Вы, дети, этого помнить не можете, так мы, старики, вам рассскажем. Давно это было, еще при Советском Союзе, в прошлом веке. Было и быльем поросло, ан нет, не забывается, прет наружу, просит: расскажи про нас детям, не хотим пропадать понапрасну.
Да и мы еще не совсем старики на самом деле, так, на стариковском подходе, уже ближе к старости, чем к молодости. А и мрет наше поколение, как мухи, особенно мужики, от известной русской болезни, как задолго до нас сказано: "веселие Руси есть пити". А тогда, в семидесятые, мы были совсем еще молодые люди.
Мы жили в огромной могучей стране, коммунизм был - рукой подать и КВН казался да и был самой лучшей телевизионной программой. Восточная Европа и Прибалтика, Украина и Кавказ, Казахстан и Средняя Азия благоденствовали под рукой Москвы. В новостях передавали о трудовых достижениях советского народа и пожарах, наводнениях и ураганах в странах недостижимого Запада.
Некоторые, однако, достигали. Именно тогда, в семидесятые, в обмен на поставки зерна из Канады и Северной Америки советское правительство разрешило выезд евреям в Израиль, на землю обетованную. Не в смысле покрытую бетоном, дети, а в смысле завещанную Б-гом по обету народу Израиля. Ну так что, что вы не верите, это не важно, обета это не отменяет, тем более что он, обет, в Библии записан, так что можете проверить по первоисточнику.
А зерно, ну что зерно. Просто у нас, в Советском Союзе, был постоянный неурожай, несмотря на все успехи агрохимии. А у них, в Канаде и Америке, хотя и ураганы, и торнадо, зерно девать некуда было, вот они его на евреев и меняли. Зачем им евреи понадобились? Этого я знать не могу, а зачем вот Путин их зовет из Израиля обратно возращаться? Надо, значит. Чтоб были, и вообще. Они не пьют, в основном, и все поголовно грамотные. Пригодятся.
Итак, семидесятые годы прошлого века. Мы молодые, нам - семнадцать лет. Только школу закончили и в институт поступили. И нас сразу же на месяц в колхоз послали. Томская область. Колпашевский район. Зерновой совхоз.
* * *
- Петрович, выходи, студентов привезли, - забежала в правление тетка Палашка. Петрович отложил бумаги в сторону, встал, натянул телогрейку, и вышел на крыльцо. Посреди двора стоял маленький старый бело-голубой автобус, из него выходили студенты, тащили свои сумки и рюкзаки. Знакомый по прошлым годам преподаватель научного коммунизма Геннадий Сергеевич торопился к крыльцу, тянул руку поздороваться.
- Что ты , Сергеич, опять мне детвору привез, первокурсников? -
Петрович недовольно смотрел на студентов. - Они же городские, непривычные, а мне в три смены работать надо, сам знаешь, зерно идет, а наших на ток палкой не загонишь.
- Ничего, ничего, - бодрился Сергеич, - они все комсомольцы, знают, страна ждет зерно нового урожая, будут работать с полной отдачей.
Они зашли в контору, сели за стол. Через окно было видно, как Петрович сердито что-то говорил, а Геннадий Сергеевич его уверенно урезонивал. Наконец Петрович полез в шкафчик сбоку от стола, и Геннадий Сергеевич задернул занавеску.
Прошло еще полчаса под редким осенним дождиком, и довольные начальники вышли на крыльцо. Студенты поднялись со своих чемоданов, потянулись лицами к начальству.
- Значит, так, - сказал Петрович. - Десяток пойдет на четвертую бригаду, там ток закрыть нужно, а остальные - тут, на центральной усадьбе.
Он зачитал список - девять девушек и один парень, Витя Синцов. Его, отслужившего армию, поставили старшим. Мона оказалась в этом списке. Взяли чемоданы и пошли за Петровичем, который весело покрикивал:
- Давай, давай, пошустрей, сейчас продукты вам выдам, потом на склад, постели получить, на машину и айда на трудовой фронт. Узнаете, как он, хлеб, зарабатывается.
