Когда я покидал ферму Гэйэна Карлетто, лицо мое уже приняло очертания, близкие к привычным. А разум слегка успокоился и пришел к определенному решению. К счастью, мистер Карлетто был человеком порядочным, дай ему Бог терпения, а его скоту хотя бы половину плодовитости, которой природа наделила миссис Карлетто. Добрый фермер не стал интересоваться багажом подобранного им на дороге путника. Поэтому винтовка Освальда осталась при мне, а я остался свободным человеком.
В Далласе я снял квартиру и несколько дней просто бродил по городу, стараясь не думать о решении, которое мне придется принять. Вроде бы все было просто - один звонок и наслаждайся дарованной свободой. Но мысль о том, что мной управляли, как марионеткой, не давала покоя. Кроме того, мое ущемленное самолюбие было не самым главным. Как можно доверять тем, кто использовал тебя? С чего знать глине, что из нее слепят красивый горшок, а не пустят на замазывание дыр в стене? Только потому, что ей сказал об этом чан, в котором она лежала?
На всякий случай я наведался в книгохранилище, из окна которого всего через пару недель должны были раздаться выстрелы по президенту. У меня возникла шальная мысль - устроиться туда на работу, чтобы иметь возможность хоть как-то контролировать события. Увы, седой служащий со щеками, формой и цветом напоминавшими старую репу, сказал мне, что я опоздал, с неделю назад у них исчез сотрудник, и еще вчера они взяли бы меня с удовольствием. Но поутру явился другой соискатель, так что теперь мне придется поискать что-то еще...
Последующие дни я все также пребывал в прострации. Я очень часто бывал на Дири-Плазе - площади перед книгохранилищем, взбирался на Травяной холм справа от Элм-стрит и как-то незаметно для себя досконально изучил это место. Верхние этажи - отличный вариант, чтобы устроить "гнездо". Угол обстрела, когда машина с целью выйдет на прямую дорогу к книгохранилищу, будет великолепный. Правда, если первым выстрелом уложить Кеннеди не удастся, придется встать, чтобы продолжить обстрел. Но сквозь грязноватые стекла в темном помещении разглядеть снайпера будет непросто...
Так продолжалось изо дня в день, пока не наступил, наконец, тот, в который я принял решение. Я очень хорошо запомнил его. С утра настроение было не то, чтобы плохое, а такое, при котором люди или напиваются в стельку, или вешаются. Или делают сначала первое, а затем второе. Небо заволокло темно-серой свинцовой дрянью; под собственной тяжестью она так низко приникла к тротуарам, что, казалось, вот-вот оторвется от небесного свода и рухнет на голову. Дома, деревья, трава на улицах посерели, отсырели и оттого приобрели оттенок плохой стали.
Я бродил по улицам, совершая ежедневный моцион, и также точно совершали обычный моцион мои мысли. Сегодня они давили сильнее - из-за проклятой погоды и из-за того, что до приезда приговоренного оставалось всего несколько дней.
Обречь человека на смерть и погибнуть самому, чтобы стать препятствием на пути Веталов? Или все же довериться словам Глуки, спасти и быть спасенным? Эх, если бы знать больше... А так - это была игра в рулетку; хуже того, даже сделав ставку и дождавшись остановки волчка я так и не узнаю, выиграл или проиграл, пошел мой поступок на пользу человечеству или нанес ему вред.
В состоянии, близком к болезненному, я дошел по Элм-стрит до Травяного холма, поднялся на него и, облокотившись на массивные белые перила прогулочной дорожки, стал вглядываться в окна кирпичного здания книгохранилища. Они были темны и безжизненны. И в этот момент решение пришло ко мне - сверху. Неожиданно часть неба очистилась от туч, и на мир пролился золотой свет. Ветер погнал облака прочь, и они ударились в бегство, теснясь и наседая друг на друга, как стадо слонов, испуганное лесным пожаром. В считанные минуты хмарь и тяжесть сдвинулась в южную часть города, а здесь засияло солнце. На внезапно осветившемся участке осталось только одно темное пятно - книгохранилище. Туча повисла прямо над ним, бросая чернильную тень на мрачное, с облупившимся кое-где фасадом здание. Порывы ветра, должно быть, происходили в других воздушных слоях - выше и ниже ее; а она, лохматая, с разорванными в клочья краями, чем-то схожая с лежащей на боку старой волчицей, чреватой целым выводком будущих степных убийц, оставалась на месте. В том месте, где обрывок облака истончался и напоминал пасть зверя, отсвечивали жемчужными всполохами зубы-молнии, а в черном брюхе разыгралась настоящая гроза.
