Двадцать три года назад, впервые очутившись здесь, напуганный и смятенный, я открыл глаза, оглянулся и закричал. Вряд ли я когда-нибудь смогу повторить этот вопль. Тогда я впервые увидел город, которому мне было суждено отдать жалкие остатки собственной жизни: вездесущий, пронырливый, наблюдающий. Вгрызающийся в землю древними катакомбами. Устремляющийся ввысь острыми шпилями редких церквей. Наполненный тысячами запахов и звуков, величественных и смрадных. Белый имперский мрамор, покрытый песком и пылью. Серый известняк грандиозных министерских муравейников. Визгливый скрип колес по мостовой, свист и крики грязных уличных торговцев, шелестящие перешептывания за закрытыми дверями. Холодный голос из радиопередатчиков, следующий за тобой по пятам. Запах стоков и цветущей реки. Арбон - город, который всегда с тобой.
Первовалдейцы, планировавшие его, никогда бы и представить себе не могли, насколько резко вывернется наизнанку их первоначальный замысел. Ненасытная человеческая фантазия постаралась на славу, бессистемно перекраивая его: три поселения в одном, а ведь еще сорок лет назад их было на одно меньше.
Родившийся за восемь веков до нас, этот город получил имя Аро. Расположенный южнее реки Ар и построенный древними людьми по красивому, кольцевому принципу, для Валдеи он стал своего рода символом - замковый камень преткновения, провокатор бесконечных дрязг и междоусобиц. Издревле повелось, что за императорское кресло в нём сражались два гордых и независимых семейства: пришедшие с запада Понтитулы и северяне Ларимаски. Каждый из этих старинных родов был уверен, что именно его прапрадед был единственным наследником Мессии на Земле, каждый считал своего противника самозванцем. Бесконечная погоня, провозгласившая своей единственной целью открытие народу Истины, порождала множество интриг, слухов и исковерканных судеб. Город рос и множился. Величественный деревянный дворец, стоявший когда-то на месте Центрального Парка и сохранившийся в наши дни лишь на некоторых гравюрах, горел более тридцати раз и сгорел бы еще тридцать, но в тысяча восемьсот девяностом году власть в стране захватил Гореб Лоремацийский II, Ларимаск, более известный как Реформатор. Почти полностью вырезав род славных понтитульских гордецов, он, опасаясь скорого переворота или расправы, перебрался из старого города на холмы, что раскинулись многоуровневой грядой вдоль северной стороны русла реки Ар. На отвесе Бонской возвышенности пленные камнетёсы, привезенные из восточных походов, вырубили для него гигантскую пещеру с целой системой военных переходов, лазеек и укрытий. Новый императорский дворец строили полторы тысячи человек, на долгие годы оторванные от друзей и родных. Лучшие архитекторы страны, фактически запертые во всевозможных горных пещерах, тщетно ломали головы, пытаясь придумать идеальный способ вписать сложную, богато украшенную постройку из красного мрамора в само основание каменистого холма. Результатом их десятилетнего труда стал Маковый Дворец, названный в честь любимых цветов императрицы, в народе прозванный "кровавым" за то, что все камнетёсы, строители и архитекторы, имевшие даже приблизительное отношение к строительству, домой уже не вернулись. Дворец этот стал символом могущества, богатства и безграничной авторитарной власти.
Мне всегда было непонятно, почему пришедшие к власти почти сто лет спустя революционеры-буржуа, чьими руками был уничтожен почти весь беломраморный облик города, почти не изменили Главную Резиденцию. Двигала ли взбешенной народной массой жалость к погибшим, или, может, осознание того, что гений, проявившийся в каждом портике и столбе, повторить будет практически невозможно? А может его оставили нетронутым благодаря удобной системе подземных лазов и переходов? Я не знаю, но каждое утро я рефлективно двигаюсь укромными переулками, мимо длинной, вылизанной набережной, стараясь не замечать высокий красный дом, нависающий надо мной, вглядывающийся в меня множеством своих стеклянных занавешенных глаз.
Алчущее желание Великого Министра и его приспешников демонтировать традиционную моноцентрическую структуру города, используя бесконтрольный приток дешевых рабочих рук, привело к тому, что Арбон начал расползаться вширь с чудовищной скоростью. Спустя несколько лет идеальная окружность городского плана начала рушиться, превращаясь в уродливую личинку, протянувшую свой зад почти до самого начала Баффского леса, а вокруг Главной Резиденции, на заблаговременно выбитых откосах, освоились Внутренняя полиция, Министерство Жизнеобеспечения и Министерство Войны. Нынешние трущобы окраин уже ничем не напоминают даже те, двадцатитрехлетней давности - зловонное месиво из сломанных жизней и цветной человеческой плоти. Я предпочитаю обходить их стороной, доживая свой век в покое. Я слишком стар, а годы идут. Я скоро вернусь.
Пару месяцев назад я ощутил острое, ноющее чувство в районе солнечного сплетения. Теперь из каждого стекла, из каждой лужи на меня пялятся чужие льдисто-зеленые глаза. Стоило сразу понять, что именно это значит, но за четверть века я изрядно подзабыл, как именно выглядит то, что привело меня сюда из мира давно забытого всеми богами. Я множество раз искал пути назад, обратно: в людные города, кипящие, нагретые воздухом нового века, в дом матери, что лежит у подножья великой Горы, к своей семье, что осталась в маленькой квартирке на окраине Зальцбурга, но сколько бы я ни ездил, сколько бы ни искал по картам, все было тщетно. Я знаю, что родные места, которые я покинул двадцать три года тому назад, неизвестны ни в Арбоне, ни в целой Валдее, ни где бы то ни было еще. Это земли, которых здесь нет и не было никогда. Земли, лежащие за гранью.
Год возвращения явился ко мне внезапно, завертелся вокруг, точно сломанная юла. Я тщетно пытался впасть в беспамятство, но спиртовые пары не смогли подарить мне забвение - дребезжащие голоса из прошлого все еще слишком сильны. Мой мир стремительно исчезает, песком разлетаясь по сонному городу.
Девочка, подарившая одинокому старику почти год своей жизни. Огромный черно-белый кот с пронзительными желтыми глазами. Запах влажной бумаги и книжной пыли. Шелест сушеных чайных листов. Еженощные луны, брошенные и забытые на небесном столе, точно два подгнивших апельсина. Дребезг разбитого бутылочного стекла. Лепестки, принесенные ветром. Мерный стук военных сапог по мостовым. Бесконечные, односложные имена. Предсмертный вопль маленькой калеки, что умирала ради моей мечты. Сушеные пионы на подоконнике. Ощущения грядущих перемен.
Образы последнейшей из множества жизней тают, как весенние льдины, все глубже погружаясь в сумеречные воды Гьёлля.
В этой скорбной, неуёмной тревоге я всегда знаю, как именно успокоить себя. Когда он придет, голодный и жаждущее, движимый единственным желанием: отобрать у меня мою бренную жизнь, - я буду счастлив принять запоздалого дорогого гостя. Я не могу предвидеть, привезет ли оно с собой боль и страдания прочим, но уверен - для меня у него припасён драгоценный подарок. Тот самый, который, увы, не купишь в вокзальных кассах - мой долгожданный билет обратно, домой.