Жил-был простой рыбак, который никогда не бывал в больших городах. Все свои годы провел он в маленьком рыбацком поселке на берегу горького моря. Море давало ему улов - когда богатый, а когда не очень. Оно же служило ему тем, чем для многих других является город - местом, где проводил он большую часть жизни.
Рыбак был уже стар, годами он возился с сетями, ставил парус, следил за тем, чтобы его деревянная лодчонка не дала течь. Когда-то, когда он был молод, у него была жена, но прожили они совсем немного - она ушла, не подарив ему детей. Слишком прост оказался для нее рыбак, слишком бесхитростна и лишена удовольствий его жизнь, слишком сильно пахло рыбой в его домишке, приютившемся на морском берегу. Когда зимой в их поселок приходили северные ветра и начинали высвистывать злые мелодии, ей тоже хотелось выть от тоски и бежать куда угодно, хоть на край света, ибо чудилось ей, что это забытое богом место - уже за краем.
Так и получилось, что однажды, придя в бухту с большим уловом, узнал рыбак, что жена от него ушла. Из вещей взяла она только несколько платьев да их талисман - кусочек янтаря с запекшимся внутри, как слезинка пузырьком воздуха. Поговаривали, что видели ее на железнодорожной станции - с чемоданом и решительным выражением в глазах.
Печалился ли он? Никто этого не знает. Лицо рыбака, тогда еще молодое, уже было грубым от соли и ветра. Как ствол дерева, что носилось по суровым волнам многие годы, а потом было выброшено на берег: такое же выдубленное, тяжелое, обнаженное и прекрасное в своей простоте - для тех, кто умеет видеть.
Больше в хижину рыбака не ступила нога ни одной женщины.
Годы шли за годами, одинаковые, как морские волны, и такие же разные, как они. Море давало пропитание. Но оно же забирало его товарищей, других рыбаков, чьи домишки лепились один к одному на бесплодной скале у крутого берега. Каждый год-два узкая полоса одетых в черное людей отправлялась из поселка к подножию невысокой горы, чтобы схоронить там то, что осталось от человека. А иногда не было ничего - разве что найдут много позже в других поселках искрошенные волнами разбитые доски, опознают метку да сообщат соседям о том, что их отец не вернется больше домой. Море было огромным животным, вокруг которого крутились прилипалы-рыбки - люди. Кормившиеся от его большой жизни и гибнувшие, когда гигант-левиафан случайно давил их своей мощью.
С каждым годом поселки пустели - кого-то навсегда поглощала пучина, кого-то, как жену рыбака - забирала суша.
Всего в сотне километров от тех мест жил большой город. Туда входили огромные железные корабли, принося запахи нефти и призывные гудки труб. Но старик бывал там всего несколько раз, предпочитая шуму и гомону людских толп голос ветра и волн, шуршание камней, стекавших по крутому утесу, и легкий перестук выброшенного на мель сушняка. Он не очень думал о смерти, которая, видимо, была уже не за горами. А когда задумывался о ней, то казалось ему, что однажды, когда остановится его человеческое сердце, упадет он за борт и вдохнет соленую воду, превратится в рыбу и уйдет на глубокую глубину, чтобы однажды стать добычей другого рыбака, замыкая извечный жизненный круг.
Но однажды смерть сама нашла его. Она пришла в его дом на желтом листке бумаги, в черной дермантиновой суме почтальона. Это была телеграмма из Москвы. Сухо и лаконично сообщалось в ней, что жена его умерла, а перед смертью просила сообщить ему обо всем.
В этот день рыбак не пошел в море. Он сидел, не зажигая света, с темном углу своей хижины и соль высыхала на темном топляке его щек.
На другой день он сходил в банк, снял с книжки свои сбережения, собрал нехитрые пожитки в вещмешок и отправился в большой город, где был аэропорт.
В другой раз город ошеломил бы его, но сейчас рыбак двигался по нему, не чувствуя его большой беспокойной жизни, как будто находил верный путь в шторме, проскальзывая средь высоких волн, грозивших потопить его, но каждый раз находя верную тропу и выходя невредимым.
В аэропорту, ожидая рейса на Москву, он увидел оставленную кем-то в кресле книгу Оксаны Робски "Casual", и открыл ее. Неожиданно слова увлекли его и книга кончилась прежде, чем старик сошел с трапа самолета в Москве. Книга эта ударила по нему сильнее, чем раскрывшийся перед ним огромный город. Еще час просидел он в кресле в аэропорту, качая седой головой и иногда вглядываясь в плывущие мимо лица, размышляя: такие ли они, как те москвичи, о которых пишется? Так же жадны, эгоистичны, суетны? Так же злопамятны и готовы делать больно друг другу? Как жила здесь, среди этих людей, все эти долгие годы его жена?
Его выцветшие от солнца и морских бликов глаза вглядывались в людские волны. И казалось ему, что они темнее и беспросветнее, чем самые черные глубины шторма. Глухая, стремительная забота о своем была написана на этих лицах, и холодное равнодушие друг к другу, и жестокая готовность смять, раскрошить и поглотить каждого, кто не устоит перед этой суровой бездушной мощью. Это была печать большого города, видимая лишь тем, кто пришел со стороны, тем, кого эта печать еще не коснулась.
Рыбак почувствовал, как в груди его шевельнулось сердце. Шевельнулось, и словно пошло вспять, слабыми, неуверенными толчками. Он схватился за грудь и сполз с кресла на пол. Он подумал, что холодный океан Москвы уже поглотил его, но здесь никогда ему не стать рыбой. Он просто исчезнет, канет в черных его волнах навсегда.