Не знаю, было ли это знамением, но я его воспринял именно так.
Спустившись вниз и почти добежав до ближайшего автомата, я набрал номер полиции и выпалил:
- Двадцать второго ноября будет совершено покушение на Джона Кеннеди! На Элм-стрит... Запомните, стрелок на Элм-стрит в здании школьного книгохранилища!
- Постой, парень... - голос на том конце был таким, будто его владелец разговаривал с умалишенным. А чего еще я ожидал. - Откуда ты знаешь?
- Обязательно передайте это своему начальству.
- Но нам нужна дополнительная информация, не вешайте трубку...
- Я не могу больше говорить, - трубка упала на рычаг. Я слышал что о методах, с помощью которых полиция может отследить место нахождения звонившего; не знаю, к какому периоду воспоминаний это относилось, может, в 1963-м мне ничего и не угрожало, но рисковать не хотелось. Обратно домой я возвращался в приподнятом настроении, солнце по-прежнему сияло, а ощущение того, что я выполнил свою часть сделки и теперь свободен, пьянило меня. Чтобы подольше не выходить из этого состояния, я зашел в магазин и купил бутылку виски. А после устроил у себя на квартире маленькую пирушку с единственным приглашенным - самим собой.
В голове тучными стадами бродили самые разные мысли о том, где провести остаток дней. Канада, Эль-Пасо, или, может, побережье Калифорнии? Пока денег мне хватало - в чемодане Регги имелся приличный запас. Но потом, когда они закончатся? Что ж, потом, возможно, я вспомню побольше из прошлой жизни, и смогу зарабатывать с помощью навыков, приобретенных раньше. Хотя, вряд ли. Что у нас в активе? Темная личность Клод Каре: имеет цирроз печени на ранней стадии, ствол с оптикой в чемодане под кроватью и массу криминальных талантов. Увы, к ремеслу милашки Клоди я испытывал некоторое предубеждение. Уж лучше я до конца жизни буду мыть посуду.
Остается Хабр Хмелевский, житель Ев-Ро, обеспеченный. А вот чем он себя обеспечивал? Глука говорил, что, вроде бы, был знатоком Востока? Я с трудом припоминал кое-что: обрывки хофу и тэнке, тезисы Дзен-Буддизма, отрывки из интегральной йоги Шри Аурубиндо и Матери. Этим денег не заработаешь, разве что убедишь себя в их ненужности.
Размышления как-то сразу свели на нет мое радужное настроение; и когда от бутылки оставалась примерно половина, радость от того, что я свободен, незаметно превратилось в чувство одиночества и незащищенности. Так уж устроен человек, что любое свое положение способен воспринимать в одну минуту как благо, а уже в другую - как бремя. Сейчас я снова был бы рад даже обществу Глуки.
22 ноября 1963 года в Далласе было довольно тепло - наверное, из-за разгоряченного народа, который запрудил улицы. С раннего утра я бродил в толчее, томимый ожиданием. Я дважды побывал на Травяном холме, укрывшись в удобном местечке, откуда отлично просматривались и окна книгохранилища, и дорога, по которой должен будет поехать президент.. В девять часов с небольшим я увидел, как в книгохранилище вошел тот самый парень - Бади, кажется. В руках у него был длинный сверток. Так вот, значит, как выглядел папаша мистера Уайта, через 27 лет сообщившего миру о неоценимой роли своего предка в этом деле! Хотя, это мог быть и третий - неизвестный, и кто угодно еще, ведь после гибели Освальда Ли заговорщики были вынуждены пересмотреть первоначальный план.
