Аннотация: Изгонцы пожирают души людей, Ходоки приносят "допотопные" вещи из умерших Городов, Книгочеи рассказывают чудные истории, и ученик колдуна Степан отправляется за Древним Знанием... а на Пути его ждут Буквицы.
1. Вязаница
Никто не прочтет, о чем я здесь запишу, потому что никто не умеет читать этими буквами, в наших-то местах, а книгочею Фёдору здесь уже не бывать. Отчего же пишу? Да оттого, что не записавши обо всём, происшедшим в то лето, не приду я к ясности Пути и твердости Духа, так я мыслю. К тому ж и колдун Михайло, увидав тонкие белые листы, что я принес из Города, велел мне их исписать; они ему не понравились. Он чуял в них запах изгонца, и не напрасно.
Он тоже ничего не сумеет прочесть, но ему и не надо - я и без того прозрачен перед ним. Впрочем, он сильно любопытствует про те Буквицы, которые я обрел на пути, и поэтому про них я тоже здесь запишу, хотя те Буквицы и эти буквы - разное дело. Те Буквицы громадны и глубоки, и имеют корни в душе, в теле и в ткани мира, а эти буквы - лишь мелкие значочки, и из них составлены значки побольше, называемые словами, из коих строится разговор. Имей же в виду, чтец мой, буде ты откуда ни возьмись объявишься, что записанный значочками разговор безголос и оттого лишен силы.
И все-таки страстно желал я сыздетства изучить науку буквенных значков, потому что горело во мне устремленье никакой науки и никакого знания не упустить, а все их постичь, и увязать в узел единый, никого не обидев, и тем путем прийти к великой и могучей силе, о которой вымечтано всеми людьми. И напишу здесь немного о том, как и почему такое решение пришло ко мне в жизнь.
Давным-давно в нашу деревню Змеёвую пришел человек и принес старинные штуки, что слеплены из тонких шуршащих листков, испестренных значками. Штуки сии звались книгами, а листки в них - бумагой, а значки - буквами, но тогда я этого не знал. Тот человек сказался Книгочеем, и он рассказывал пречудные истории, держа одну из своих книг перед глазами. Он говорил, что истории эти узнает по значкам, и будто бы до Потопа все люди так умели. А еще он говорил, что значки эти заключают таинственное и глубокое знание. Нашим из деревни нравилось слушать истории, все охотно сбегались вечерами к тетке Петре, у которой он жил. И уж она его ублажала! Так и юлила юлой. Думала, что он не меньше нашего колдуна, потому что про знания, что были у допотопных людей, всем было известно, что огромны они чрезвычайно и недостижимо! Хоть бы кусочек из них достался - сразу бы все стали счастливее и богаче. Так у нас считалось.
И я так верил, и к Книгочею, было такое, подлез: научи, мол, и меня. Мне было всего лет шесть, может, от роду, ну и отмахнулся он от меня. Мал ты еще, сказал, да соплив, да и к науке, может, вовсе непригоден: кто за тебя поручится? Пошел я тогда к мамке своей названой Наталье и ее стал молить, чтоб она за меня попросила. По-настоящему она мне теткой приходится, и взяла меня к себе, когда моя мать родами умерла, а мой отец потом в лесах сгинул. Поскольку же считались обе сестры по роду Живы, первой колдуньи, которая всех после Потопа спасла, то один из детей должен был в ученики колдуну пойти. Он и сам, колдун-то наш Михайла, из Живиного рода, и приходится тетке Наталье двоюродным дядей по матери. Так вот, побежала она тогда к колдуну и спрашивает: учить мальца книгам или нет? Тьфу, сказал он ей, дура! На кой оно ему сдалось? Ваш-то Книгочей вылечил что ль кого или пшеницу от потравы спас? Или, может, изгонцам умеет вред возбранить? Или душу беглую знает где искать? То-то, что нет. И запомни: того, что у допотопных было, нам не надо, а не то и нас Потопом накроет, поняла, корова глупая? И тетка, вернувшись, запретила мне книгами любопытничать.
Но я-то запомнил того Книгочея, и книги его, и будучи уже колдуновым выучеником, все маялся. Вдруг там и вправду что есть, в книгах-то? - думалось мне, и боялся я важное оттуда упустить.
