Однажды я шел по Садовой улице: я никуда не торопился. Перебитые ступни все еще болели: они стали как-то меньше, и я мог ходить только на каблуках. Иногда я чувствовал, что лицо вот-вот стянется в болезненную гримасу, тогда я выбирал самое мрачное лицо среди прохожих и широко улыбался ему, ведь улыбка - это тоже гримаса. Если со мной пытались заговорить или улыбались в ответ - я просто проходил мимо, не меняя выражения лица, молча.
Я был одет женщиной: в узкий черный плащ с длинными рукавами, застегнутый только на пару верхних пуговиц - так, чтобы при ходьбе открывался живот с маленьким серебряным колечком, и юбку с разрезами.
Я был сильно накрашен и, наверное, выглядел вызывающе, судя по тому, что женщины иногда тоже обращали на меня внимание.
В тот день я, конечно, не был счастлив, но ощущал свободу: мучавшие меня мысли удалось оттеснить куда-то на задний план, убрать из поля зрения, сделать вид, что их нет. Хотелось, как вихрь влетать во все встречные магазины и скупать все подряд, - все то, в чем я постоянно себе отказывал, - но денег, как обычно, не было. Оставалось одно: зайти туда, где я заведомо ничего не смог бы купить.
Разумеется, я выбрал антиквариат. Ни разу не быв в подобном месте, я запомнил, почему-то часы, огромные, из какого-то темного дерева, такие высокие, что стоя на своей платформе, я мог видеть отражение собственного лица в стекле на фоне циферблата: казалось, что время проходит сквозь меня, сквозь лицо и тело и, вносимые им в меня изменения, и есть та причина, которая заставляют стрелки двигаться.
Когда я входил, дверь открылась со звоном колокольчика. В магазине я был один.
Когда кто-то дотронулся до моего плеча, я вздрогнул и обернулся, пожалуй, слишком поспешно.
Позади меня стоял молодой человек: вокруг его талии было обернуто что-то вроде большого шарфа или легкого темного покрывала с вытканными по нему замысловатыми узорами; еще мне показалось, что слева к его груди приклеен какой-то белый квадратик.
Решив молчать до последней возможности, на вопрос, что меня интересует, я ответил улыбкой и неопределенным пожатием плеч. Одновременно я понимал что, похоже, просто разбудил тех, кто был по эту сторону дверей: когда молодой человек пригласил войти в следующую комнату, где выставлены более интересные вещи, и сам пошел вперед, указывая дорогу, я увидел, что его волосы, очевидно, раньше были заплетены в косу и теперь, едва держась не нескольких светлых завитках, в них еще оставалась узкая шелковая лента, странно выделяясь на фоне белой спины. На коже еще видны были полосы, какие оставляет сбившееся постельное белье. Как это случается во сне, меня только одно не удивляло: то, как мой провожатый был одет.
Тем временем он плел мне что-то про столик, инкрустированный перламутром, однако, заметив мой отсутствующий вид, приступил к серебряным украшениям, вкладывая некоторые из них, еще теплые от собственных прикосновений, в мои руки - казалось, он не столько хочет продать что-либо, сколько, наконец, расшевелить меня и разговорить.
Мне не давал покоя белый листок на его груди: я никак не мог понять, что это такое.
Тем временем мне демонстрировали перстень на тонком белом пальце красивой руки:
- Если Вам нравится этот, то он тоже продается... - говоря, молодой человек повернулся так, что я, наконец, смог прочесть эту самую приклеенную к нему вещь. Это был ценник. С баснословной суммой в условных единицах.
Я продолжал молчать, но, к тому же, еще и перестал двигаться, поэтому, молодой человек, сначала ничего не понимая, проследил за моим совершенно безумным взглядом, и, взглядом же, спросил меня.
Мне показалось, что мы и не разговаривали с самого начала, и я просто думал, что слушаю пояснения об удивительно красивых, почти вечных вещах. Потом я спросил:
- Вы продаетесь? - даже не сообразив, как можно было бы смягчить, как-нибудь завуалировать оскорбительный смысл вопроса.
- Да, - он безмятежно улыбаясь смотрел на меня своими прозрачными, призрачными глазами.
- Но это же магазин антиквариата?
- Ах, Вы об этом, - я достаточно стар для того, чтобы стать товаром в подобном месте и не беспокоиться по этому поводу. - Кроме того, Вы можете удостовериться: мне действительно триста лет - как и любая вещь здесь, я сопровождаюсь множеством бумаг, - он подошел к резному бюро, сплошь покрытому деревянными завитушками в барочном стиле, и стал вынимать на тусклый, сомнительный свет плотные пожелтевшие листы, исписанные каллиграфическим почерком; метрику в темно-красной папке со стершимся тиснением, потускневшую и потрепанную, данные каких-то обследований, отпечатанные на лазерном принтере. (Мне стало не по себе, когда я представил, как это тело исследуют снаружи и изнутри с целью опровергнуть или подтвердить и без того очевидное - его вечность.) Глядя, как он двигается, свободно и совершенно бесшумно, я думал, что он никогда не торопится, просто не делая лишних движений, не загромождая ими пространство. Да и куда он мог бы спешить, заведомо зная, что просто не в силах опоздать?
Он улыбался, демонстрируя чуть желтоватые зубы, ровные, длинные и узкие, что-то говорил плавным шепотом и даже, взяв мою руку, положил себе на ладонь, а потом я почувствовал на тыльной стороне руки его прохладные пальцы.
Я ничего не отвечал и думал о чем-то постороннем.
Когда я услышал из следующей, невидимой мне комнаты, низкий голос и ощутил освобождение своей руки, я вышел на улицу под мелодичный звон старинного колокольчика, ощущая горячий взгляд в спину.
Я снова оказался в мире, где можно было молчать и двигаться стремительно и резко, не опасаясь разбить что-нибудь. Вспомнив рекламу в свежей газете, я зашел в магазин сувениров и показался снаружи с печальным, мягким эльфом в прозрачной баночке: он сидел и грустил своим нарисованным старческим личиком.
В переходе метро скрипка отчаянно источала в электрическое пространство адажио Альбинони. Я чувствовал, что теряю, теряюсь, пропадаю навсегда, не имея сил купить то единственное, что мне нужно в этом мире.
Помню: мне почему-то хотелось, чтобы началась война.