Теперь все зависело от того, приняли ли полицейские меры после моего звонка. Я с тревогой разглядывал каждого копа, пытаясь определить, знает ли он о покушении. Будто это могло отразиться на их преисполненных важности лицах Я чувствовал, как нарастает во мне напряжение, выпить хотелось нестерпимо, тут же вспомнилось, что в квартире осталась бутылка, в которой еще на четверть виски. Незаметно для себя я двинулся в направлении своего жилья. До появления этого Кеннеди было еще довольно времени, чтобы промочить горло и вернуться на холм, откуда я могу увидеть все.
Я снимал одну комнату с кухней на третьем этаже дома, который уже лет двадцать как следовало бы подвергнуть капремонту. Хозяин его сдавал квартиры народу вроде меня - непривередливому ни в работе, ни в еде, ни в выпивке, ни в вопросах выбора жилья. Зато это был тихий район, так что грех было жаловаться на обсыпавшуюся в подъездах штукатурку и двери, ободранные так, будто их выбрал жертвой маньяк-потрошитель. Здесь пахло едой из полуфабрикатов и кошачей мочей, и потому я всегда стремился скорее проскочить по выщербленной лестнице на свой этаж. Но в этот раз меня остановил разговор двух соседок, обсуждавших последние новости рядом с еще одним источником незабываемого запаха - мусорным контейнером. Одна была в вязанном свитере, растянутом на груди еще во времена, когда грудь была способна не только растягивать, но и притягивать взгляды мужчин. Ее собеседница пришла с улицы и потому была одета поприличней.
- Он такой душка! - вещала эта вторая, - и очень элегантный. Я очень хорошо его разглядела, должна вам сказать, это совсем не то, что смотреть в кино. Я стояла совсем рядом с обочиной, мне почти не мешали, разве только эта пигалица со своей дурацкой прической все время лезла вперед. Можно было подумать, что она только что из салона и специально ее сделала ради такого случая. А когда их линкольн подъехал совсем близко, она просто в глаза мне влезла своими волосами. А еще говорят, что эти цветные могут научиться приличным манерам. Ну, так вот, он проехал совсем рядом, и когда поравнялся со мной, вы не поверите, душечка, поднялся с сиденья и улыбнулся.
- Вам!?
- Вот так и знала, что не поверите! А потом он уже не садился, так и стоял все время, и рукой махал. А миссис Жаклин держала его за другую. И там еще был губернатор с женой, это я в толпе услышала, что он губернатор. Только не поняла какой, может, и наш, вы ведь знаете, дорогая, я политикой не интересуюсь. Единственное, что мне от них надо, чтобы мужу вовремя приходило пособие...
- А миссис Кеннеди? - перебила ее собеседница. - Я слышала, что у нее прямо мужская нога, вот прям чуть ли не шестого размера, хотя по виду не скажешь. И как у жены президента может быть такая нога?! Не удивительно, что он изменял ей с этой потаскушкой Мэри Лин.
- Ног ее я не видела, дорогуша, - с некоторым неудовольствием отвечала та, к которой адресовался этот легкомысленный вопрос. - У нее размер на лице не написан. Но хочу вам заметить...
Я не дослушал. Если президент едет в открытой машине, не опасаясь выстрелов, значит, мой звонок оказался бесполезным. Я медленно поднялся к себе, не разуваясь, прошел на кухню и налил на три пальца в стакан. Что ж, это уже не мои проблемы, все, что требовали от меня, я сделал. Но если он погибнет, получится, что не сделал, ведь цель не достигнута? Скоро его автомобиль свернет с главной магистрали на Элм-стрит, а потом раздадутся выстрелы. Один, два, три... Три точки в конце этой недописанной истории, у которой едва не оказался другой, более счастливый, конец. До площади на Элм-стрит пять минут ходьбы, если президент не будет слишком торопиться, у меня еще есть время дойти до холма, взобраться на каменную стену вдоль аллеи, а оттуда в крону дерева. И с этого наблюдательного поста посмотреть, как поднимется в окне фигура с винтовкой. Я смогу их остановить, главное, чтобы меня не заметили...