Дядька Андрей, который по молодости однажды с ходоками до Города подался, много всякого рассказывал. Видал он, например, книги похожие в Городе. В одном доме, говорил он, в столь огромном, что на целую деревню жилья хватит, высотой же тот дом до небес, было множество полочек, по всем стенам, и промеж стен стоящих, и на них натыканы эти самые книги, только непонятно было, что с ними делать, и он оттуда ушел. И нагоняй еще от главного ходока получил, что шляется где ни попадя. Потому что из Города, учил дядька Андрей, следует тащить вещи нужные, сподручные, по хозяйству какие, а не всякую чепуху, пусть даже она и блестит красиво. Дорога туда больно длинна и трудна, говорил он, и встретишь на ней кого угодно: и зверя клыкастого, и разбойника голодного, и другое отребье, которое норовит твои узлы спереть и карманы обчистить, а самого тебя зарезать. А рассказывать дядька был умелец большой, и говорил словно сказку распевал, поэтому часто-часто мы детьми собирались у них по вечерам и слушали его россказни про Город, а потом трусили в темноте расходиться по домам и друг друга, балуясь, пугали.
Помню еще, как братья мои Борис и Богдан, тетки Натальи старшие, рассказывали про самоездящие машины, которых в Городе повсюду много, и что будто б до сих пор есть знающие люди, которые умеют эти машины оживить. И что будто б про оживление такое можно вызнать из книг. Богдану особо нравилось про них говорить, и однажды, когда книгочей историю свою из книги покончил, он спросил: правда ли, что в книге есть и про машины тоже? Книгочей бровищами повел-пошевелил задумчиво, и сказал: такие книги, которые про машины, надо в Городе искать, да на них еще картинка для узнавания приделана. Богдан с тех пор воспылал ходоком стать, только мать его скалкой била каждый раз, когда он об этом заикался.
- Представь себе, чего тут можно с такой машиной наворочать, - шептал он Борису, забравшись с ним под одно одеяло ночью (а мне позволялось одно ухо к ним под одеяло вставить, и я тоже слушал, притаясь). - Можно вместо быков ее запрячь, и она все поле тебе вспашет. А еще с нею можно того сома из омута вытащить, который никому из наших не дается. А еще, слышь, можно на ней картошку с дальнего поля перевозить, и пшеничку, и гречишку, и кукурузу! А гляди, я на такой пришкандыбаю в деревню - все девки от визга уписаются!
- Девки-то уписаются, - гудел ему в ответ Борис, основательный и с понятием, не то что брат, - а ты им лучше бы ботинок городских привез, с мехами, да еще тканей на платья. Такого ходоки почти и не носят, а там, я слышал, ткани распрекрасные просто за так валяются! Еще бы ножичков можно побольше, утвари всякой. Корыт, как у тетки Арины. А еще лопат, да ломов, да граблей из металлов, да много чего на машине-то можно попривозить.
По Арининому корыту все деревенские бабы завистью поизвелись, и в один голос твердили, что если б не оно - до глазной рези сине-яркое, да легкое-прелегкое! - не вышла бы она за Андрея. Ходоком он так и не стал, а в тот раз в Город ходил нарочно, чтоб Аринке-красавице соблазн доставить, а она бы полюбила его за это. Как уж он на себе пёр его столько верст - никому не известно. Материал, из коего оно было сделано допотопными людьми, называется пластик, и теперь никто его изготовить не умеет, потому и считаются все вещи из него драгоценными. Тетка Арина в корыте только белые скатёрки стирала, а прочее - в деревянном, как все. Колдун Михайло корыто ее не одобрил. Пока цвет не потускнеет, будете жить, сказал он. Вот и берегли его Андрей с Ариной, так что толку в хозяйстве от него немного было. А потом, как и сказал колдун, оно выцвело, и как раз к тому сроку помер муж у Арининой сестры. Андрей же предложил свояченице: ты теперь поле-то дальнее сама не уберешь, отдай его нам. А Арина вдруг на сестрину сторону стала, и говорит мужу: не лезь на тот удел, он еще родителей моих. Он ей: ты что??! А она: да вот то!! Все ты и так забрал, кричит, и корыто твое проклятущее виновато, а то б я за тебя замуж не пошла, а пошла бы за Федора. Это который умер, сестрин муж. И разругались они с Андреем вдрызг, и так до смерти и не примирились.
