Одиночество сродни стафилококковой инфекции. Пустяшная царапина, вызывающая вроде бы лишь лёгкое неудобство, оборачивается вдруг нарывами по всему телу и жаром заражённой крови. Так и безобидная отгороженность, тонкая интровертность неожиданно превращается в лавину, в паровой каток, что с лязгом несётся под откос, до камней сдирая всё на своём пути. Сначала упархивает супруга (грех винить бедную женщину за её стремление к лёгкой жизни), затем входят в пубертат дети, превращаясь на добрый десяток лет в эгоистичных самодостаточных слепцов, потом замыкаются на свои тёплые норки друзья, с которыми когда-то весело куролесили и славно бузили, затем умирают родители и сваливают с работы последние ровесники-коллеги, чтобы уступить место зелёной поросли, в упор не замечающей ничего, древнее её айфонов. Остаются пустые гулкие выходные и невинные развлечения.
Архитектонику одиночества Газизов изучил досконально. Понедельник покоился на грубом фундаменте серой каменной тоски. Вторник выстреливал шпилем жгучей ненависти к озабоченным людям, несущимся домой с авоськами еды на три-четыре персоны. Среда баламутила душу нервными волютами неустойчивого чувства свободы. Четверг отуплял бесконечной регулярностью типовой застройки. Пятница окуривала фабричными трубами бессмысленности. Суббота поддразнивала фальшиво-картонными кариатидами томления. Воскресенье убивало гулкой пустотой гранитных парапетов и уносило тело мутными водами рек и каналов. Поэтому в первый день недели Газизов пил водку, во второй - стрелял из пневматики по голубям и кошкам, в третий - покупал у сутулых мальчиков веселящее зелье, в четвертый - плакал в рукав, сидя у телевизора, в пятый - читал мудрёные книги о пути воина, в шестой - яростно драл шлюху, а в седьмой...
Композиция суеты преследовала Кренгеля назойливо и повсюду. Вечная сутолока мешала дышать и думать. На улицах города разливались броуновские потоки народа. По коридорам и кабинетам подстанции толклись неугомонные тетки, обмениваясь известкой на морду и битумом на когти. Машина мчалась с адской сиреной, пациенты орали и матерились. Дома под звуки ящика с обстрелом какой-то горячей точки скакал эскадрон спиногрызов - куча-мала из своих и соседских, за ними носилась жена, попутно транслируя сводки из жизни родни. Неустанно звонил мобильник, мяукал голодный кот, натужно гудел мусоровоз под окнами. Кренгель тыкал в уши затычки и со вздохом раскрывал "Шахматный вестник". Он успевал вникнуть лишь в запись дебюта, а потом его осаждали дети, супруга и тёща, и тягучее счастье изысканного гамбита откладывалось...
Седьмой день своего цикла Газизов стремился прожить насыщенно, потому что знал, что настанет первый день, и серая каменная тоска сдавит грудь и вынудить бездарно кончить вечер с бутылкой сивушной дряни. Газизов с утра прихорашивался, ощущая в груди звенящую струну мести за необустроенность души и разума. Он ехал по очередному адресу из кожаной записной книжки и пару часов кружил вокруг дома, выжидая нового негодяя. Список в книжечке простирался на добрый десяток страниц, из чего Газизов заключал закономерный вывод об изрядном несовершенстве вселенной. Убрать человека из книжки не представляло никакого труда. Нож в бок (с двойным проворотом), толчок с перрона под надвигающийся поезд, удар лопатой по затылку - не сказать, что бы Газизов получал удовольствие от процесса. Нет. Его подташнивало от крови и дёргающихся в агонии конечностей, но на одного подлеца в мире становилось меньше, и дымка одиночества чуть развеивалась, ибо сквозь неё прожектором било в глаза мощное чувство сопричастности к миру людей и его творческой доработки....
Запираясь в туалете с шахматной газетой, Кренгель начинал размышлять о несовершенстве вселенной, в божественную прошивку которой зачем-то включили избыток энергий. Он размышлял о том, что человечеству сей подарок пришёлся не кстати и что люди в основной своей массе тратят его на самые бессмысленные вещи - суматоху, тлен и шелуху. Кренгель закуривал, кое-как добирался до миттельшпиля, но излишняя сопричастность к его жизни в виде барабанного стука в дверь и настоятельные требования немедленно покинуть уголок отдохновения обрывали сеанс созерцания, исторгая глубокий стон из груди....
Вычёркивая очередную строчку в блокноте, Газизов недолгое время радовался, но радость его отдавала привкусом плесени, напоминая о далёком армейском прошлом, когда вместо перловки давали вдруг ком риса или гречки. Счастье, приносимое слипшейшейся крупой другого вида, тогда совершенно застилало мысль о существовании блюд принципиально иного уровня: паштетов, лазаний, миротонов, антрекотов и, в конце концов, блинчиков и салатов. Строка с новым кандидатом появлялась слишком быстро, Газизов вносил её по мере поступления в служебную базу данных нерядовой записи об очередном судебном постановлении, и записи всё чаще оказывались нерядовыми.