Через несколько минут я уже сбегал по лестнице мимо соседок, которые так живо обсуждали туалет президентши Жаклин, что успели дойти только до площадки первого этажа.
Я боялся, что сверток у меня в руках, привлечет внимание полиции, но сегодня удача опять была на моей стороне. Как жаль, что она отвернулась тогда, в 2067-м, когда я отправил на тот свет жену с любовником! При этом воспоминании какие-то новые ощущения заставили меня на секунду умерить шаг, но я отогнал их прочь - не время. На холм я взбирался медленно, чтобы не сбить дыхание и сердечный ритм: не хватало только, чтобы в решающий момент палец дрогнул от того, что мой "мотор" пошлет по венам слишком большую порцию крови. Все, я на месте. Забрасываю сверток на стену, взбираюсь сам. Это очень рискованно, я ведь со всех сторон на виду. Но люди смотрят лишь на дорогу, по которой вот-вот поедет линкольн президента. К тому же, меня вполне можно принять за зеваку, выбирающего местечко поудобнее. Деревья растут вдоль белой стены, так, что кроны слегка нависают над ней. Вот и то, что мне надо - я уже лазал на него однажды ночью, проверял возможные точки, с которых мог бы вестись обстрел. Перебираюсь на ветку, устраиваюсь в развилке. Здесь удобно, в одно открывшееся между ветвями "окно" видна дорога, в другое - шестой этаж книгохранилища.
Собираю винтовку - аккуратно, чтобы не уронить вниз деталь. Руки Клода Каре привычно и быстро делают свое дело. Оптический прицел встает на место, я проверяю, как движется затвор, и успеваю пожалеть, что не стрелял из этой винтовки еще ни разу. Надеюсь, что дорогой и качественный "Манлихер" не подведет, когда снайпер покажется в окне книгохранилища. А уж я по нему не промажу.
В оптическую тубу можно было разглядеть лица людей у дороги. Волнение, волной прокатившееся по ним, подсказало мне, что объект на подходе. Скоро он минует дорожный изгиб и станет отлично виден в моем "перископе". А окна книгохранилища все еще пусты. Что ж, я бы поступил так же - незачем высовываться раньше времени, если хочешь сделать все как надо и уйти незамеченным.
В памяти неожиданно всплыло воспоминание из прошлой жизни: маленький цифровой бинокль в руке, достаточно мощный, чтобы разглядеть рыжеволосую женщину, сидящую в километре от меня за чуть затемненным стеклом. Кажется, она плачет - лицо опущено в ладони, плечи вздрагивают. Потом она отрывает руки от заплаканных щек и идет в гостиную. Наверное, опять зацепится коротким рукавом блузки за ручку двери - она частенько не могла миновать проход, не попав в эту "ловушку".
Кто к ней пришел? Если дружок Мартин, значит, сегодня он гость нежданный. Моя дорогая явно не готовилась никого принимать - она слишком щепетильно относится к своей внешности, чтобы показываться перед любовником с расплывшимися от слез глазами. Широкие, во всю стену, стекла нашей квартиры тонированы, но я не зря потратил тысячу евро на оптику - бинокль хоть и с некоторыми искажениями, но дает отличное представление о происходящем в комнате. Эмма возвращается, вытирая глаза, за ней входит Мартин.
Интересная штука - воспоминание. Кусочек жизни, зафиксированный на фото-пленке настроения. Как "Кодак-голд" дает оттенок желтого, а "Коника" - голубого, так и настроение сообщает событию свой оттенок. В тот день он должен был быть золотым: было тепло и солнечно, осень только-только начала осыпаться на тротуары золотой кленовой листвой - райское времечко для романтических прогулок, кормления белок и голубей, нежных объятий сквозь ткань демисезонных пальто. Оно похоже на сорокалетних любовников - уже утрачена свежесть весны, прошел период расцвета и утих бурливший летом жар страсти, но зато появились мягкий, с грустинкой, шарм, полнота и глубина отношений, которые приносят возраст и опыт многих разочарований. Пора, напоминающая нежное медовое суфле, всегда нравилась мне, и если бы в тот день произошло что-то другое, оно обречено было бы остаться в памяти именно золотым. А не бурым - от запекшейся крови...