Про корыто, как и прочие вещи допотопных - а такие в каждом доме есть, - считается, что говорить нужно поменьше. Удобства от них много, а добра - не очень, потому что изгонцы, они же Кро́мешные, которые в них притаились, мстят нынешним людям, деревенским. Поэтому для каждой вновь купленной допотопной вещи зовут колдуна, чтобы запер изгонца покрепче и запретил ему своеволить, а вещь привадил бы к дому и приручил к рукам нового хозяина, и этому искусству колдун меня обучал. Раз несколько за год приходили в нашу деревню ходоки и приносили всякий товар на продажу. Помню, однажды купил отчим мой Родион сапоги себе и Наталье, за огромную цену. Сапоги, правда, не простые, а такие, которые не мокнут насквозь, хоть по колено в воду зайди, хоть целый день в ней простой, потому что они из резины - допотопного тоже матерьяла. И за две пары сапог сковал Родион ходоку ободья к четырем колесам на телегу, сковал из металлов, и ободья вышли крепкими, так что они много лет прослужили, тогда как сапог уже и в помине не стало. Родион был у нас кузнецом, и молился он Ковчему богу. Он собирал по окружным подлескам всякие старинные вещи, оставленные древними, или покупал у тех, кто в лесу находил или откапывал в поле, а Родион потом их перековывал. И не все из тех металлов перековать удавалось, потому что у прежних людей вещи были странные и хитрые. Много таких вещей было в соседней заброшенной деревне, и туда Родион тоже ходил, а нам запрещал, потому что боялся для нас вреда. И мы знать не знали, где находится та деревня, потому что она давно поросла густой чащей, и только когда я заболел болезнью колдунов, я туда сам не знаю как забрел и узнался с духами тех вещей.
В болезни колдовской все детское позабылось, и я бродил неведомо сколько времени как помешанный, и ел очарованные грибы, которые вырастали прямо передо мной на тропинках, и они служили мне проводниками: показывали верхний и нижний миры, и всяких существ, и пути, и опасности. Наконец пришел день, когда колдун Михайло забрал меня у тетки Натальи, сказав, что духи велели ему передавать мне колдовского знания столько, сколько смогу я взять. И я прилежно учился всему, а заключалось обучение во всевозможных испытаниях и грозящих смертью задачах, которые мне колдун приказывал исполнять.
В деревне прозывали его Михайло Жнец - за то, что однажды он потребовал убить больных. Заболел дядька Иван, странною болезнью, которую он принес из лесу, и сразу перекинулась она на его жену и сыновей. Михайло пришел, взглянул, потом собрал деревенских старост и сказал им: "Дайте им ядовитого зелья, которое я приготовлю, пусть умрут, и сожгите их дом вместе с ними, ничего оттуда не вынося. Иначе заболеете и вы тоже, и все домашние ваши, вся деревня, и покроетесь язвами, и взвоете от головных и нутряных болей, а излеченья не найдете. Если не выполните мой совет, то уйду из деревни сегодня же". Старосты затряслись от ужаса, и все, что им оставалось - назначить человека, который отнесет зелье. Никто не захотел, конечно, и тогда пришли толпой, оставили чашку под порогом, а дядьке Ивану прокричали, что принесли, мол, лекарство. Иван высунулся в окошко и, корча лютые рожи, завопил и завыл, наотрез отказываясь от колдунова питья. Жена его и сыновья вторили ему, перекрикивая друг друга. И так они выли ночь напролет, а деревенские стонали по домам своим от страха. Утром явился Михайло и, узнав новости, сказал, что кромешный дух, вселившийся в Ивана и его семью, пожрал их души почти дотла, и желает теперь пожрать души всей деревни. И вышел Михайло на улицу перед домом Ивана, и поставил четыре шеста по сторонам света, потом еще четыре, итого восемь, и прочертил круг на земле от шеста к шесту. Потребовал соломы, и выстелил круг ею, а потом уселся посреди и запел. Он пел Солнцесвету, Свет-богу Правнику, призывную песню, и просил его забрать из Ивана духа-пожирателя, победив его слепящим сияньем правды из Прави. Иваново же семейство отнюдь не утихало и вопило жадным, с издевкою, воплем, и заливалось, и захлебывалось