После краткой вспышки упоения наступало похмелье. Глубина его была тем значительнее, чем более пакостной выглядела отбракованная фигура. Отчего-то Газизову чудилось, что пустота, оставшаяся после неё, - самая настоящая чёрная дыра, которая пожирала всё, что соприкасалось с ней. Всё это засасывало в зияющую пропасть как при жизни фигуры, так и после свершившегося возмездия, разве что в качестве окружения после смерти оставался один лишь Газизов. Пребывание в эдакой абстиненции выводило Газизова на остриё одиночества. Он тупо всматривался в тёмную воронку, утягивающую любые мысли и чувства, а затем решал прекратить её вращение. Для этого нужна была самая малость - чьё-то присутствие рядом, чья-то забота и хлопоты...
Подмена заболевшего товарища выматывала физически, но давала некоторую передышку от домашнего бедлама. Разумеется, звуки и тряску и дурных больных внеплановые сутки не исключали, но на дальнем вызове, пока скорая рассекала пробки и продиралась сквозь толчею забитых проспектов, можно было почитать "Шахматный вестник", а то и сыграть с фельдшером кусок партии на маленькой пластиковой досочке из китайского набора настольных игр. На обратном пути можно было продолжить те же занятия, если пациент оказывался элементарным симулянтом. Кренгель извлекал из футляра с очками беруши и на четверть часа выключал вокруг себя содом огромного города.
- Суицид, висельник, - сообщил Кренгелю диспетчер, едва тот сел в карету после банального неосложнённого гипертонического криза. - Мужчина, на вид сорок-пятьдесят лет. Соседи вызвали. Видели, как пошёл вешаться.
- Суицид - это хорошо, - сказал водитель. - Пока милицию дождёмся, я успею поспать.
"А я - дочитать газету", - подумал Кренгель. Аккурат перед гипертоническим кризом он добрался до описания комбинации, хитроумная элегантность которой не на шутку взбудоражила сонмы всклокоченных любителей шахмат. Вместе с изобретательным гроссмейстером Кренгель изобразил, будто бы угодил в расставленную ловушку, и теперь изнывал от нетерпения, мечтая решительным броском разрубить хлипкие сети противника. Как назло сегодня вызовы шли один за другим, поэтому комбинация тихо дремала в "Шахматном вестнике", ожидая своего звёздного часа...
С заботой и хлопотами Газизов рассчитал филигранно, с точностью до нескольких секунд. Ожидание лифта в среднем занимало четверть минуты. Ещё четверть минуты лифт подымался на шестой этаж. Около полуминуты требовалось для снятия тела и начала реанимационных мероприятий. Итого - шестьдесят секунд. Максимум - семьдесят. И петля - не гладкая, ворсистая, с приличным трением. Чтобы не сразу.
Газизов, терзаем острой жаждой заботы, доставал одну из новеньких симок, оптом купленных с рук у метро (наверняка, с отлежавшихся краденых телефонов), и набирал сто двенадцать. Он кричал в трубку громко и взволнованно, потом с нетерпением высматривал в окно реанимобиль. Когда жёлто-красный Форд заруливал через арку во дворик и из него выскакивали бодрые парни с оранжевыми чемоданчиками, Газизов замирал, прислушиваясь к хлопанью-пиликанью двери и скрежету вызванного лифта. От этой точки - появления звука лифта - начинался отсчёт его путешествия по ту сторону реальности. Он усаживался на бетонный пол с верёвкой на шее, подавался вперёд и улетал. Приземлялся он ровно через минуту оглушённым, обмоченным, но вполне счастливым, потому что его везли в больничку, оставляли на сутки с хлопотливыми врачами, сестричками и санитарками, а потом выписывали, рекомендуя обратиться к психологу. Он успевал к ночному дежурству и напивался прямо на рабочем месте...
В подъезде, вызвав лифт, Кренгель сдался, признавшись самому себе, что ослепительная комбинация великого гроссмейстера сильнее чувства долга. Он извлёк из-за пазухи "Шахматный вестник", на ощупь шарахнул по кнопке шестого этажа и уткнулся в газету, наслаждаясь десятком огненных ходов, переламывающих ход партии. Через его плечо прямо в ухо жарко дышал фельдшер, также впившийся в статью.
Лифт ехал и ехал, пока фельдшер нехотя не отлепился от "Шахматного вестника".
- Кренгель, ты куда намылился-то? - саркастически заметил фельдшер. - Квартира, вроде ниже.
- Промахнулся, - кротко ответил врач. - Не на то нажал. Поехали обратно.
- Бывает... Всё равно спешить уже некуда... Странно, что никто не встретил. Кто-то ж вызвал? Странно, да?
Раздражённый Газизов парил над лестничным пролётом, наблюдая, как два медика, присев над его телом, снимают петлю, щупают пульс, светят в глаза и проформы ради пытаются запустить сердце. Газизов визжал и плевался на них желчной слюной, удивляясь тому, что тупые лекаришки не замечают ни плевков, ни визгов. Удивлялся, отчаянно чувствуя наступление тотального ледяного одиночества...
Наверное, брызги Газизова краем задели Кренгеля, потому что он вдруг с с неприязнью глянул на фельдшера, стоявшего слишком близко к нему. Тот уловил тень неприязни и отодвинулся.
- Отгороженный ты какой-то, Кренгель, - сказал он. - Стопудовый интроверт.
Кренгель пожал плечами. Он не стал спорить, мысленно признавая, что безобидная отгороженность и тонкая интровертность и в самом деле свили в нём тихое гнёздышко.