На продуктовом складе он выдал им мешок перловки, полмешка гречки, две пачки соли, мешок картошки, потом вынес два новых ведра и в одно насыпал на треть сахару, а в другое налил на четверть золотистого запашистого меду.
- Продукты берегите, это вам на недели две; хлеб и мясо будете получать в бригаде, там покажут.
Сложили пожитки и продукты на грузовичок и пошли на товарный склад. Зеленый грузовик тащился за ними. Получили матрасы, комплекты постельного белья, подушки, суконные одеяла, все старое, но стиранное, чистое. Со всем добром студенты погрузились в кузов, Петрович сел в кабину и грузовик тронулся по раскисшей от дождя лесной дороге. Геннадий Сергеевич к тому времени куда-то делся, и студентки притихли, и даже Витя Синцов, хотя и после армии, тоже оробел.
Минут сорок всего и ехали, и вот она, деревня четвертой бригады. На одном краю - добротные бревенчатые дома, просторные крытые дворы, застеленные широкими деревянными плахами, двухметровые заборы, ворота на кованых петлях. Здесь кержаки живут, потомственные сибиряки и староверы. На другом краю - дома поменьше, многие обмазаны глиной и побелены, перед домами - палисадники, в них укроп зонтиками и розовые мальвы на длинных стеблях. Дворы открытые, во дворах и по улице, перед домами, бродят, лежат в лужах, чешут бока о поленницы дров здоровенные свиньи и грязные дети самого нежного возраста, годика по три-четыре. Свиньи в основном молчат, а маленькие ангелочки виртуозно матерятся. В этих домах живут бывшие ссыльнопоселенцы из Украины. Ссылка давно кончилась, да они уж тут прижились, обзавелись хозяйством. А кое-кому и не с руки возвращаться - много на них чего числится. Посреди деревни - контора, новый клуб, построенный стройотрядовцами пару лет назад, почта, амбулатория с фельдшером и школа. Улиц немного и все - немощеные, поэтому народ ходит в сапогах, деревенские - в кирзовых, городские - в резиновых. Когда идут в клуб, на танцы, девушки берут туфли с собой, переобуваются у стеночки, а парни так в сапогах и пляшут. Да это все уже потом узналось, а пока что:
Грузовик остановился у большого, четыре окна по фасаду, дома под шатровой крышей. Поднялись по высокому крыльцу, открыли дверь, вошли в сени, потом поднялись на три ступеньки и открыли дверь в жилое - кухня с печкой и плитой, две пустые комнаты, большая и поменьше, чулан для продуктов. Петрович осмотрелся и сердито матернулся:
- Говорил ведь бригадиру, что студентов привезу, а он .... Ладно, пошли в контору, надерем ему...
В конторе он наорал на бригадира Михеича, велел ему в два дня подготовить дом для проживания: завезти кровати, стол, табуретки, посуду, поставить замок, навесить засов (сам знаешь, надо!), вставить выбитое стекло, провести радио, вкрутить лампочки.
- А пока сели их куда хочешь, хоть себе за пазуху, а чтоб завтра вышли на работу! И смотри, если что - ответишь! - хлопнул дверью и вышел вон.
- Орет, орет, а чего орать-то? Михеич туда, Михеич сюда, а Михеич никуда. - Он натянул телогрейку, прикрыл лысину кепкой. - Пошли, дети, устрою вас пока суть да дело. К старикам Семеновым помещу, у них комната пустая, сына посадили, а сами они все равно на кухне на печке живут. Дадите им продуктов, старуха вам и сварит.
И действительно, у стариков Семеновых нашлось место для всех: матрасы положили в зале на пол и улеглись вповалку. А до того старуха сварила перловую кашу, и все поели, а еще до того Михеич сводил Витю и двух девушек в пекарню и велел выдавать им хлеб, по восемь буханок через день, и им сразу выдали первую дачку в новом мешке. А на обратной дороге Михеич показал мясной склад, и велел мяснику выдавать им кусок раз в неделю, кило два-три, або четвертину, сказал. Жизнь явно налаживалась. Поговорили о том, о сем да и уснули - Витя у стенки, а дальше девушки.