злобою, так что Михайло не мог поначалу их перекричать. Но тут вдруг вонзилось в круг Михайлов несметное сиянье, ослепительный луч, и устремилось оно к дому дядьки Ивана, и весь дом словно запылал, а жильцы его взвыли предсмертным нечеловеческим воем. И стали вдруг утихать, постанывая, а Михайло зажмурил глаза и, охапками собрав солому, прикрыл ею лицо, чтоб лучом тем не сгорело, а песню пел все громче, все гуще, все победнее! И вдруг я как бы очнулся, и увидел, что сиянье потухло, я же подошел близко и стою на соломе, внутри того круга, а Михайло глядит на меня пристально, остальные же деревенские сквозь щели оград и заборов издали подглядывают. Сердце мое от страха упало под землю, и я весь оледенел, и не мог двинуться, и тут Михайло закричал нашим, чтобы все без изъятья к нему подошли. И помню, как вся деревня стояла на коленях, прося прощенья у куцых остатков душ Ивановых, чтоб не вредили и не мстили, а ушли легко из нашего мира. Иваново же семейство выпило колдунову отраву и отошло, а Михайло пел в тот час Провожатому, который и увел их от нас. Потом сожгли их дом вместе с телами, и я стоял вместе со всеми и смотрел на огонь, а в руках держал ведро с водой, сторожа шалые искры - не занялись бы от них невзначай соседние дома.
Вот так показал всем Михайло Жнец, каков он могучий колдун. И ведь воистину, о чем бы ни попросили его - отыскать вещь или человека, изгнать болезнь, дом очистить от нечисти, о будущем разведать - все ему удавалось без труда, потому что в услужении у него состоит много сильных духов. Особенно же силен один из них, который вывернул Михайле шею, когда они боролись, но колдун победил, и с тех пор этот грозный дух ему служит, а у колдуна увечье осталось, за что и звали его еще Михайло Кривошей. Все эти имена, говорил мне колдун, ничего не значат, а настоящее свое имя я тебе открою в тот час, когда будешь заплетать последнюю, девятую косу.
Когда я заплел седьмую из девяти, мне сосватали невесту из Скородумов, сироту по имени Ирина. Тетка Зойка, шустроногая сводня, притащилась к Наталье и расхвалила сироту, а Наталья рассказала тетке Рае, колдуновой жене, и та позвала ее к себе погостить, и пришла к нам Ирина в золотой листопад. Я уже давно жил у колдуна, на отшибе от деревни, и тетка Рая, темная и тучная, с недоверчивым прищуром, немилосердно гоняла меня по всяким хозяйственным надобностям, как требует наш обычай. И вот, после прихода Ирины стали каждое новолуние собираться в доме женщины, что служат Домовнице, и слушали они рассказ о моих делах от тетки Раи, которая ни один мой самомалейший промах не упускала, а после все они вместе судили-рядили обо мне, достоин ли я взять жену. И вопрошали тайно Домовницу, а она все продлевала и продлевала мне срок испытания, так что я чуть было не затосковал, ни на что уж не надеясь: полгода, почитай, прошло, уж скоро снегу таять, мне ж все никак не добиться одобренья.
А все потому тосковалось, что Ирина мне чем далее, тем больше к сердцу была. Оказалась она молчаливой, ни взором, ни жестом ничего не просящей, и поначалу почти незаметной. И не сразу стало мне ясно, что в ее тишине можно греться и нежиться, словно в тепле от углей, а в ее молчании можно утонуть, словно в великой премудрости. Однажды пошли мы с ней на реку, еще по осени, и присели на покляпой иве, и смотрели на прозрачную воду, на придонные камни, на узкие листья, мимо плывущие, на длинную траву у берега, увлекаемую водой, да никогда не уносимую, а только мягко волнуемую течением. Она рассказала мне про себя немного: как живется ей у дальней родни, где она исполняет всякую работу по приказу, а летом лучше всего любит коз пасти, и потому зовут ее Козопаской. Я их уведу-уведу подальше за поле, к перелеску, говорила Ирина, они и пасутся, а я сижу и делаю что-нибудь тихонько: корзиночку плету, или поясок свиваю, или веревочки цветные связываю, чтоб потом их в волосы вплетать, вот такие, видишь? И показывала мне, а я бы так и сидел с ней довеку, и слушал про пояски, про коз, и на веревочки бы цветные глядел...
