки да горячо и спокойно блестело вдали безграничное, бесконечное море...
Незаметно прошло время пути, и вот уже я в Тамани.
Схожу на плоский берег по дощатому причалу, подпрыгивая на узких, рассохшихся половицах.
Тамань - большая и удивительно малолюдная деревня с белыми, прячущимися в зелени садов домиками, с горьковатым запахом моря и водорослей и важно разгуливающими по пыльным улицам стайками жирных, откормленных гусей.
Узнав в кассе, в котором часу теплоходик отправляется обратно в Керчь, я пошел бродить по взбегающим с холма на холм, залитым горячим южным солнцем улицам и переулкам, - пустынным, точно после разбойного набега.
Эта пустынность, солнце и холмы - самое прелестное, что есть в Тамани...
Прогуливаясь, я вспоминал, что, кажется, в этих местах обитала, кочевала в старину могущественная и непокорная Едичкульская орда, не пожелавшая поддержать союз последнего крымского хана Шагин-Гирея с Россией и сложившая оружие после долгого и упорного сопротивления. Холмы Тамани представлялись мне полусрытыми курганами, где покоятся сотни и тысячи павших в боях с неверными аскеров. Мне уже чудились в знойном воздухе их воинственные клики, взывающие к Аллаху и возмездию.
"Да, - подумал я, - нет ничего вечного на земле - ни страны, ни города, ни человека. Что казалось вечным вчера, сегодня рушится с непостижимой скоростью и силой, принимая новые, а точнее, давно забытые старые формы вечно повторяющейся жизни".
И вот уже я думаю о том, чем была эта сухая выжженная земля до прихода сюда Орды. Воображение трепещет перед ее вековечной древностью. Над этими сухими холмами и плоским сияющим морем довлеет прах давно ушедших цивилизаций. Они не оставили после себя почти ничего: время, к прискорбию (или к счастью?) всесильно и беспощадно.
Остались только в душах живущих мистический страх и смирение перед глубиной их познания мира и человека.
"Многие из тех, - пишет не склонный к глубоким чувствам историк Геродот, - кто в древности были великими, те прежде были малыми: благополучие людское непостоянно и, ведая о том, я упомяну и о тех, и о других".
А вот что поведал легендарный богач Крез персидскому царю Киру накануне его знаменитого похода в Скифию, в эти или же почти в те самые места, где нахожусь сегодня и я.
"Если ты признаешь человеком и себя, и подвластных тебе, то знай, что дела человеческие находятся в некотором круговращении, и оно не терпит, чтоб одни и те же люди всегда были счастливы".
Откуда эта меланхолия, это сознание бренности человека и ничтожности всего им содеянного? Или это только кажется, что сказанное Геродотом и Крезом полтора тысячелетия назад было произнесено в юные годы человечества? А на самом деле то была вершина, закат одной могучей цивилизации и зарождение другой, совершенно ей противоположной...
А что, собственно говоря, мы знаем особенного об этой цивилизации; например, о тех же персах Кира? Знаем не умом, но всеразумеющим сердцем? Да тоже почти ничего...
"Кумиры, храмы и жертвенники воздвигать у них не позволено, - рассказывает всезнающий греческий историк, - потому что персы богам не предписывают человеческой природы подобно эллинам. Зевсу они обыкновенно приносят жертву на высочайших горах, а Зевсом называют весь круг небесный. Приносят жертвы солнцу, луне, земле, огню, воде и ветрам. Жертвенников не воздвигают, огня не возжигают, не употребляют ни возлияний, ни свирели, ни венков, ни ячменя. Мужское достоинство у них мерится по храбрости и количеству сыновей".
А вот еще о персах, точнее, о магах, - высшей касте, сословию привилегированному, обладающему высшим, эзотерическим знанием.
"Маги древнее, чем египтяне. Признают они два начала всего сущего - доброго демона Оромазда и злого - Аримана. Одежда у них была белая, постелью им служила земля. А пищей - овощи, сыр и грубый хлеб".
У египтян же, которые моложе персов и старше греков, первоначалом всего существующего является некое Вещество, Материя вообще, из которого выделяются четыре формообразующие стихии - Воздух, Вода, Земля и Огонь. А душа человека согласно их учению переселяется после его смерти в иные живые существа...
Так я вернулся к тому, с чего началось это мое памятное морское путешествие - к смутному ощущению себя частью этого странного, непонятного, давно исчезнувшего мира.
Да что удивительного, ведь сказал же однажды смуглый милетянин Фалес:
" - Древнее всего сущего - Бог, ибо он не рожден.
- Что божественно? - То, что не имеет ни начала, ни конца.
- Сильней всего неизбежность, ибо она властвует всем.
- Мудрее всего время, ибо оно раскрывает все".
Каждое из этих изречений и все в совокупности так или иначе объяснили мне мое мироощущение, истолковывали смысл жизни, которую Чехов сравнивал с цепью, тронув один конец которой, непременно услышишь, как звякнет другой...
А солнце, жаркое солнце всех этих греков, персов и финикийцев, ходивших сюда на своих круглых торговых кораблях, основывавших колонии, фактории и империи, громоздивших на акрополях, подобных горе Митридат, белоснежные храмы, - это горячее южное солнце, освящающее своим божественным светом все проявления человеческой жизни, с неутомимостью хода маятника клонилось к западу.
Обойдя лермонтовский домик - белую казачью хату-мазанку, - я буквально съехал, сбежал на песчаный морской берег. И уставший, опьяневший от дневного зноя, бросился, чувствуя, как свежеет в холодной воде голова, в бугристо-синие волны неспокойного Черного моря... А после стоял, обсыхая, на его диком, древнем и скудном берегу.
Справа тянулся пустынный мыс давно исчезнувшей легендарной Фанагории - города-полиса, второго по величине и значению в обширнейшем Боспорском царстве. А впереди огромными голубовато-сиреневыми глыбами вздымался далекий крымский берег - неприветливый, угрюмый и неприступный.
Сердце мое дрогнуло и забилось. Мне вновь хотелось вернуться туда, откуда я прибыл, ибо родное, ставшее далеким, - роднее стократ. Впрочем, вовсе не казалось оно мне родным, так грозно и восхитительно мрачно смотрели из голубоватой сетки морского тумана, из легкой феерической дымки его кажущиеся библейскими горы. Словно приглашали они на свои могучие вершины совершить жертвоприношение великому Зевсу - Богу всего живущего на Земле.