Мона проснулась от того, что свет ударил в лицо. Огляделась - по комнате бегали лучи света, сталкивались, пересекались, отражались в мутном зеркале. Все уже не спали, оказывается, сидели на постелях, молча жались друг к другу. В кухне возились, кряхтели старики.
- Что происходит, чего вы в темноте сидите? - спросила Мона.
- Тише ты, - сказал Витя Синцов, - это ребята деревенские фонариками в окна светят. Сиди тихо, а еще лучше ляг, все ложитесь, они покрутятся и уйдут.
- Да не уйдут они, - сказала из кухни старуха Семенова. - Глаза залили, так что сами не уйдут. Пугануть бы надо, да старик у меня совсем плохой стал, а сына забрали, некому пугануть-то.
С улицы в окна стали вставляться перекошенные рожи, светить фонариками, стучать по стеклу, звать-кричать наберебой:
- Девки, выходите, погуляем! Эй ты, губастая, пошли, приласкаю! Городской, веди своих девок, мы тебе нальем!
Студентки заволновались, стали к Вите жаться, а Витя: чего я могу сделать, их много, а я один! Мона сидела, смотрела на рожи в окне, на щекастого Витю и внутри нее сжималась пружиной, холодела лютая злоба. Она встала, подошла к окну, ударила ладошкой по стеклу, по расплющенной морде и закричала:
- А ну пошли вон отсюда, дураки деревенские! Чтоб духу вашего не было, а то я не знаю что я сделаю! - Она подумала секунду и закричала - Я в милицию позвоню, вот что я сделаю!
Все на мгновение замерло вокруг нее, и в доме, и снаружи, а потом... парни повернулись и ушли! Может быть, решили, что у этой сумасшедшей девки, как у Фантомаса в кино, есть беспроволочный телефон? Мона радостно повернулась к публике, но студентки смотрели на нее осуждающе.
- Что это - дураки, деревенские? Так нельзя, тоже мне городская нашлась, - губастая Аня выразила всеобщее неодобрение, и все дружно отвернулись от Моны, сдвинулись в сторону.
Одна старуха Семенова одобрила:
- Правильно, дочка, так их, пьяндыг, молодец!
- Ладно, коли так, - легла на свое место Мона. - Не нравится значит; да ну их, спи давай, - и она уснула и спала до самого утра, пока старуха не разбудила, позвала завтракать.
Все жаловались, что не выспались, потому что спать боялись, и раздражались на выспавшуюся Мону.
Пришел бригадир Михеич и повел на зерновой ток. Это оказалась огромная асфальтированная площадка, частично прикрытая навесами, а большей частью под открытым небом. Подьезжали грузовики, самосвалы ссыпали золотистое зерно, а с простых полуторок зерно надо было сгребать на ток широкими совками. Кучи зерна надо было все время лопатить, перебрасывать, а потом сгребать на широкие лопасти транспортера, который тащил зерно на другие грузовики, увозившие его на элеватор. Тяжелая работа, пыльная, все время внаклон, поняла Мона, и лицо надо платком завязывать, а то забьет и нос и горло. Михеич разделил их на две бригады по пять человек, работать по десять часов, одна бригада в день, другая в ночь, с перерывом на раннее утро, когда комбайнеры и водители отдыхают.
А на следующий день, с утра, с самого ранья, едва солнце показалось над лесом, Мона уже была на току со своей бригадой. Обвязав лицо платком, так что одни глаза наружу, она гребла зерно совковой лопатой с коротким черенком. Распрямляясь после очередной машины, валилась вместе со всеми тут же на зерно отдохнуть, пила теплую воду из чайника, смеялась шуткам шоферов.
В свободные вечера ходили в клуб, на танцы или в кино, а то и просто сидели у костра, смотрели на огонь, разговаривали. Кто-нибудь бренчал на гитаре, иногда пели все вместе, потом расходились по домам. Тихо было.