Мартин что-то говорит Эмме, и она кричит на него. Он пытается обнять ее - Эмма отталкивает руку. Мартин отходит, поворачивается к окну, смотрит в мою сторону, но я знаю, что он не может меня видеть. Его плечи напряжены, желваки на худом лице вздулись так, что мне заметно это даже отсюда. Он подобран, как хищник, и видно, что пытается взять себя в руки. Эмма стоит спиной к нему - классическая сцена семейной размолвки. Потом Мартин подходит к моей жене, разворачивает лицом и начинает что-то объяснять. Это длится минуты три, в продолжение которых Эмма время от времени отрицательно качает головой. Наконец она отступает на шаг, бросает ему что-то резкое, и идет к двери в коридор. И тут происходит страшное - Мартин достает из кармана руку, в которой что-то зажато, и направляет ей в спину. Выстрела мне не слышно. Моя жена опускается на пол, хватаясь руками за проем, между лопаток на светлом пиджачном фоне появляется быстро растущее темное пятно.
Я срываюсь с места. Пожарная лестница, скоростной лифт, вестибюль, машина. Минус две минуты, за которые Мартин мог проделать похожий путь к своему авто. Если это так, мне его не задержать. Срываюсь с места, оставляя светло-серый след шин на зеленоватом покрытии дороги. Из-под колес летит листва - тисненные золотом визитки осени. Позвонить в полицию? Успею в лифте, пока буду добираться на наш десятый этаж. В солнечном сплетении нервы стянуты в каучуковый мяч, в зеркале ловлю свой взгляд: серые глаза издерганного, готового "сорваться с катушек" человека. Три длинных квартала без единого дорожного патруля, машин почти нет - воскресенье, полгорода в парках и за городом. Вестибюль моего дома. Приветливый консьерж дядя Вася приподнимается на своем стуле за стойкой, чтобы пожать мне руку, но я пулей пролетаю мимо - к лифтам.
- Не работают! - кричит вслед старик, - С утра чинят-чинят и все толку нет. Коробку скоростей заклинило.
Он бы с удовольствием посвятил ближайшие полчаса дискуссии на тему негативного влияние новинок на работу лифтового хозяйства, но я не собираюсь его слушать. По лестнице путь дольше, а есть еще канатный путь от нашего дома к соседним. Мы с парнями протянули его еще в пору моей юности, и Мартин о нем знает. Так что надо спешить. Я взбираюсь на десятый этаж и подбегаю к своей двери. Мартин распахивает ее прямо в меня, и малюсенький кусочек времени мы разглядываем друг друга. Глаза у него страшные - радужки нет, черная яма зрачков поглотила ее без остатка. Тонкая верхняя губа вздрагивает, будто пытаясь растянуться в улыбке. Или в оскале. Реакция у него что надо - он выхватывает пистолет, прежде чем я успеваю что-то сделать.
- Входи... - Убийца моей жены пятится назад и я послушно вхожу следом, завороженный тремя черными дырами - дулом пистолета и его глазами.
Дверь захлопывается, я гадаю, успела ли камера в фойе этажа зафиксировать пистолет в его руке. Нет - он оставался в коридоре. Значит, помощи не будет.
- Она... жива? - голос не слушается меня.
Мартин пожимает плечами.
- Что будешь делать?
Еще одно пожатие, потом он с усмешкой произносит:
- Может, ты подскажешь?
Мы уже "допятились" до холла. Эммы у дверей нет, она лежит животом на диване - лицом повернутая к нам. Ресницы вздрагивают, сквозь них видны белки закатившихся глаз.
- Надо вызвать помощь, она еще жива, - говорю я, и не верю, что он пойдет на это.
- Нет. Чуть попозже. Когда ты ранишь меня. Я ведь не могу звонить в полицию в качестве убийцы. Убийца ты, а я и Эмма - жертвы ревнивца.
