Утром я иду на метро через длинный тоннель, прорубленный в скале. Сейчас тоннель желтый с потеками ржавчины от постоянно просачивающихся подземных вод, а месяц назад был зеленый. Его часто перекрашивают в разные цвета, но тоннель всегда одинаковый - грязный, ржавый, с доминиканскими граффити на стенах. Раньше в нем стояли урны, но их поджигали или опрокидывали, и урны убрали. Тоннель подметают каждое утро, но он вечно засыпан городским мусором.
В трех метрах слева от входа в тоннель стоит маленький толстый кореец. Он читает книгу, привалившись к стене плечом. Кореец работает в прачечной на Бродвее рядом с выходом из тоннеля. День до вечера он молча стирает, чистит, гладит и складывает белье и одежду, подтирает пол, ремонтирует машины. После работы кореец едет домой, в Квинс. У него двухэтажный белый домик. На стене прачечной, в углу, где кореец обычно сьедает свой ланч, висит фотография - перед домиком стоит вся его семья, двенадцать человек - он, его жена, дети, старики; толпа маленьких толстеньких людей смотрит в об'ектив, их лица бесстрастны. Через несколько минут он закроет книгу и войдет в прачечную, но это время его, он погружен в свое чтение, его здесь нет.
Я прохожу через тоннель, миную турникет, здороваюсь с полицейским и спускаюсь на платформу. Здесь не так давно закончился ремонт, платформа сияет новым банным кафелем и мозаикой, тем заметнее лужи и мусор на рельсах. Иногда там пробегает крыса, и люди, стоящие на платформе, следят за ней как завороженные. Крыса на платформу не смотрит, у нее свои дела.
На лавке сидит белый старик в ярком оранжевом жилете поверх форменной куртки транспортной администрации Нью Йорка. Партнеры старика, темнокожие молодые люди в такой же форме, часто меняются, но старик каждый день на посту. Его задача - организовать эвакуацию пассажиров в случае теракта, наблюдать за подозрительными, помогать полиции. Старик непрерывно говорит: рассказывает своим партнерам о прожитой жизни, обсуждает телепередачи, просмотренные накануне или статью, прочитанную в городской газете, которую бесплатно раздают здесь же в метро. Партнеры вежливо слушают. Когда им надоедает бесконечное: "... а моя жена сказала...", они встают и начинают прохаживаться по платформе с деловым видом. Тогда старик заводит разговор с кем-то из пассажиров до прихода поезда. Он размахивает руками, горячится, старая птица-говорун.
Прохожу по платформе вперед, мне надо сесть в третий вагон, чтобы не потерять время на выходе. У нового телефона-автомата стоит русская пара. Они всегда приходят чуть раньше меня. Она - русоволосая молодая женщина, недорого и модно одетая, в туфлях на высоких каблуках, с неброским макияжем. Он - старше ее лет на десять, в вечно неглаженных обвисших брюках, набегающих на стоптанные туфли, потертой кожаной куртке, слегка седой, слегка небритый. Они непрерывно выясняют отношения, вернее, он брезгливо выговаривает ей за какие-то проступки и упущения, которые она успела совершить после вчерашнего выговора. Она стоит, виновато опустив русую, гладко причесанную голову, иногда пытаясь вставить слово в свое оправдание, но он резко ее обрывает. Тут к ним подходит знакомая. Он разворачивается к ней, обнимает, целует в щечку, осыпает грубоватыми комплиментами, от которых у знакомой поднимаются грудки под тонким свитером, мужественный, слегка небритый, в потертой куртке, с ранней сединой на висках. Я вдруг понимаю, где я его раньше видела - ну да, он совершенная копия мужика из старого рекламного ролика "Кэмел", того, что умер от рака легких!
Мой поезд пришел, захожу в вагон. В углу на маленькой лавке у окна как всегда сидит переводчик, высокий лысый англосакс лет шестидесяти. Рядом с ним никто никогда не садится, при любой давке. Он ни с кем ни разговаривает. Дверь закрылась и поезд тронулся. Переводчик кладет нога на ногу (он носит очень хорошие, дорогие туфли), достает словарь, старую восточную книжку в красном переплете с золотыми иероглифами, тонкий золотисто-зеленый карандаш и блокнот. Однажды я заглянула в его блокнот, записи были сделаны также иероглифами. Наверное, он переводит с китайского на японский или наоборот. А может быть, он работает на какую-нибудь разведку, и шифрует секретную информацию по дороге на работу. Переводчик выходит на той же остановке, что и я; на Музее Естественной Истории. Эти естественные историки ездят по всему миру, встречаются с разными людьми, привозят редкие книги из далеких стран, и лысый переводчик шифрует по ним секретки для русских, или для китайцев, почему нет?!