Как-то вечером пекли картошку на костре, ели, посыпая крупной солью. Молодой шофер Семен рассказывал, как служил в армии в Чехословакии. Сначала то радовался, что за границу попал, мир посмотреть, а потом-то как стали чехи бунтовать, так и не рад стал:
- Я на нее смотрю, а она улыбается, глазки свои голубые щурит, и плакатик мне тянет. Ну я плакатик вырвал, держалку отломал, плакатик-то порвал и под ноги бросил, а держалкой как начал ее охаживать! Меня так отец учил, когда я пацаном на речку убегал, вместо того чтобы огород полоть, и ничего, на пользу пошло, человеком вот стал. Покрестил ее слева направо и обратно, она только лицо руками прикрыла и кричит чего-то, да я по ихнему все одно не понимаю. А и ни к чему мне ее понимать-то было. Нам командир все обьяснил: они на Запад уйти захотели, американцам продались, свободы им мало показалось. А сами все одетые хорошо, в плащах-болоньях, да не таких, как у нашего директора, колом что стоит, а мягонькие такие, говорили, итальянские, настоящие. И на ней вот кофточка такая, знаешь, на пуговках, кругленькие пуговки, перламутровые, гладенькая такая. Живут там как нам не жить, а все мало. Мы их от фашистов освободили, а они на нас "оккупанты" кричали, баррикады строили. А что танку их баррикада, так, хлам. Потом, когда колонна прошла, мы по-квартальную чистку делали, вылавливали студентиков, тех что разбежались. Войдем во двор, а у них такие дворы позади домов, что как колодец - площадка, а вокруг дома высокие, этажей шесть, а то и больше. Чисто живут, на окнах цветочки в расписных горшках, занавесочки в оборку. А мы как увидим, где занавесочка шевельнулась, мы по тому окну из автомата как засадим! Осколки вниз веером, а нам что, мы в касках ходили.
- Так там же люди были, жители; а что если просто подошли к окну во двор поглядеть? Вы же могли их случайно ранить или даже убить, - сказала Мона.
- Очень даже свободно могли, - согласился Семен. - А не бунтуй! И никто тебя не тронет.
Еще поговорили, Семен рассказывал, как дослуживал в гарнизоне под Прагой, и как чехи плохо относились, воды и той не давали, в увольнительную даже неинтересно было ходить. Потом пошли опять машины с зерном, и надо было лопатить не разгибаясь, и Семен уехал на своей полуторке, пообещав прийти вечером на танцы.
Мона гребла зерно, дышала в платок и думала:
- А если бы я стояла за той занавесочкой? И у меня был автомат? Что бы я сделала? А что бы Семен сделал? Бы да кабы, да во рту росли грибы... Девушка эта, в кофточке, что он палкой бил... Мы их освободили, это правда... А гарнизоны наши, так это же для них, для их же пользы. Нужна им наша польза, как в Петровки варежки... Никогда не была в Праге... Посмотреть бы, хоть на пару дней...да разве пустят, удавятся, не пустят...
* * *
Семен вез студентов с тока домой после смены. Мону посадил в кабину, остальные разместились в кузове. Ехал медленно, смотрел на Мону, разговаривал:
- Я раньше думал, наши такие не бывают, только немки, а теперь тебя увидел и понял, что и наши такие бывают.
- Какие такие? Я - как все, разве нет?- спрашивала Мона.
- Ан нет, совсем ты другая, просто на себе не видно. Наши в сторону смотрят, а ты - в глаза, и улыбаешься часто, веселая ты. Кожа у тебя гладкая, лицо румяное. Силы в тебе нету, а здоровье есть. Говорить с тобой хорошо, любишь послушать, что другие рассказывают. Игры в тебе никакой нет, это да, ну так оно и лучше; я серьезно к тебе, с предложением. Нравишься ты мне, волосы вот, и фигура, и смотришь прямо. Приду сегодня вечером, пойдешь со мной?
- Не приходи. Не пойду.
- Это почему? - Семен затормозил машину, встал у обочины, повернулся к Моне.