Только тут я замечаю, что пистолет в его руках - мой "Бульдог" модели 47 года с системой глушения выстрела.
Эмма начинает дышать с хрипом, ее спина поднимается и опадает часто-часто, бурое пятно на тонком пиджаке похоже на амебу, оно расползлось от плеча до плеча, забралось в подмышки и выпустило тонкие "ложноножки" к ее бедрам.
- Зачем ты?...
Он жмет плечами, пистолет направлен точно мне в грудь:
- Она довела меня. Не хотела делать, как задумали. Собралась вернуться к тебе, грозила полицией. Я не хотел, чтобы так вышло, но теперь уже поздно. И для тебя поздно: теперь или ты или я, прости уж... Вини не меня, а полицию. Если бы от слежки можно было спрятаться, я бы тебя не тронул ...
Он втянул воздух и как-то неуклюже ткнул дулом в мою сторону. Рука с оружием оказалась совсем близко, сердце ухнуло в бездонную пропасть желудка, и я решил действовать. Сделал шаг в сторону, перехватил его кисть, вывернул пистолет дулом вверх. Пуля вошла в потолок, утонув в волокнах шумопонижающего покрытия. Я навалился на Мартина всем своим весом, стараясь использовать преимущество девяноста килограммов над максимум семидесятью, потому что понимал - других преимуществ у меня нет: любовник Эммы в прошлом был боксером-средневесом.
Он просипел мне в лицо: "Спасибо, Хабр, теперь все по сценарию - борьба и твоя смерть", - сделал шаг назад, и начал валиться на пол, увлекая меня за собой. Я перелетел через него, выпустив кулак с пистолетом и отчаянно размахивая руками. Кажется, ребром ладони я все же успел рубануть Мартина по горлу, потом от падения у меня вышибло дух, и я отключился. А когда пришел в себя, все было кончено.
Эмма лежала почти в той же позе, но ее правая рука, прежде бессильно свисавшая с дивана, теперь была вытянута вперед, и пальцы сжимали пистолет. Она больше не хрипела. Мартин замер в трех метрах от нее, на боку, спиной ко мне. Наверное, когда "пушка" вылетела из наших рук, она упала достаточно близко, чтобы у моей жены достало сил дотянуться и сделать единственный выстрел. Ее убийца не успел отобрать оружие. Я поднялся и перевернул его на спину. Мартин был еще жив. Последнее, что он сказал мне, было: "Тебе все равно не уйти..." В следующую секунду ворвалась полиция.
Как получилось, что меня осудили, я не понимаю. Вообще о суде вспомнил немногое. Возможно, сыграло роль то, что несколько свидетелей показали: Мартин и Эмма не раз говорили о моих угрозах расправиться с ними, если они не расстанутся. Должно быть, это была часть их плана свести меня в могилу. Эти показания, плюс два трупа любовников, которых "ревнивец" застукал в момент свидания, плюс мой пистолет, показания дяди Васи о полоумном жильце, который ворвался в фойе дома, не сказал по пути ни слова о том, что в его жену стреляли, и не попросил помощи. Почему не попросил? Суд не смог ответить на этот вопрос. Я тоже не могу - до сих пор. Возможно, когда-нибудь и это окошко в памяти приоткроется, и я получу объяснение своему странному поведению.
Но это не так уж и важно. Важнее то, что Веталы не могли не знать о моей невиновности. Конечно, прежде чем меня приговорили, моя персона могла их и не интересовать. Но после, когда я был еще жив и ждал казни? Они ведь тщательно изучили меня, прежде чем сочли подходящим для своего дела. И вместо того, чтобы сообщить о моей невиновности, позволили казнить и отправили сюда. Цель Ветал мне неизвестна. Зато я увидел, какими средствами они ее достигают. Никогда не добиться процветания, используя обман и убийство - в этом уж я уверен...