Однако ж сомнения меня совсем одолели, и чем дальше, тем сильней восставали они во мне. Как же, думалось, предамся я одному-единственному пути колдовскому, если есть и другие дороги, на которые потом уж нипочем не свернешь? И прежнее, детское мое желание пройти по всем дорогам и узнать вкус каждой возникло снова, хотя сам я видел, что смешно оно, бестолково, наивно и самонадеянно. Но видел я его таковым, лишь глядя глазами колдуна, который презрительно щурился на всякие мои рассуждения о том, чтобы собрать воедино все пути и знания.
- Глупости младенческие выкинь из головы! - объявил он мне строго. - А не то целой жизни на них не хватит!
Но я не смог, и, одолеваемый муками размышления, не видел призывных знаков Ковчего бога, чью науку на восьмой косе пора настала изучать. Да, впрочем, их и не было, что весьма не нравилось колдуну Михайле. И когда он повел было меня в места, где Ковчий показывается колдунам, лишь на семь шагов отошел я от дверей, споткнулся и упал в бессилии на землю. Михайло Жнец сбросил с плеча суму и присел рядом.
- Рановато ты заплел косу, - сказал он задумчиво.
Я лежал молча. Словно бы меня закружило на росстани, и среди многих путей не видно моего, и оттого невозможно подняться и идти - вот как я себя чувствовал.
- Придется тебе вернуться к Пряхе, - сказал Михайло. - Коль не можешь шагать по торной дороге, проси Почастницу научить тебя искать свою, неторную. Уж не знаю, что она с тебя за это попросит. Но задешево ты не откупишься.
Сказал и вернулся в дом. А я в тот же день ушел в лес, на свое сильное место, хранимое оберегами, и стал звать Пряху-Почастницу, которая учила меня на седьмой косе, а учит она знать Смерть и быть смертным, знать себя слабой плотью, подверженной недугам и ранам, обреченной стариться и изнывать в муках болезней. И другая наука ее в том, чтобы всеми от богов знаниями, усиливающими колдуна многократно, служить целям простым, человеческим, негордым и незаносчивым. Третья же наука ее в том, чтобы угадывать судьбу у каждого человека, потому что Пряха выпрядает и отрезает каждому его нить. А четвертая ее наука в том, как спрашивать у Смерти совета при любом деле и начинании.
Люди зовут ее Удельницей, а еще Пайкой, потому что каждому она назначает свой удел и выделяет свой пай, свою часть из вселенского закрома, свое владение и меру богатства. Ей молятся о достатке и благополучии, а кто поумнее - о праведной и тихой смерти. Я же молил ее научить меня пятой науке - как обрести дерзость, и силы, и могущество, и покровительство, чтобы переменить свою участь.
Она явилась в мое сердце, полная жизни и довольства, словно сытая кошка, греющаяся у печи. Хитрость, непокоренность, самоволие видим мы в кошачьей улыбке, и никогда не знаем, укусит, царапнет или приласкается жирно накормленная тварь. И между тем сами расплываемся улыбкой от вида ее незамысловатой, радостной удовлетворенности. Тихо захихикала Пряха, почувствовав ответную радость животную в моем сердце, что всколыхнулось навстречу ей, и сказала мне в ухо и в ум:
- Ты много, очень много просишь, ведь если ты переменишь свою судьбу, то переменятся судьбы всех, кто обречен с тобой встретиться, а их перемена повлечет за собой перемены у тех, кто обречен разделить с ними жизненный путь. И так дальше, словно круги по воде разойдутся, и тем самым изменится судьба всего мира. Как думаешь, что придется отдать за подобную дерзость?
Я собрал дух свой в кулак, приструнил испуганные души, заголосившие от ужаса, изгнал холод из позвоночного столба, успокоил дыхание и ответил, что готов отдать все, что она ни попросит.