- Ничего у нас с тобой не получится. Ты не обижайся, Семен, - Мона повернулась и смотрела на Семена. - Мы уедем скоро, в Томск, в институт. Вот отработка кончится и уедем. Я учиться буду, Семен. Через пять лет получу диплом и уеду куда-нибудь. Я здесь не хочу оставаться. Я мир хочу посмотреть, мне интересно. А тут я с тоски помру, или еще чего хуже. Поехали, все устали и есть хотят.
Семен отвернулся, завел машину, поехали дальше, он молчал. Возле студенческого дома кивнул: "Бывай!", подождал, пока все послезали с кузова, и уехал.
Прошло несколько дней, обычных, в тяжелой работе, походах за хлебом и мясом, готовке немудреной еды, уборке и стирке. Вечерами делать особенно было нечего. Книг было мало, и все уже читаны-перечитаны. По пятницам в клубе были танцы; иногда вместо танцев завозили новое кино, и тогда все шли смотреть. Кино крутили неделю, а то и две, и народ смотрел одно и то же по нескольку раз, пока не выучивал все реплики наизусть. Фильмы привозили в основном почему-то иностранные, переводные, и смешно было смотреть, как в полной тишине шевелятся губы актеров. Русский перевод был явно короче оригинала.
Как-то смотрели индийскую драму. На экране полные немолодые актеры изображали юных влюбленных, жеманно ухаживали друг за другом. Мона сидела со своей бригадой, смотрела на экран и вдруг почуствовала, как кто-то взял ее за волосы. Она оглянулась - сзади сидели взрослые дядьки из стройотряда, старые, лет по тридцать. Один из них, бритоголовый, плотный и тронул ее за волосы. Он улыбнулся и сказал:
- Так давно не держал в руках женских волос, соскучился. Можно, я еще потрогаю?
- Ладно, недолго, - отвернулась Мона.
Она спокойно сидела, смотрела кино, а он еще несколько секунд перебирал ее длинные, волнистые, блестящие волосы, гладил, собирал в кулак и распускал по плечам. Потом вздохнул и отпустил, и она, не оборачиваясь, собрала волосы в жгут и опустила вперед, на грудь. Кино скоро кончилось, и все разошлись по домам.
Так бы и дальше тихо лопатили зерно до конца уборочной, да Семен, несколько дней тешивший свою обиду, решил добыть Мону, не добром, так силой. Уедут, не уедут - это он не понимал. Сегодня она здесь, а завтра ... что думать про завтра. Он жил здесь и сейчас. И однажды, поздним вечером, когда бригада уже ложилась спать, выпил пол-литру самогона и постучал в дверь студенческого дома. Позвали Мону, она сказала, что не пойдет, и говорить ей с ним не о чем.
- Иди домой, Семен, проспись, нам всем завтра на работу. Я же тебе сказала, я с тобой не пойду, и не зови.
Очень рассердился Семен. Чем он ей не хорош? Ишь ты какая, гнет из себя. И не таких обламывал! Застучал в дверь и ногами, и руками, заорал свою обиду на всю деревню, затребовал, чтобы Мона к нему вышла. Уличную дверь он вскоре выбил и теперь колотился в кухонную, закрытую на засов.
- Иди давай, он к тебе пришел, так иди к нему, а то он нас тут всех перебьет, что нам, за тебя пропадать? - испугалась беленькая толстушка Нина.
- Никуда я не пойду. Еще чего придумали, - Мона взяла в руки полено от печки и встала у окна. - И не вздумайте кто-нибудь дверь открыть, не то я... Он скоро уйдет, устанет и уйдет.
- А полено тебе зачем? - спросила Аня.
- Это на крайний случай, если он и эту дверь выбьет. Тогда я окно вышибу и во двор, а там к соседям убегу или спрячусь где. Он в темноте не найдет. - А надо вам сказать, что тьма в этой деревне царила такая, что и сравнить не с чем. Это ж не город, где и фонари, и магазины, и машины отсвечивают. Повыключали в домах свет, так кругом ни зги ни видать. Так Мона справедливо надеялась, что если она платок накинет и хотя бы метров на десять отбежит да и спрячется, Семен ее до рассвета не найдет. А к тому времени он уже проспится и в разум войдет. И пожалуй, так бы оно и было, да за дверью послышался голос Михеича. Видно, кто-то из соседей его позвал.