Но нежданно к нему прикоснулись чьи-то руки и в глаза его заглянули встревоженные глаза. Пара, юноша и девушка, склонившись над ним, спрашивала, не нужна ли ему помощь. Сердце снова замерло и пошло вперед - своими обычными, нормальными шагами. Он покачал головой и впервые за долгие годы улыбнулся. Вблизи показалось еще несколько лиц, неравнодушных - встревоженных за него. Он встал на ноги.
Те двое молодых, подошедших первыми, помогли ему добраться от вокзала до метро и даже довезли его до нужной станции. В квартире его бывшей жены было пустынно и тихо. Тело уже погребли, поминки прошли. Его встретила заплаканная женщина в черном и молча проводила в дальнюю комнату. На столе стояло фото жены. Цветное, перечеркнутое сбоку черной полоской. Были и другие фото. На них жена стояла с мужчиной старше ее, с девочкой, в которой с трудом угадывалась принявшая рыбака женщина.
-Мать просила известить вас... обязательно, - сказала она. - Меня Ириной зовут. Она ничего про вас не рассказывала, только перед самым концом. И еще, вот...
Она протянула ему что-то, зажатое в ладонь. Это был кусок янтаря, тот самый, найденный ими в ту пору, когда они любили друг друга: прозрачное золото древней смолы и в нем - пустое пространство в форме сердца.
Рыбак улыбнулся, взяв его в руки. В комнату вошла девочка лет 12-ти. В ней угадывалась ее бабушка, такая молодая, какой он еще помнил ее. Такая, какой была она, когда вместе они ходили в школу и сидели за одной партой.
-Моя дочь. Пойдемте с нами за стол - помянем маму.
Он покачал головой.
-Скажи, дочка, где схоронили ее. Хочу попрощаться.
При слове "дочка" она чуточку вздрогнула и пытливо взглянула на него. Встала.
-Я отвезу.
На самом пороге страрик протянул руку и вложил янтарь в ладонь провожавшей их девочки.
-Нет, бабушка сказала вам отдать. Это же, наверно, дорого очень. Такая красота, особенно сердечко внутри.
-Скорее ценно, - улыбнулся старик. - Для тех, кто видит, что сердечко внутри ценнее золота снаружи.
-Вы книжку у нас забыли, - протянула ему девочка томик Робски.
-Спасибо, на вокзале кому-нибудь оставлю.
-Понравилась?
-Нет. Люди в ней не настоящие. Настоящие люди - они лучше. Даже в Москве.
Когда старик вернулся в свой дом, ветер все так же свистел свою вечную песню, а море все так же катило серые волны на черный берег. Шум мегаполиса сошел с него, как морская вода, и теперь он уже почти не помнил ни людских волн, ни огромных валунов зданий, между которыми они катились. Жизнь снова вернула его к его морю, тому, которое он так хорошо знал и любил.
На утро он снарядил свою лодку и вышел на лов. Старые пальцы привычно перебирали лесу, крепили наживку, управляли парусом. Но уголки губ его улыбались. В полдень он перекусил хлебом с селедкой и чаем, а потом вытащил из кармана письмо, которое она ему оставила. Почерк был крупный, кривой, так пишут люди, которым редко доводится это делать, чьи руки тронуты артритом, а глаза - катарактой. Так пишут старики, которым нужно сказать что-то, прежде чем они отправятся дальше, за пределы дороги жизни, - туда, откуда никаких писем уже не пришлешь.
"Дорогой мой, прости, что ушла от тебя. Прости, что не давала о себе знать. Мне не говорят, но я знаю, что теперь уж осталось немного. Я прожила хорошую жизнь, и с тобой, и с тем человеком, который потом был со мной рядом. Не знаю, что осталось от наших дней в твоем сердце, но если осталось что-то - не ревнуй. Он был хороший человек. В этом мире трудно быть цельным, таким, как ты. Я - не была. Мне мучительно было прожить до старости возле моря, не увидев ничего другого. Но и без тебя жизнь моя не была полна. Так и провела ее, разорванная на две части. Одна - с семьей, другая - с тобой и твоим морем. Если бы выбирать сегодня, я выбрала бы тебя, да только что толку об этом говорить, дело сделано, жизнь прожита. Хочу только, чтобы ты знал - половинка моей души всегда была рядом".
Он спрятал письмо в карман куртки и повернулся к волнам. На мгновение ему почудилось, что в глубине мелькнуло что-то золотое. Как кусочек того янтаря, в котором отпечаталось их одно на двоих сердце.
Он склонился к воде, всматриваясь в этот золотой блеск, и почудилось ему, что это спина рыбы, на которой играет лучами идущее к зениту яркое солнце. Она приближалась к нему из глубины, из темных вод, густых и спокойных, из другого мира, чье могучее дыхание сквозь рябь волн чувствовал он всю свою жизнь. Он склонился еще ниже и не заметил, как лодка ушла из-под коленей, а в лицо плеснуло соленой водой. Он вошел в эту воду и она приняла его, увлекая все глубже, не выталкивая, как бывало прежде, а притягивая к темным глубинам и тому золотому блеску, что стремительно несся в его глаза.
И тогда он вдохнул холодную воду и почувствовал, что превратился в большую рыбу. И нырнул вниз, глубоко-глубоко, к открывавшемуся впереди солнечному окну, за которым - он знал - ждала золотая рыбка его сердца.