Ибо был я досмерти, до последнего терпежа измучен сомненьями, и недовольством, и раздражением оттого, что провидел свою жизнь до самого конца и изнывал от скуки ее и однообразия. Но более всего мучило меня чувство, выползающее изнутри, из неизвестного места во мне (хотя что же могло остаться неизвестным после того, как Змеица выставила на белый свет все скрытое, тайное и страшное из всех моих душ?!), из немыслимых бездонных глубин - уверенное, непререкаемое, неустрашимое, прочное и живучее, как нержавеющие металлы допотопных, чувство, что я, именно я должен, что именно я могу и я же обязан сделать... что же? Я не знал тогда, что. Но знал, что это делание будет важнее всего прочего, потому как избавленье даст от изгонцев, от древней тьмы беспощадной, что осталась от Городов. Страх же изгонцев не в том даже, что стремятся они выгрызть душу каждому, кого встретят на пути, а в том, что пространство жизни от их присутствия истончается, и в него с трудом уже попадают вести, дары и послания от богов, что были прежде Городов. Людям же не можно жить без богов, ибо они есть ткань мира, а судьбы человеческие - всего лишь вышивка на ней. И если так, то легко представить, сколь много я просил у Пряхи-Почастницы - стать не чем-нибудь, а одной из нитей основы!
Лукаво хихикала Пряха, любуясь моим пониманием и моей решимостью, и наконец сказала:
- Тебе придется саморучно убить тех, кто дороже всего твоему сердцу.
И тут я увидел перед собой моих родителей.
- Мама! - выговорил я шепотом, потому что глас мой от внезапного чувства сломался. Она сидела, склонясь над рукодельем, обычной своею посадкою, услышав же меня, подняла лицо и улыбнулась со знакомою лаской. Как больно было мне без ласки ее, как больно!
- Папа! - прошептал я, и отец, в куртке и в сапогах, в каких ушел он на промысл лесной, откуда уже не вернулся, кивнул мне. Годов с десяти началось сиротство мое, и не было руки, крутой и несомненной, что удержала бы меня, когда земля под ногами шатнется. И потому часто я падал и, рыдая в страхе и нерешимости, молил богов, чтоб он вернулся хоть для того бы, чтоб отлупить меня...
- Они же умерли! - крикнул я Пряхе, и она ответила, усмехаясь:
- Что такое Смерть?
И от зияющего ее вопрошания пронзилось мое сердце насквозь внезапной болью, и была она о том, что все годы жития моего, и всегда, и всечасно я жил, и держался, и достигал, и стоял ногами лишь потому, что они, родители мои, когда-то были! Они жили когда-то - и они стали моим изножьем, нижним венцом в избе, моей крепью, моей землею, моей опорой, моим смыслом, моим даром и уделом - всем для меня. Моим уделом...
- А как же ты думал поменять свою судьбу? - вопросила Пряха насмешливо.
Я зарыдал. Ни человеческих сил, ни божеских не достанет, чтобы отпустить, не оплакав. Я рыдал без стыда и сомненья, рыдал до судорог в груди, до озноба в сердце, рыдал, пока руки не оледенели, пока ноги не застыли железной стужей. Я рыдал, и кричал, и проклинал - себя и свое решенье, я рыдал горячо и горько, как женщина рвал на себе волосы и раздирал ногтями кожу на щеках. Я рыдал, пока веки не опухли и очи не ослепли, рыдал, пока не выплакал из сердца и душ свое горе, свою жалость, свою нежность и свою детскую неприкаянность. Рыдал, пока не остался внутри только студеный и неискоренимый кол - мое намеренье. И тогда Пряха плеснула мне в лицо холодной воды - и я прозрел. Она же вложила мне в руку нож - и я сделал шаг.
- Мама! - сказал я твердо и бесслёзно. - Прости меня и прощай!
И я мгновенным движеньем рассек ей шею, а она смотрела на меня легко и доверчиво, пока не затмились ее глаза, а я держал ее голову, перебирая пальцами вмиг намокшие волосы, а кровь плескала на платье, и горячим паром отлетали из нее души.