Народ на площади зашумел - на дороге показалась машина Кеннеди. Я навел на него дуло винтовки, в перекрестье оптического прицела появилось обаятельное лицо первого человека страны. Во мне бушевала злость, палец непроизвольно увеличивал нажим на спусковой крючок. Они хотят, чтобы убийства не было? Ради этого я здесь? Ну, так я они во мне ошиблись...
От выстрела меня удержала ошеломляющая догадка. А вдруг именно это и есть их ЦЕЛЬ? Как говорил Глука: в определенный момент человек делает выбор, и у каждого он свой? Что если убийства Кеннеди не было. Я ведь не помню об этом ничегошеньки! Вдруг этот парень в мотеле, Освальд Ли, передумал в последний момент? А я теперь занял его место и готов спустить курок, исправить эту "ошибку"? Объяснения Глуки, мой приезд в Даллас, решение "снять" второго убийцу до его выстрела - все для того, чтобы я оказался здесь, в этой точке, идеальной для стрельбы по живой мишени. Почему именно теперь, за минуту до появления президента, я вспомнил все о своем "преступлении"? Не для того ли, чтобы в порыве гнева нажать на курок? Ба-бах! - и вот тебе сумасшедший, стрелявший по президенту без всяких причин, только потому, что у него "съехала крыша".
Все это я передумал за одно мгновение. Надо было что-то решать, времени оставалось так мало. Я быстро перевел прицел на книгохранилище - в одном из окон шестого этажа возникло движение, на темном фоне косвенно проступила высокая фигура. Мужчина начал поднимать винтовку, за ним мелькнул силуэт еще одного. Стрелять в снайпера, и предотвратить покушение? Или пустить пулю в Кеннеди? Как понять, чего ОНИ от меня ждут?!
Драгоценные мгновения утекали вместе с толчками сердца. Неожиданно человек в окне отступил назад и пропал из зоны видимости. Я не мог понять, что он делает - неужели отказался от своего намерения. Я снова поймал в перекрестье голову Кеннеди: вот-вот машина свернет налево и выйдет из зоны обстрела. А тот, сверху, куда он подевался? Выстрелить? Не выстрелить? Чего они хотят!?.. Стреляю... Нет! Чего же!?..
Если не можешь сделать выбор, оставайся неподвижным, пока решение не придет. Или не предпринимай ничего.
Секунда... еще одна... три. Машина выкатилась из смертельной зоны и двинулась дальше по Элм-стрит. Кончено...
Глава 11
Меня взяли в тот момент, когда я спускался с холма, оставив тщательно протертое полой пиджака ружье в кроне дерева. Откуда-то накатило море полицейских, захлестнуло и увлекло за собой всех, кто показался сколько-нибудь подозрительным. Мои брюки и плащ перепачкались о траву, кое где виднелись белые пятна побелки - запачкался о стену. Этого было достаточно, чтобы оказаться в камере с другими задержанными. Через сутки меня перевели в отдельную клетку - кто-то показал, что я спустился с того самого места, где была найдена винтовка.
Как выяснилось, мой звонок все же подействовал. Парню, который его принял - новичку в полиции - начальство посоветовало поменьше обращать внимание на психов: перед приездом больших шишек они всегда активизируются. Но в тот день ему выпало следить за порядком в толпе неподалеку от Элм-стрит, и этот дотошный малый уговорил напарника заглянуть в книгохранилище. На складе шестого этажа они нашли двух мужчин и одну винтовку с оптическим прицелом. Наручники на злоумышленника надели за пару минут до того, как президентский "Линкольн" выехал на Дири-Плазу. Получается, что в окне я видел кого-то из копов.
За ту неделю, что я провел в "одиночке", с меня раз пять снимали показания - одни и те же, поскольку я их менять не собирался. Глазел, мол, как и все на мистера Кеннеди, на забор пытался забраться, чтобы лучше видно было. Но силенок не хватило, возраст, сами понимаете, не тот. Никого подозрительного рядом не заметил. Все.
Вопрос, почему из "клетки" в участке меня перевели в одиночку городской тюрьмы, не давал мне покоя дня три. Пока я не решил, что всех задержанных, которых не отпустили сразу, могли рассадить по отдельности - чтобы возможный преступник не получил информации о ходе допросов. А затем меня стали занимать вещи более интересные - я начал вспоминать.