Остановка в Гарлеме. Напротив меня садится грузная черная женшина. Она едет в церковь. Сегодня среда, и она поет в хоре, оу-оу, Джизус! По этому случаю она надела шляпу с цветами и вуалеткой, ярко-синее шелковое платье с кружевным деколте, белый муаровый жакет, туфли на каблуке и белые шелковые носки. На руке у нее висит маленькая синяя сумочка, она читает книгу псалмов, готовится к выступлению. Ее губы шевелятся в такт музыке псалма, вся она слегка раскачивается, сосредоточенная и важная, большая, как жизнь.
Рядом с ней черный подросток воткнул в уши наушники айпада, он двигается в ритме рэпа, джинсы спадают с его гениталий, обнажая полосатые трусы, он непрерывно подтягивает джинсы в том же ритме: движение вниз - подтянул штаны, движение вверх - почесал конец, вниз - руки вверх и вперед, вверх - подержался за яйца, вниз - подтянул штаны...
На соседней лавке черный лоер, молодой, высокий, пахнет Армани; кожаный портфель, туфли, костюм, плащ - все из отдела индивидуального обслуживания Блумингдейла на Пятой Авеню - достает из портфеля какие-то бумаги, читает, делает пометки. Мелькания генитального подростка ему мешают, он смотрит на парня несколько секунд, затем резко хлопает в ладоши. Рэппер поднимает взгляд, и лоер показывает ему большим пальцем вниз - cut it, man! Подросток останавливается на долю секунды, затем... поддергивает штаны и садится на лавку, вау! Если он и в суде такой же эффективный, я хочу телефон этого лоера! Just in case!
О, вот вы где, мои дорогие, а я уже беспокоилась, что вы опоздали на этот поезд! Мои любимые попутчики сидят в дальнем углу вагона на маленькой лавке в углу, такой же, какую занимает восточный шифровальщик. Они поглощены собой, как и вчера, и третьего дня, и на прошлой неделе. Моя душа радуется при виде их; они нежны друг с другом, говорят вполголоса, смотрят в лицо, время от времени слегка касаясь один другого ладонью. Разворачивают сегодняшнюю Таймс, читают вместе какую-то статью, переглянулись, засмеялись, что-то сказали. Достают из рюкзака сверток с бутербродами, берут по одному, дружно едят, запивая кофе из дорожных кружек-непроливашек.
Вот и Сто Третья, одному из них выходить. Он поправляет шарф, проводит ладонью по ирокезу, они легонько целуются одними губами, и он выходит на платформу, подтянутый, легкий. Оставшийся в вагоне следит за ним через стекло, машет рукой, все, поехали! Он садится, невидящим взглядом окидывает вагон, ему нужно несколько секунд, чтобы собраться - он остался один, на целый день. Его лицо суровеет, становится сразу заметно, что ему уже за тридцать. Восемьдесят Шестая, его остановка. Он встает, приглаживает ладонью ежик волос, надо начинать новый день. Тут он вспоминает что-то, его лицо освещается детской улыбкой, он выходит на платформу, подтянутый, легкий. Вечером я снова вижу их, они живут в моем районе. Они идут рядом, одного роста, касаясь плечами, впереди у них вечер и ночь вместе, утро так далеко. Они идут, легкие, веселые, такие заметные в усталой толпе.
Всем пока до завтра, будьте на местах, я приду, посмотрю в глазок, поверну калейдоскоп и все завертится, заиграет разноцветными кристаллами; старик заговорит взахлеб, черная запоет псалм, еврей закачается в древней молитве, шифровальщик покроет иероглифами еще одну страницу, любовники прикоснутся губами, и шикарный лоер хлопнет в ладоши. А сейчас всем спать, спать! Спокойной ночи!