- Папа! - сказал я несгибаемо. - Прости меня и прощай!
Блеск лезвия - кровь и летящие души - долгий последний взгляд, в котором - близость, близость родственная и сердечная.
- Всё! - прошептал я Пряхе.
И она позволила мне лечь и заснуть, и во сне я мог идти куда пожелается, куда повлечет новая судьба. Я был невесом - я вдруг летел - или бежал, мчался как пес - или свистел как ветер - и я не знал ни мест подо мной просверкнувших, ни их насельников, и не желал знать. Ибо я знал всё обо всём, всё в целости и обширно, всю подноготную мира, и свет и цель его. И мир вертелся колесом, и выгибался словно глина на гончарном круге, и вился веревкой, закручиваясь петлями, пересекаясь сам с собою - и вдруг образовал знак. Всего в знаке было четыре петли: на полдень и на полночь, на восход и на закат, каждая напротив другой. И смысла было в этом знаке - про́пасть! Рассказать сей смысл весьма нелегко, но я понудил себя писать на бумаге для того лишь, чтоб не пропала наука буквиц; буквицами же названы были подобные знаки, как услышал я в моей голове, и у каждого из них есть еще и собственное имя. Первый, что из четырех петель, прозван Вязаницей, и его имя я чудесным образом в уме своем отыскал, как и прочие имена потом отыскивал.
Петли Вязаницы туги и упруги, и хотя гнуть и мять их можно сколько душе угодно, они всегда возвращаются к прежнему виду. Такова и судьба человеческая, что держит крепко и привязывает натуго - но того лишь, кто сам себя привязал к ней, боясь маеты от перемены. Тому же, кто решился и дерзнул, Вязаница мягка и податлива, и приходит как позволение иного пути. Петлями, петлями идет тот путь, виляет и вьется, кружит и закручивается, свивается и заплетает - так, что все вещи, и событья, и люди, и значенья, и мысли, и дела с тем путем соотносятся и им непременно задеты. Оттого сей путь многосмыслен и важен, но не таков он, чтобы запутать или заплутать. Как бы мне поточнее сказать о том, чтец мой? Не встретишь в мире прямых путей, но не встретишь и таких, которые приходят к своему началу и ведут по кругу либо никуда - это всё выдумки. Всякий подлинный путь человека петляет, уводя в сторону от желаемого, а порой и возвращая к чему-то, но никогда не останавливается, и выкруживает, хоть и извилисто, вперед и вперед. Только встань на такой путь - и он поведет тебя уверенно и резво, поворотливо и несомненно, сталкивая и сводя со всевозможными новинами, удивляя встречами и происшествиями. И все они будут словно одно к одному, необходимы твоему сердцу и мышленью, поскольку твое сердце - это сердце того пути, а твоим мышленьем тот путь направляем. Потому нет у того, верного, пути определенности, как есть она у пути боязливого человека; и лишь от тебя зависит, в какую сторону закрутится следующая петля, так что из маловажной мелочи может вырасти огромное дело, а может и не вырасти, если ты не пожелаешь за сей мелочью последовать, а увлечешься чем-то иным. Только встать на такой путь, как сказано было, нелегко, ибо много за него платится.
Обретя Вязаницу, я узнал, что нет ничего глупого или самонадеянного в том, чтобы связать ученья и действия разных учителей воедино, коль они давным-давно уже связаны. Однако пройти мимо всех них по очереди и собрать их в кулак и в умственную целостность можно лишь тогда, когда получено позволение Буквицы Вязаницы. Я поклонился с благодарностью Буквице и тому, от кого она мне явилась, терпеливо и со рвением собрал ее знание, ее вид и образ, ее чувство и переживание, и сохранил это глубоко в душе и в уме, в особом месте, чтобы потом найти ради совета или ради легкости пути.
Когда я вернулся в дом колдуна Михайлы, тот вышел мне навстречу, распахнул передо мной дверь и пропустил вперед, как бесценного гостя. Тетка Рая нажарила дичины, а Ирина накрыла стол белоснежной скатертью. В молчании было выслушано то, что я счел нужным рассказать, и в немногих словах благословил меня колдун в дорогу. Я выбрал себе имя и ожидал знака, чтобы отправиться в путь.