- Чего ты тут безобразничаешь, - сказал Михеич. - В колонию захотел? Оно того не стоит; она городская, нам не подходящая. Мало тебе наших баб? Так езжай на центральную усадьбу, там этого добра как грязи. Пошли давай, домой, домой, мать ждет, - и увел с собой понурого Семена.
Мона уложила полено в поленницу и все легли спать. Немного еще поговорили о разных случаях из жизни, да и уснули одна за другой. И Витя Синцов уснул.
Наутро работали на току, и Семен возил зерно, шутил, как и не было ничего. Все смеялись его шуткам. Мона не смеялась: смотрела на него внимательно и старалась не поворачиваться спиной. А через несколько дней студентам выдали расчет, они сдали матрасы, ведра и остальное имущество на склад и уехали.
* * *
И прошли годы. Это штамп такой литературный: когда автору неохота тискать роман, он так и говорит - и прошли годы.
Самое смешное, что годы действительно прошли. Очень быстро и незаметно. Много всякого было в жизни нашей героини, в том числе и чудесный город Прага. Она туда попала всего на пару дней, в связи с опозданием на прямой американский рейс. И Прага не подвела - оказалась прекрасной светловолосой славянкой, к тому же не забывшей русский язык. Удалось ли Семену побывать еще раз на берегах Влтавы? автор не знает. Но надеется, что если не сам Семен, то хотя бы его дети ... Должны же у такого могучего мужика быть дети?
* * *
- Привет, черепахи! - сказала Мона, свесившись через перила маленького деревянного пирса на озере в Центральном Парке. - Как вы тут плодитесь и размножаетесь?
Красноглазые черепахи, во множестве ( Мона насчитала двенадцать штук в поле зрения) снующие в темной воде, промолчали, зато ответила немолодая женщина среднего роста, стоящая на другом краю пирса:
- Они-то в порядке, а вот белая цапля куда-то улетела сегодня, наверное, поссорилась с утками и они ее прогнали.
- Ой, я думала, здесь никто по-русски, кроме черепах, не понимает, - засмеялась Мона. - Так Вы из России?
- Я из Праги, - сказала женщина. - А русский мы все в школе учили, и потом на улицах практиковались, была у нас такая возможность в шестьдесят восьмом, и после тоже.
Женщина очень располагала к себе -стройная, с открытым лицом, коротким тупым носиком, голубыми глазами, короткой седой стрижкой. В молодости она была, видимо, очень мила.
- Да, я понимаю, Вы о Пражской Весне, о Вашей революции, - вспомнила Мона.
- Короткая у нас тогда получилась весна, - улыбнулась женщина. - А потом была длинная-длинная осень.
Мона подумала и сказала:
- I am sorry for my country, I really am. - По какой-то неведомой ей причине это легче сказалось по-английски.
- Ну что Вы, дорогая, Вы такая молодая, при чем здесь Вы! - воскликнула женщина.
- Все-таки это моя страна, я там родилась, и тогда, хоть я была и школьница, я помню. Мы "Свободу" слушали и за вас переживали, думали: если у вас получится, то, может, и у нас начнутся перемены; простите нас всех.
- Я тогда студентка была, - женщина поправила светлую прядку, свесившуюся на глаза, - мы вышли на улицы, с плакатами, наивные очень были. Ваши танки шли по проспекту, колонной, перед ними и по краям, цепью, шла пехота. Перед нашей баррикадой они остановились. Молодые солдаты, совсем мальчики. Такие же, как мы. Я с одним заговорила тогда, думала... да не знаю, что я думала, а он меня палкой от плаката избил, я потом месяц в синяках ходила. Да ладно, дело прошлое. День сегодня какой хороший, теплый, тихий. Летний день.