Если раньше я подозревал, что воспоминания о прошлой жизни намеренно "пропускались" в сферу моего восприятия - чтобы влиять на мои решения, то теперь такой необходимости у тех, кто пытался руководить моими действиями, уже не было. Совершенно ясно, что ничего в этом мире изменить я больше не смогу. После некоторых раздумий я пришел к выводу, что просыпающаяся память могла быть своеобразной платой "хозяев" за выполненную работу - эта мысль угнетала, ведь помогать Веталам я не хотел. С другой стороны, может статься, что все обстоит как раз наоборот: память раньше была блокирована Веталами, а теперь засовы сняты, поскольку надобность во мне отпала.
Проснувшись в камере на третий день, я понял, что знаю не только вдруг ставшие родными польский и русский, но еще и тибетский и китайский языки. В этот момент я и решил, что должен описать все, что со мной случилось - благо, бумагу и перо мне выдали без всяких вопросов. Записи эти я делаю на польском, но тут есть уловка, из-за которой копы разобрать в них ничего не смогут. Дело в том, что среди прочих моих воспоминаний было одно - о своеобразном шифре, которым мы с друзьями пользовались на факультативе в Варшавском университете востоковедения, чтобы лучше понять язык и письменность шерпов. Шерпы - это небольшая народность, живущая в Гималаях. Сегодня, в 1963-м, большинство американцев знают о них лишь то, что именно шерп первым взошел на Эверест десять лет назад - обойдя англичанина. Так и надо этим островитянам!
Так вот, язык шерпов произошел от южного диалекта тибетского, но письменности у них долгое время не было. Только в середине 2020-х этот досадный промах устранили непальцы, предложив соседям алфавит, составленный на основе их собственного. Я рассказываю это все для того, чтобы объяснить: непальская письменность, которую мог бы знать кто-то из местных умников, расследующих обстоятельства покушения, у этого народа используется в несколько измененном виде. Мы же в университете использовали даже не сам шерпский алфавит, а знаки транскрибирования (символы, с помощью которых передается звучание слова - прим. Авт.), принятые в тамошних школах для изучения польского. Слова нашего языка мы транскрибировали этими знаками: кому-то из преподавателей показалось, что это полезно для общего развития - из поляка, изучающего шерпский, стать шерпой, изучающим польский. Таким образом, для гималайского школьника моего времени этот текст выглядит как фонетическая шпаргалка, а для далласских полицейских - как полная абракадабра. Конечно, хороший шифровальщик разобрался бы, что к чему, но тут нужно определить хотя бы, на каком языке написан текст. А символы, происхождение которых восходит еще к индийскому языку деванагари, основательно затрудняют это определение.
Сегодня на допросе офицер Мигрэй - рыжий боров, который за полчаса сжевывает целую пачку зубочисток, спрашивал меня, что это я все время пишу. Я сказал, что свой личный дневник. И спросил, не думает ли он, что тот, кого они ищут, доверил бы бумаге сведения, его компрометирующие. Мигрэй очень невежливо рыгнул мне в лицо и больше ничего не спрашивал.
Похоже, мое поведение кажется им немного странным. Возможно, причина в том, что воспоминания порой накатывают совершенно неожиданно, и на время я отключаюсь от происходящего. Не удивительно, что в такие моменты я выгляжу полным психом. Та, прошлая моя жизнь, вернулась почти вся, я понемногу разбираюсь не только в самих воспоминаниях, но и в переплетенных с ними эмоциях и чувствах. Теперь мне совершенно ясно, что кандидатуру на роль спасителя Кеннеди Веталы выбрали подходящую. Если бы Хабр Хмелевский знал, что может предотвратить преступление, он сделал бы все, от него зависящее. Осталось надеяться, что скоро я выйду отсюда. Я боюсь строить планы, но если все пойдет хорошо, я все-таки доберусь до Калифорнии и устрою себе маленький отпуск. Который, по-моему, вполне заслужил.